— В состояние такое необычное, — а сам оттягивает мне зачем-то веко, жилку на руке щупает. — Но только не в то, в которое ты обычно впадаешь. А то в нем ты ведешь себя неадекватно.

Это "плохо" значит. Вон, трогает себя за лоб-то, а тама — ссадина. Нешто я? Э-э! Просил же: не надо, чтобы ЭТО вылазило. Добром не кончится...

— А че, — спрашиваю, — творю-то все-таки? Крушу, поди, все?

— Да уж, буянишь, — смеется. — Да ничего, не тушуйся. За это ты не в ответе. Но теперь нам нужно совсем другое состояние. Надеюсь, на этот раз ты так быстро не отрубишься...

И то правда, оплошал. Накурился тогда дряни ентой — да и с копыт. Так, что и добудиться не могли.

— Теперь это, — дает мне чашку. — Пей, пей. На вкус не очень. Я уж не буду тебе рассказывать, из каких оно ингредиентов. Но по-другому у нас с тобой не получится. Химическим путем надежнее будет.

— Каким путем?

— Не важно. Теперь посиди тихонечко, постарайся не двигаться, а я расскажу, что может с тобой происходить. Ты не будешь спать, но будешь видеть разные образы. Возможно, тебе покажется, что ты покинул свое тело и смотришь на него со стороны. Или ты сместишься во времени и увидишь свое прошлое.

— И че в Прошлых разах было — смогу? — спрашиваю.

А голосок-то такой вдруг тоненький сделался. Смешно.

— Ты имеешь в виду прошлые жизни? Да, такое тоже возможно. Я лично не могу, но некоторые видят. На всех ведь по-разному действует. Попробуй.

И тут он... Ой! Такой сурьезный, ученый человек, а сам — ушами шевелит по-звериному. Шуткует, поди?

— А че делать-то надыть? Вопросы тоже задавать?

— Как хочешь. Ну, задай вопрос сам себе. И тебе явится ответ в том или ином виде.

Глядь, а у него уж и волосы на голове шевелятся. Эк зелье-то колдунское забирает!

Поди, можно уже? Спросить что ль? Что ж...

Скажи мне, душа моя бессмертная, много ли жизней я прожил? Да.

Ой! Отвечает! А правда ли, что был не простой человек? Да.

А... правда, что обиду чинил... много кому? Ну, что гибли из-за меня люди? Да.

А показать можешь? Как это было? Да.

Вот комната. В ней — кавардак, кругом бумаги валяются. Стою я, кулаками в стол уперся. Насупротив — мужик. Весь, в черном, кожаном.

— Они грабят и жгут склады, — говорит он. — То тут, то там происходят стычки. С обеих сторон уже есть убитые. Мы захватили несколько человек из тех, что называют себя Армией Освобождения. В основном это мародеры.

— Сколько? — спрашиваю.

— Двадцать пять душ. Еще одного не довезли.

— А из противоположного лагеря, из этих, Братьев, сколько у нас?

— Тоже штук двадцать наберется. С ними работают дознаватели.

— Толк есть?

— Да нет, — он потирает шею под жестким воротником. — Так, тоже мелкая сволочь...

— Вот что. Пошлите глашатаев с вооруженной охраной. Путь сегодня же, после вечерней молитвы, зачитают указ. Пишите. "Завтра, в восьмом часу, на Дворцовой площади состоится казнь главных зачинщиков смуты, повинных в разжигании вражды и беспорядков и причинении вреда имуществу мирных горожан. Да смилуется над ними Бог". Все. Проследите, чтобы подготовили две виселицы, на двадцать мест каждая. Поставить их по разным сторонам, друг против друга.

— По двадцать?

— Да. Поровну. Чтобы никому не было обидно, — я улыбаюсь ему, но он бледен, как холст.

— А разницу — отпустите. Пусть уж сами между собой решат, кто лишний. А не захотят выбирать — утопите их к черту. Идите.

Что ж, так и повесили? Безвинных? Да.

Потом: дорога, месиво грязное. Дождь все пуще. Иду налегке. За плечами котомка, да и та пустая. Босой, в лохмотьях. Звякает колокольчик на корявой клюке.

