Меня больше волновало другое: изгнание в кухарки случилось гораздо раньше, чем они прибыли сюда.
— А за какие такие свои делишки виконт порет служанок розгами? Прошлой ночью он сразу двух лично отделал. Одна постарше, другая маленькая такая.
— Да это не его делишки! Это у нас... — она чуть потупилась. — На кухне...
Привстав на коленях, она нависала надо мной, кончики ее длинных волос скользили по моей груди, щекоча, пока она бережно перевязывала порезы на предплечье и над локтем. Ладонь уже аккуратно обмотала чистой летной.
— У вас? На кухне? Что такого может быть у вас на кухне?
Убедившись, что повязки держится хорошо, она вновь легла на теплый волчий мех, прижавшись ко мне боком. Положила голову мне на грудь.
— Только поклянись, что никому не расскажешь.
— Хм?
— Это ужасная тайна, — прошептала она. — Если приказчик узнает, что я тебе рассказала, виконт прикажет нас всех перепороть.
— За кухонные дела?
— Он сказал, чтобы мы об этом не болтали. Никому и ничего! Сказал, если еще раз услышит хоть словечко об этом — всех перепорет, как паршивых коз!
— Ни словечка о чем?
— Поклянись! — потребовала она срашным шепотом.
Ее подбородок уперся мне в грудь. Глаза стали большими и темными.
— Ну, клянусь...
Солнце уже горело в щели других ставней, став ярче, — но больше не было радости, небесный огонь только резал глаза.
Столько кристаллов, столько стараний... и ради чего?
И что дальше? Я ведь сделал все, что мог. Испробовал все, что только могло прийти в голову, и...
Теперь — что?
Что мне делать вечером, когда солнце сядет, и наступит ночь, вместе с которой опять придут они?
И даже если получится пережить эту ночь. Что меня ждет следующим утром? Эйк прав. Когда виконт поймет, что никакого указания у меня не было — потому что не туда, не туда привело мое указание...
— Нет! Ты по-настоящему поклянись! Чем-нибудь ценным!
Я усмехнулся, повернув к ней голову. В топящем море отчаяния был маленький милый островок.
— Клянусь. А если я не сдержу клятву, пусть у самой красивой девушки в этом замке нос, — я коснулся пальцем ее носика, — превратится...
— Да ну тебя! — она мотнула головой, вся сморщившись, чтобы не прыснуть. — Слушай...
Она прижалась губами к моему уху и зашептала. Едва ощутимые касания ее губ, жаркое придыхание... Я закрыл глаза, отдавшись этому невинному удовольствию.
Не уверен, что мне много их осталось...
— Ты меня слушаешь?
Я повернулся к ней, сделав большие глаза.
— Не может быть! Повтори!
И снова откинулся на теплый мех, подставляя шею и ухо ее жаркому, щекочущему дыханию...
Мне рассказывали об играх теней и сквозняков, о скрипах и шорохах древнего замка — только называя это зачем-то одноглазым демоном, который является прямо на кухню. Или в кладовые? А может, и туда и туда. Этого я выяснять не стал. Мне было лень разлепить губы, чтобы расспрашивать про какого-то Одноглазого, который оказался даже не божком, вроде эйковского Кро-Берота, как я решил сначала.
Мне было жаль терять эти мгновения — скользящие по коже ее волосы, удары ее сердца, отдающиеся через ее прижавшееся тело... Обещание, что счастье возможно...
Обещание, обманчивое — для меня.
Я-то завтра...
То есть уже сегодня. Уже этой ночью...
Потому что и это все было зря. Страшная тайна, которую скрывал виконт, была проста и ясна, как летний полдень: не хотел второго изгнания беса из Лунки.
Между тем, история кончилась.
— Ну? — потребовала она.
Это было что-то новое. Такой хозяйской уверенности в ее голоске я прежде не слышал. Я даже открыл глаза — и вовремя. Меня уже собирались ткнуть кулачком в бок.
— Ты что, опять не слушал?!
