Неопределенный гул пронесся среди собравшихся. Король откинулся на мягкое сиденье своего кресла и несколько отстраненно сделал жест рукой. Гвардеец, взяв Шута за воротник, одним рывком поднял его с пола, и поволок куда-то за пределы помещения.
— Нарушения Общественных Установлений должны караться нещадно! — в качестве назидания всем присутствующим произнес Король. — Обращаю внимание, что исключение Шута из Сценария Пьесы на три Акта относится ко всем!
О продолжении репетиции уже не могло быть и речи. Некоторые, чересчур тонкие артистические натуры, не выдержав таких психологических потрясений, решительно были не способны на продолжение творческого процесса. Пришлось Королю объявить незапланированный перерыв до обеда, что он и сделал с явным неудовольствием.
Идти на обед Маркиза отказалась, заявив, что от всего пережитого у нее начисто пропал аппетит. Впрочем, попросила меня захватить из столовой шоколадное пирожное, способное, по ее убеждению, оказать благотворное воздействие на ее расстроенную нервную систему.
За обедом вообще присутствовало мало народу. Присутствующие были неестественно молчаливы, и старались не смотреть друг другу в глаза. Все свое внимание каждый из посетителей Обеденного Зала уделял своей порции еды, которую старался поглотить в максимально короткий срок, с тем, чтобы так же, не глядя ни на кого вокруг, покинуть помещение.
Менестрель, орудовавший столовыми приборами справа от меня, тоже проявлял заметную нервозность. Но я все же попытался его разговорить. На что он, не смотря на всю свою деликатность, пошел крайне неохотно, предпочитая жевать молча.
Основная часть нашего с ним разговора продолжилась уже после обеда, в Центральном Зале. Менестрель без всякого энтузиазма, но все же еще раз поведал мне рассказ о возмутительной выходке Шута и последовавших за этим санкциях.
— Так кто же теперь будет играть роль Шута? — поинтересовался я.
Менестрель пожал плечами.
— Подберут кого-нибудь! — сказал он. — Желающих много!
— На роль Шута? — уточнил я недоверчиво.
— На любую роль, что случается на Сцене. Даже самую эпизодическую. Вспоминаю я, как-то в утвержденном Сценарии Акта Пьесы фигурировало некое Привидение. Видели бы Вы, какой среди второстепенных актеров поднялся ажиотаж! Пришлось проводить конкурс на лучшее Привидение, а потом еще...
Заканчивать рассказ об этом эпизоде он не стал, только печально махнув рукой. Я не стал настаивать.
— Эх, Шут! — сказал Менестрель с явным сочувствием к этому незадачливому персонажу. — Можно сказать, погубил собственную карьеру!
И, глядя на немой вопрос, обозначившийся на моем лице, пояснил:
— Если новоявленный "Шут" сумеет себя достойно проявить на Сцене, то, вполне вероятно, ему и отдадут эту должность. А нынешний Шут, в лучшем случае, сможет рассчитывать на участие в массовке. А в худшем — вообще никогда уже на Сцене не появится. Завершит свое выступление. Прямо как в "Фаусте", не правда ли?
Я поспешил сделать вид, что понимаю, о чем идет речь.
Глава 11.
Утром следующего дня можно было наблюдать, как заметно благоустроилось жилище Мыша — кто-то (и вряд ли этим "кем-то" был Герцог) набросал туда обрывков туалетной бумаги, и теперь Мыш выглядывал из сконструированной им самим норы, нервно нюхая воздух и трепеща усами.
Завтрак опять прошел под знаком повышенного внимания к Мышу. Снова все собравшиеся на утреннюю трапезу актеры с интересом разглядывали этого удивительного обитателя стеклянной банки.
Теперь Мыш выглядел гораздо спокойнее, и только изредка вставал на свои задние лапы, опираясь передними на прозрачную преграду, и бессмысленно тычась в нее своей мордочкой. Мышу все еще было непонятно, как такой близкий с виду мир стал вдруг абсолютно ему недоступен. И теперь, взирая на внебаночное пространство, он был вынужден наблюдать искаженное стеклом и ухмылкой лицо Герцога. Герцог сюсюкал со своим питомцем самым гнусным образом, и кидал ему внутрь банки сушеную хлебную корку.