Шум позади. Отступаю на обочину. Мимо проносятся всадники на зверях чудных. И еще, еще. А вот и тот, кто мне нужен. Он одет, как обычный солдат, но меня не обманешь. Вот и фамильный клинок в простых грубых ножнах... Постой же, дружок, не спеши.

— Куда лезешь, отребье? Не вводи в грех! Прочь с дороги, пока цел, не то не погляжу, что божий человек!

— Не серчай на убогого, добрый господин! Твой раб тебе пригодится. Передаст тебе весточку из святых земель. Господь наставил, странник принес. Правду чистую, никому боле не ведомую. Все, все как есть.

— Ну, что еще? Говори.

— Покажи мне ручку свою белую. Растолкую, что на ней писано, что ждет тебя.

Он стаскивает перчатку, но ладонь держит высоко.

— Ну?

Конь под ним переступает. Я жду. Пониже, пониже. Сейчас!

Один лишь миг, и он брезгливо отдергивает руку. Но я успеваю коснуться его белесой беспалой культей.

— Ай, паскуда! — кричит он гневно. — Ты что это удумал?

— А ждут тебя, — говорю, — хоромы белые да трон высокой, походы грозные, слава великая. Так уж на роду тебе написано. Одна только беда: не дожить тебе. Гнить тебе живьем, смрадом истекать. Не взойти уж тебе на престо... А!

И падаю в грязь. Только небо светлое, да топот все дальше.

— Для тебя, — шепчу, — нес болезнь ту заморскую. Для тебя... Получай же... гостинчик...

А тот через это так и помер? Да.

Потом: темно. Сижу в канаве глубокой. Вдруг сверху как бабахнет. И свет такой яркий, ровно молния. И жаром пахнуло. И снова, совсем рядом: Бах! Бах! И земля на голову сыплется. Валюсь ничком, а внизу — мертвец. Одет чудно. В руке у него веревка с шишкой на конце. А из той шишки — свист, свист, и вдруг голос:

— Отступать... позиции... приказ командующего...

А я ему почему-то:

— Хрена вам!

И ползу по канаве. В ней люди, и не разберешь, кто мертвый, кто живой. Все чумазые, страшные, одни глаза белеются... И я хриплю на ходу тем, кто еще шевелится:

— Черта с два мы сдадим, ага?.. Черта с два нас отсюда...

И они кивают. А небо так и раскалывается, и грохочет, грохочет...

Они все погибли? Да.

И снова война. Доспех на мне, железный. Мы едем цепью, я с самого края. А впереди и сзади — такие же всадники. Снова — сеча, и снова гибнут, гибнут.

И еще война, и еще. Чудное все, даже люди какие-то странные, не такие... Но ясно, что — война, смерть...

И — просто мои руки. Держат круглую штуку... треугольную штуку... палку с шишаком... просто в какие-то бугорки тычут... И — визг, удар, темнота. И — лязгает позади, и вижу с высоты, как сыплются вниз какие-то смертоносные зубья. И — ухает, и бахает, и разрывается светом... Это я что-то такое делаю...

Это... оружие? Убивает? Да.

Вот зала огромадная. Красивая. На стенках картины намалеваны. Кругом — сплошь роспись да завитушки. В большом очаге огонь горит. Я у очага. И парень рядом, молодой.

— Все готово к выступлению, мой господин. Мы ждем Вашего приказа.

Я смотрю в его лицо. Мой отважный, мой преданный мальчик. Верь мне. И в победу —

верь. Я знаю то, чего тебе знать не надо. Знаю, что ты не вернешься. Никто не вернется. Но ты должен верить, что подмога вот-вот придет. Иначе твои люди не продержатся столько, сколько нужно.

— С богом, — говорю я. — Командуйте общий сбор.

— Есть.

Он рад. Он уносится. Слышно, как брякают железки на его сапогах. Там, на дворе, трубят рога. Там — гул голосов, звонкие команды.

Огонь пылает жарко. Но мне так холодно. Так холодно...

Они — тоже? Все? Да.

А этот парень, кто он был? Твой названный сын.

Боже...

Потом: снова комната. Ночь. И воет ветер в каминной трубе. Мне не спится. Шагаю с угла на угол. Гляжу вниз на блестящие ботинки с пряжками. И все говорю, говорю сам с собой.