— Слушал. Кому-то он причинил вред?
— Да я же тебе только что все... — начала она, но на этот раз я не дослушивал:
— И какой именно был этот вред?
— Ну, как же! — она даже всплеснула руками от моей непонятливости. — Он же... Он... Ну...
Синди, нахмурившись, захлопала глазами. Кажется, самой ей этот простой вопрос прежде в голову не приходил.
Наконец она открыла рот, но я был быстрее:
— Кроме того, что напугал кого-то до смерти?
Синди закрыла рот.
Обиженно поджала губы, и это решило дело. Я перекатился, подмяв ее под себя, прижав к густому волчьему меху — и сам чувствуя себя волком.
— Нет... Вот так больше не надо... Ах! М-м... М-м!...
Волком, расправляющимся со своей добычей, как пожелает.
96
Нести тело оказалось нетрудно — она была совсем легкой.
Одевать ее я не стал. От тела, от растрепавшихся волос сладко пахло травами — как от мыльного шарика, который я ей дал, и что-то еще было... Ее запах.
В коридорах горели факелы, но на пути мне никто не попался.
Я знал, что никто не помешает.
Это была старая часть замка. Здесь никто не живет. Солдаты проверили — и ушли.
Проход к старому донжону я нашел сразу. Не до конца поднятая решетка... Дверь — толстая, в добрый локоть, замершая чуть приоткрытой, как каменная глыба, — не сдвинуть, только протиснуться...
И проход, идущий в толще стены — вниз, под главный зал...
В подвале была звонкая каменная тишина, отзывавшаяся на каждый мой шорох, — и полная тьма. Здесь что день, что ночь. Единственный свет был от свечи, которую я принес с собой.
Гохл, подсаженный в ее затылок, уже пророс.
Я созерцал, как изумрудное сплетение нитей, похожее на сеть корней, прорастало из шеи в туловище. Тонкие побеги протянулись до талии и забирались в ноги, другие шли по рукам, кончики уже ниже локтей.
Теперь ее руки подергивались.
Шевельнулась, будто прошла судорога, нога.
Под веками, как во сне, безостановочно скользили зрачки.
Я положил ее на пол — камень был холодный, как лед, — и прилепил рядом свечу.
Перевернул тело на живот.
В свете свечи ее кожа была странного оттенка, словно она тоже была из воска. Волосы сверкали как медная проволока.
Я достал кинжал и быстро, одним отмеренным ударом, рассек ее руку в запястье до самой кости. Сразу же надрезал второе запястье. Затем щиколотки.
Во влажном, неподвижном воздухе подвала потянуло солоновато-медным, почти пряным. Еще не успевшая остыть кровь выступала на порезах.
Ее руки, непрестанно подрагивавшие, остановились — словно замер человек, прислушиваясь...
Я быстро свинчивал крышку с флакона с жидким серебром.
Остановка длилась лишь миг. По телу прошла судорога, и обе руки напряглись, сгибаясь и упираясь в пол, — словно гохл что-то почуял и понял.
Я капнул из флакона на ладонь. Горошина жидкого серебра словно пританцовывала на коже, подрагивая — но не растекаясь.
Тело снова дернулось, напрягшись все разом, и почти поднялось на четвереньки, — но я навалился коленом на спину, распластал обратно и удерживал.
Поймал ее руку и вдавил каплю в разрез на запястье.
В висках будто шевельнулись червячки, прогрызшие ходы в моем черепе.
Это было похоже на звук, но я знал, что это не звук.
Пока еще тихий, словно далекий-далекий...
В светло-изумрудном ростке, тянувшемся через запястье, — он делился там уже на сеть новых росточков, каждый из которых опушивался крошечными волосками, — словно прошла навылет стрела, оставив аккуратную черную дырку.
Червячки в висках теперь буравили кость. Голову заполнял визжащий звон, будто кто-то прилаживался пилой к моему черепу, делая пробные надпилы.