— Вот возьму, и выдрессирую его, — заявлял Герцог. — Чего он жрет задарма? Пускай хоть развлекает нас как-то... на лапах задних ходит, что ли... или еще чего...
— Унесли бы вы, Герцог, его к себе в комнату! — предложил ему кто-то из женщин.
Но Герцог эту идею полностью проигнорировал. И понятно — хотя бы потому, что такому категорически воспротивилась бы Герцогиня. А во-вторых, и в-главных, его взаимоотношения с Мышом должны были носить исключительно публичный характер. Мыш не был его питомцем, как объектом любви и заботы. Это был пример полной зависимости живого существа от воли и настроения Герцога. Этому персонажу доставляло огромное удовольствие быть главным распорядителем судьбы и жизни крошечного беззащитного зверька, что он и не пытался скрывать, а скорее, даже открыто демонстрировал.
— Присмирел! — удовлетворенно констатировал Герцог, глядя на угасшую активность пленника. — Понял, что к чему!
Мыш, действительно, уже не проявлял давешней своей энергичности. Вел он себя весьма кротко, как будто смирившись с новыми своими жизненными обстоятельствами. Было ли это признаками полного довольства жизнью, как утверждал Герцог, или же проявлением апатии — было неясно. Кто его, Мыша, поймет?
— Не живется ему в банке, — высказался Менестрель. — Вон, раньше он такой активный был, все выбраться из нее пытался, а сейчас совсем сник.
— Кормят его плохо, вот у него сил и нет! — авторитетно заявил Магистр.
— Просто понял он, что ничего хорошего в жизни ему больше не светит! — басовито рассмеялся Генерал. — Вот и заскучал!
— Это он по подруге своей скучает! — высказал свое мнение Граф.
— А что, так оно, может быть, и есть! — эта идея Герцогу понравилась. — Ему, может, только женской ласки и не хватает! А так-то — все при нем, есть-пить всегда подают, по расписанию, не надо бегать, жратву себе добывать с такими опасностями. Ему, действительно, подругу бы туда — и вообще ничего от жизни не надо!
И он великодушным жестом кинул в банку еще один хлебный сухарь.
— А то ведь как оно может случиться, — задумчиво молвил Менестрель. — Помечется он еще, помечется, а потом и привыкнет в банке жить. Станешь его выпускать, а он и идти не захочет!
На эту сентенцию Герцог решительно заявил:
— А ему в банке жить удобнее будет! Тепло, светло, еды навалом... Что еще нужно для счастья?
Этот риторический вопрос положил конец застольным разговорам. Возможно, кто-то из присутствующих всерьез задумался над ним. Но еще более вероятно, что снова взяли верх над актерами тягостные раздумья о туманных перспективах сегодняшнего Акта Пьесы...
Отсутствие исполнителя пусть и скромной, но примечательной роли Шута, вынуждало каждого участвующего в сегодняшнем Спектакле испытывать заметную нервозность. Пожалуй, только Король, восседая во главе стола, старательно делал вид, что никакой кризисной ситуации не существует и в помине, но его уверенность никак не могла передаться остальным присутствующим.
До обеда еще оставалось время провести последнюю репетицию Спектакля. Сразу же после завтрака все актеры, участвующие в ней, проследовали в Актовый Зал. А те, кто не был занят в сегодняшнем представлении, но кому была небезразлична его судьба, расположились в непосредственной близости от входа в него.
Таким образом, под дверями Актового зала собралась небольшая толпа, человек в восемь, обитателей мира, обуреваемых чувством сопричастности ко всему происходящему. Состояла она, в основном, из персонажей второстепенных. Почти все главные действующие лица Пьесы сейчас находились там, за плотно закрытыми дверями Актового Зала. Исключение составляли только мы с Графом.