Что такое власть? Это когда я выхожу на балкон, и толпа заходится ликующим ревом? Нет.

Это когда по моему знаку тысячи людей бросаются в бой? Нет.

Это такая вот ночь. Когда ходишь и ходишь по кабинету. Стоит позвать — и они сбегутся и будут преданно есть меня глазами. Будут приветствовать меня, служить мне и умирать за меня. Столько людей — и все к моим услугам. Но я один, всегда один. Только власть со мной, и она давит, давит мне на плечи.

У них, у каждого есть выбор. Каждый делает его сам. Живет своей жизнью... Только я лишен этого права. Выбор делает власть. Она решает за меня, она вершит судьбы. Она смотрит сквозь меня и повелевает... Посылает их в бой, раздает им почести, карает. Это перед ней они благоговеют...

Все говорят, что на челе моем печать величия. О, нет! Это — клеймо предателя. Того, кто властен над каждым. Того, кто мог бы лишь радеть о благоденствии народа, сохранить жизни, избежать потерь... Но не сделал этого! Того, кому верят, вверяют себя. А он расставляет их, как фигуры на шахматной доске. И жертвует этими фигурами. Что ж, браво! Блестящий эндшпиль, партия выиграна. Но кто же остался? Король и пустое поле перед ним.

Раздумывать не о чем. Решение принято, лежит тяжким гнетом и, дожидаясь своего воплощения, заставляет меня мерить шагами тишину...

Все! Смилуйся! Довольно! Невмочь!

Нешто это он и есть, Путь мой? Да.

И сейчас по нему иду? Да.

Видно, то — Проклятье Вышних на мне? Нет ответа.

Да как же...

Это сколько ж народу так со свету сжил?

И встают они передо мною чередой. Столько... Не счесть. Теснятся, наслаиваются... Мужики больше... А под конец — женщина. Такая красивая... Хоть лица и не уловить, не упомнить, словно меняется оно... А все — краше не сыщешь. И понимаю, что любил ее очень. Так любил...

Ее — тоже? Предал? Да.

Чего уж спрашивать? Не ясно, чай? Погубил. Нету ее больше, и никого из них нет!

И в этой жизни так же все будет? Погоню людей на погибель? Да.

Как... Как это будет?

И вижу: простор широкий впереди, и на нем — словно поля размежеванные... только это не посевы, то вои стоят рядами ровными, блещет под солнцем доспех. Назад гляжу — аж черно, залито все морем людским. И стоят позади меня вои-язычники, ликом темные, пешие и всадники на конях, на верблюдах. И сам я сижу в высоком седле... И ревут верблюды дико и жутко — чуют скорую кровь...

Грянет битва, сгинут и те, и другие... Так? Да.

И это — мой Путь? Да.

Не бывать тому! Нет! Нет! Не стану больше этого делать!

Открываю глаза. Господин Наади, за руки меня держит.

— Возвращается... Что с тобой, мальчик? Ты плачешь? Что ты увидел?

— Господом Богом, Нечистым, чем хошь, тебя заклинаю! — ору и на коленки перед ним бухаюсь. — Пусть такой обряд, чтобы навсегда, чтоб мне уж не вернуться... Никогда! Никогда, слышишь?

— Йар, послушай...

— Ты не знаешь! Я был страшный, дурной человек! Столько горя принес... И еще принесу! Даже если убьюсь, в Другой раз таким же буду. Но я не хочу! Это Путь! Весь Путь мой такой, по трупам... Ты обещай... ты сделай так, чтоб не было этого больше...

день предюжный

Пятнистая-Кошка

Все. Больше Кошка не может ждать. Камень глупый, ничего не знает! А Кошка видит: с Человеком-Неба беда совсем.

Раньше часто приходил. Кошка мясо приносила — много, очень много. Человек-Неба все съедал. Как рука рук воинов, ахха! Говорил: шаман так велел. Сам не хотел, говорил: стыдно. Говорил: беса раскармливаю. Но ел. Кошка радовалась: хорошо, Вождю много силы надо, пусть ест. Садились вместе, мясо в большом котле варили, разговаривали иногда. Человек-Неба странное говорил: что шаманом хочет стать. Кошка молчала. Камень спрашивала. Камень сказал: так надо.