Изумрудный росток в запястье пытался прорастать дальше — в плоть, которую гохл еще не захватил, — и натыкался на жидкое серебро. Сжигавшее его ауру.
Каплю в разрез на втором запястье.
Потом в каждую щиколотку.
Буравчики рвали виски, визг стал чистой болью — словно я касался, как опускал руку в пламя, агонии визжавшего подо мной гохла. Его аура все пыталась прорасти в кисти и ступни. Туда, где была еще не заполненная гохлом плоть — и никак не могла ее заполнить, сгорая в жидком серебре. Но его аура все пыталась расползтись туда — просто не могла остановиться. Не умела иначе.
Визг перепиливал мой череп, сводил с ума.
Только дело было еще не кончено.
Я перевернул тело на спину. Стоило мне шевельнуть его, визг менялся. Словно визжал не один гохл, а их был целый хор, и когда я сдвигал тело, я затыкал рот одним, а других заставлял визжать еще пронзительнее. А может, вопила от боли каждая его частичка.
Мертвец больше не пытался двигаться. У гохла осталась только боль, звеневшая в нем...
Стиснув зубы, чтобы не заорать самому, я быстро раскинул руки трупа, потом раздвинул ноги. И, взяв за пятку, чуть шевелил ногой, как правилом лодки — следя, как меняется визг.
Мне хотелось бросить все и, зажав уши, стискивая виски, броситься прочь. Или вытолкнуть из себя всю ману, чтобы перестать созерцать! Терпеть это почти невозможно!
Бурая муть вокруг загустела, как остывающий кисель. И этот кисель мелко-мелко дрожал. Весь мир вокруг покрылся мелкой рябью — сводящий с ума визг длился, не кончаясь.
А ведь здесь — лишь малая часть его настоящего вопля, который сейчас разносится по нижним мирам...
Демонам, которые могут его услышать, плевать на страдания гохла. Но они знают, когда гохл издает такой звук.
Что это значит.
Я наконец поймал положение, в котором визг был сильнее всего.
Руна была готова.
Теперь можно было — о, милостивая Наама! — наконец отступить от тела, чтобы этот визг меня отпустил.
С каждым шагом прочь визг слабел так, будто гохла относило от меня на добрую дюжину локтей куда-то вниз, в глубокий колодец.
В нашим мире этот визг был только возле самого тела, в котором заперли агонизирующего гохла. Зато из нижних — как маяк.
Манок на демонов...
В воздухе словно колыхнулось что-то.
Света свечи не хватало — казалось, будто вокруг нет ни стен, ни каменного свода, лишь темная пустота во все стороны.
А в ней...
Воздух шевелился.
Холодный поток, не столько касавшийся кожи — а лезший прямо внутрь головы. Струение бурой мути. То, что прежде я только созерцал — теперь я ощутил.
Запах крови накатил с новой силой — и вонь. Какая-то густая, болотная вонь.
Теперь будто тянул постоянный ветерок. Так, если бы где-то рядом открылся длинный дымоход. Или колодец, ведущий куда-то далеко-делеко...
И что-то словно ткнулось, как тыкается во тьме в ладонь мягкий лошадиный нос и губы — только не в ладонь, а внутрь меня...
Словно здесь кто-то был.
Уже был!
Я попятился — вдруг с ужасом осознав, что у меня под ногами не привычные гладкие плиты, а что-то ненадежное, будто пол здесь был разбит, раздроблен в мелкие камни. Но осколки эти были не острые — а гладкие, как окатыши на берегу. Предательски разъезжались, не давая ни твердо поставить ногу, ни надежно оттолкнуться, чтобы быстро шагнуть...
Дернув головой вниз, чтобы понять — что там?! Здесь же везде были только...
Прежде чем я смог разглядеть что-то под ногами — мой взгляд наткнулся на руки. Мои руки... Они должны были светиться призрачным голубым сиянием, от сочащейся из меня маны, — но это сияние было заключено в клетку. Будто мои руки покрыло черным узором, густым и причудливым...
Потом — как топор Торуна рассек мир и время.