— Что будет, если Акт Пьесы не состоится? — спросил я у Графа, после некоторых томительных колебаний. Но Граф только раздраженно отмахнулся от этого моего вопроса, как бы изгоняя эту неприятную мысль из области допустимых предположений.
Мы находились в непосредственной близи от происходящих на Сцене приготовлений, но почти совершенно были лишены возможности знать об их характере. Любопытство снедало все мое существо, но еще больше оно обуревало Графа. Он вдруг подошел вплотную к дверям, и, не стесняясь, приложил свое ухо к узкой щели между ними. Прислушался, а потом начал комментировать все то, что могло донестись до его слуха.
— Король распоряжения дает! — сообщал он отрывисто, и в среде собравшихся тут же начинали обсуждать это примечательное событие.
— Менестрель что-то читает! — немного погодя сообщил Граф. — Стихи какие-то...
Вскоре Графу надоело это не слишком благовидное занятие, и он отошел в сторону. На его место тут же устроился какой-то представитель массовки, и теперь вопросы собравшихся о том, что происходит в недрах Актового Зала, были обращены к нему. Но и он не мог сообщить ничего ценного, кроме того очевидного факта, что репетиция грядущего Акта Пьесы идет полным ходом. Впрочем, одно только это сообщение способно было вселить оптимизм.
— Хорошо, наверное, Менестрелю! — неожиданно высказался Граф, обращаясь ко мне. По-видимому, ему хотелось отвлечься от тревожных дум каким-нибудь посторонним разговором. Я не возражал.
— Что Вы имеете в виду? — поинтересовался я.
— Сами посудите, Рыцарь. Вы, к примеру, или я, чтобы обеспечить своему сценическому персонажу достойное участие в Пьесе, вынуждены затрачивать просто грандиозные усилия. Изобретать целые сюжеты, отталкиваясь от уже сыгранных сюжетных линий, с намеком на продолжение в грядущих Актах Пьесы. Да еще в условиях жесточайшей творческой конкуренции со стороны остальных обитателей.
Я все еще не мог взять в толк, к чему ведет Граф. Он продолжал:
— А Менестрелю ничего этого не нужно! Ему вообще Сценария писать незачем. И при этом именно его и считают самым творческим среди нас человеком! Просто парадокс какой-то!
Видя мой интерес к этой теме, Граф развил свою идею дальше.
— Ему, Менестрелю, надо всего-то и делов, что сочинить какой-нибудь стишок — и все! При любом сюжете, при любом развитии событий, и самому Менестрелю, и его творчеству, обязательно найдется место на Сцене! Особенно если Сценарий Акта Пьесы откровенно слабоват, и Спектакль выходит слишком уж скучным. Тогда просто обязательно на Сцену извлекут Менестреля, чтобы он продекламировал что-нибудь из своих сочинений. Для того, чтобы разнообразить унылое сценическое действо. И вот, значит, выходит на Сцену Менестрель, декламирует что-нибудь из своих произведений. Ну, тут, конечно, овации, поздравления, крики "бис" и "браво"! И из зала, и со Сцены. Все в полном восторге от приобщения к "высокому искусству"!
— А что же в этом такого уж?.. — осторожно высказался я.
— А мы чем хуже? — Граф явно был настроен по отношению к Менестрелю антипатично. — Нам ведь тоже, для создания Сценария, рифмы приходится плести! Только мы это делаем в жестких, ограниченных условиях, а он — когда вздумается, и о чем вздумается. Сегодня он о цветах каких-нибудь напишет, завтра — про Бассейн, а потом и вообще выдумает что-нибудь, чего и не бывает вовсе. Придумает какие-нибудь "облака", ввернет пару рифм удачных — и в ус не дует!
Не знаю, чем кроткий нравом Менестрель смог вызвать такую неприязнь Графа. Я, хотя и не был знаком с этим персонажем достаточно хорошо, но все же был склонен испытывать к нему некоторую симпатию.