Потом Человек-Неба перестал приходить. И Кошку узнавать перестал, ахау! Думал: собаку видит. Кошка кричала, за руку дергала — отмахивался только. Совсем плохой стал: глаза мертвые, ничего кругом не видит.

Камень опять сказал: так надо.

Кхадас! Глупый камень!

Кошка взяла желтую глину, красную глину, воду. Охранный рисунок нанесла. Ничего, шаман, Кошке не сделаешь. Ты! Свиной навоз! Человеку-Неба гадкое пойло давал. Чтоб себя забыл, тебе служил. Не бывать тому!

Кошка пришла к дыркам в горе. Там у шаманов гнездо. Их много. Целая стая. Сами — как горелое мясо. Глаза — как у подлой змеи. Из норы шаманским зельем воняет. Тьфу, кхадас!

Кошка крикнула:

— Ты, неправильный шаман! Отпусти Человека-Неба! Ему не шаманом быть. Ему Вождем быть. Хочешь над ним власть взять? Кошка не даст.

Шаман вышел, сказал:

— Вот что, уважаемая Кхаагта-урр-Аар ле Ррханг-Туахарра. У нас с этим юношей договор. Он согласился на послушание добровольно. А вас я попрошу удалиться за пределы территории школы. Вы нервируете джарада.

Сильный шаман, мысли знает. Имя Кошки знает. Много плохо. Кошка все равно не боится.

Кошка сказала:

— Ты глупый, злой. Неправильный шаман. Отпусти Человека-Неба! Не отпустишь — Кошка тебя убьет, под камнями закопает. Чтоб зверь не нашел. Чтоб птица не нашла. Чтоб не съели твое мясо отравленное. Так.

Шаман сказал:

— О! Вы ведь доверяете только своему талисману. Что ж, спросите у него, стоит ли меня убивать?

Кошка сказала:

— Ладно.

Кошке убить неправильного шамана? Нет.

Кошке пойти в нору к шаманам? Нет.

Ждать? Да.

А черный шаман стоит, улыбается. Знает всё. У!

Шаман может камню велеть, как показывать? Нет.

Шаман знает Ан-Такхая? Нет.

Это хорошо.

Потом Кошка увидела: Человек-Неба идет. Хотела навстречу бежать, но Человек-Неба сам к Кошке пошел, закричал:

— А ну, гэть отсюдова, холера! Ишь, наглая! Уже и на двор влезла! Поди, Рыжика нашего подружка. Ну, гэть, гэть! Вот я тебе!

Тут старый шаман вылез. Самый старый, самый злой. Велел Человеку-Неба в нору возвращаться, в шаманское гнездо.

Кошка подумала: надо силой Человека-Неба увести. Как угодно увести... Потом... Кошка почему-то назад пошла. Охотиться пошла. Трех зайцев поймала, съела, спать легла. Когда проснулась, поняла: шаман опять глаза водил. Заставил Кошку так сделать.

Аххау! Как Кошке быть? Шаманы сильные: мысли знают, заставляют делать, чего не хочешь. Как Человека-Неба спасти? Кошка не знает...

день дюжинный

Тау Бесогон

Шел мокрый снег. День был серый. Серо-желтые скалы. Пепельные облака наползали на верхушку Рукавицы.

Влага пропитала край подстилки, служившей мне и ложем, и домом, но это меня мало заботило. Я лежал и балдел. Смежил веки, разогнал наплывающие образы, всякий умственный мусор. Вот она, заветная дверка-раскладушка... Не я придумал, как-то у Этын слизал. И что окна у них с широкими переплетами, большие такие стеклянные пластины, и еще много мелочей интерьерных. Этын говорит: все в точности.

Я проследовал вдоль пустынных пока территорий, уверенно свернул в нужный проход, вскарабкался по откидной лесенке. Немного помедлив, выбрал сочинение имперского этнографа, жившего лет пятьсот назад. Та-ак, почитаем.

Не берусь сказать, как я выглядел со стороны за этим занятием. Наверное, как человек, которому снится очень вкусный сон. Как ни странно, заимев все эти книги, я не стал их ЗНАТЬ. Они просто лежали во мне, как в чулане, но при необходимости любую можно было взять и почитать, чему я и предавался с немалым усердием. Это было быстрее, чем читать живьем.