Миг назад я глядел на свои руки, оступаясь на предательских окатышах — теперь я глядел на мои руки, но стоя на коленях, я пытался подняться, а вокруг...
Миг назад я был в темном подвале, и в звенящей тишине мои виски буравил визг гохла — а теперь глаза резал свет, а десятки голосов вопили, кричали, орали, визжали...
Оно было сзади?! Мне врезало в затылок?!
Из жизни, из памяти как вырвало кусок. Будто не было ничего между тем — и этим. Я не имел ни малейшего понятия, как оказался...
Где?!
Где это?!
И откуда, почему — эти вопли ужаса всюду вокруг?!
И резкий, как набившие рот медные монеты, запах крови?!
В огромном зале были все наши — все, кто были в замке. Сбившиеся в один конец зала, как овцы в загоне.
И сжимавшиеся сюда все плотнее — пытаясь уйти от того, что было в другом конце...
Оттуда надвигались три тени. Огромные твари, каждая вдвое выше самого высокого из нас...
Они шли цепью поперек зала. Их движения были скупы и размеренны.
Как жнецы, ищущие с косами по полю — оставляя позади только изувеченные тела на залитых кровью плитах.
На мне не было ни оружия, ни кристаллов. Ничего!
Бежать! Надо бежать!
Но...
Я был зажат в угол. Здесь сходились стены. Безупречно ровные и надежные, как каменный мешок, вырубленный в глубине скалы.
Здесь не было выхода.
Единственный выход из зала был — там, по ту сторону от тварей, надвигавшихся цепью.
Уши ломило от криков — ужаса, бессильной ярости, отчаянных боевых воплей — эти крики обрывались, их было все меньше. Тела падали.
И твари делали следующий шаг.
Приближаясь...
С каждым шагом — ближе... Ближе... Ближе...
Бежать!!!
Надо бежать!!!
Я должен как-то убежать!!!
Огромные туши уже нависали — по сторонам, и прямо передо мной!
Но бежать было некуда.
Я упирался спиной в каменную стену.
Ни сопротивляться, ни бежать... Невозможно — и некуда...
А за черными тушами, позади них на полу оставались лишь трупы...
Воздух был как кровь — парной, кисло-соленый, он драл ноздри и глотку.
Кровь была всюду. На стенах, под ногами, она покрывала тварей, надвигавшихся на меня, струилась по плитам пола за ними...
Три огромных твари, от которых не убежать — и запах крови...
Он остался со мной, даже когда я вскинулся на скамье, жадно хватая ртом воздух.
Первый миг лишь упиваясь сияющим счастьем — выбрался!!!
Я ушел от этих тварей!!!
Спасен!!!
Только через несколько мгновений до конца вывалившись из сна, выдравшись из его остатков.
В груди молотилось, билось в висках, тяжелыми ударами отдавалось в уши. Губы пересохли, горло саднило. Все тело как набили песком, колючим и тяжелым.
— Воды... — просипел я, с трудом узнав свой голос. — Эйк, дай мне...
Где был кувшин?
Дотянувшись, я жадно пил, давясь, пока кувшин не опустел.
Рухнул обратно на скамью.
Чувствовал я себя так, будто от меня осталась одна лишь содранная шкура, — как от того волка, которым подбили виконтов плащ.
Никогда прежде мне не снились такие сны.
Никогда.
Ни в детстве, ни потом, когда начал заниматься магией... И близко не было ничего подобного.
Сон... А что меня ждет здесь?
В такой безвыходный переплет я тоже никогда прежде не попадал...
Снаружи доносились гулкие удары.
Будто сколачивают деревянный помост, на котором скоро палач начнет мое последнее представление...
А запах крови — пришел из сна вместе со мной. Никак не отпускал.
Сейчас он не драл ноздри. Его едва-едва можно было уловить. Но он был здесь. Был!
Солнце пробивалось через ставни в западной стороне — из щели падал тоскливый предзакатный луч. В нем обреченно скользили вниз пылинки.