— Поэт он, видите ли! — запальчиво восклицал Граф, — А я что, не поэт, что ли? Тут каждый умеет рифмы плести! А вот... вот было бы у меня свободного времени побольше, я бы такую поэму написал...
Не знаю, что по этому поводу думал Граф на самом деле, только про "свободного времени побольше" он сейчас сказал зря. Практически у всякого обитателя этого мира, при всей его занятости Пьесой, было, по крайней мере, три дня в неделю чистого свободного времени. И всякий мог распорядиться им по своему усмотрению. Хочешь — пиши поэму. Хочешь — играй в "Монополию" или настольный хоккей. Хочешь — рисуй картины, а хочешь — собирай "пазлы". Хочешь — смотри Телевизор, а хочешь — устраивай кукольный театр.
Если говорить о Графе, то это был едва ли не самый активный завсегдатай Гостиной, не пропускавший практически ни одного из публичных мероприятий. Не смотря на то, что в последнее время Граф, как и я, временно лишился возможности выступать на Сцене, это никак не повлияло на взлет его вдохновения. Вместо этого он уже успел побывать на Отдыхе, а в остальные дни его можно было видеть бесцельно шляющимся по коридорам и пристающим к другим людям с ничего не значащими разговорами.
При таком стиле и ритме жизни время на написание поэмы, и впрямь, выкроить было сложно. Правда, эти свои соображения я высказывать Графу не стал, а просто поспешил с ним распрощаться, сославшись на некие таинственные личные дела.
Очередной Акт Пьесы все же состоялся. В надлежащее время, при общем аншлаге.
Войдя в зрительный зал одним из последних, я огляделся, и установил, что здесь присутствовали практически все не занятые в сегодняшнем Спектакле обитатели мира. Пожалуй, не было только Отшельника, но его, как я понимаю, не могло заинтересовать ничто в этом мире — ни Мыш в банке, ни Шут в кладовке, ни кризис в Пьесе.
Граф, заметив мое появление, жестами пригласил меня присесть к нему, в самый центр Зала. Отказывать ему я счел неудобным, хотя с большим удовольствием устроился бы в уединении на задних рядах.
— Ну, какие прогнозы? — спросил меня Граф, когда я занял место рядом с ним.
— Верю в благополучный исход! — бодро ответствовал я.
Граф отрывисто кивнул мне в ответ. Я заметил, что он слегка нервничает, да и я сам, похоже, излучал изрядную нервозность. Прочие зрители тоже — кто кашлем, кто излишней суетой, пытались скрыть присущее им волнение. Томительно тянулись мгновения до момента, когда занавес должен был раздвинуться, обнажив пространство Сцены.
И вот этот момент настал. Занавес разъехался в стороны, и тут же все присутствующие в зрительном зале, в едином порыве, разразились аплодисментами! Отсюда, с сидячих мест, это казалось чудом — то, что Спектакль все-таки состоится!
Да, сегодня совершенно было неважно, что, собственно, будет происходить на Сцене. Не важен был смысл действия, не существенно было качество актерского исполнения. Имел значение лишь сам факт этого грандиозного события — очередного Спектакля!
Впрочем, если говорить об идейном содержании представления, то оно обнаружило себя с первых же минут. На Сцене снова разыгрывался какой-то прием в Королевском Дворце, снова знатные дамы и сиятельные господа собрались вместе, чтобы обсудить все старые сплетни и дать повод для возникновения новых.
Моя Маркиза играла в этом Акте Пьесы весьма заметную роль, изящно отвергая неуклюжие домогательства Канцлера. Причем сам Канцлер в роли покорителя женских сердец выглядел настолько нелепо, что становилось просто смешно.
Появился на Сцене и Шут — событие, которого все зрители ждали с волнением и тревогой. Тщательно загримированный, новый Шут почти не отличался от старого. Ну, может, был немного выше его ростом. Ну, может, в своей забавной походке припадал не на левую ногу, а на правую. И голос его, как оказалось чуть позже, несколько отличался от прежнего в сторону фальцета.
