Миреле постоял на каменном мостике без перил, переброшенном через когда-то, видимо, полноводный, а теперь сильно обмелевший ручей. По засыпанному листьями руслу текла куда-то совершенно прозрачная вода — не быстро, но и не медленно; неостановимо.
Когда Миреле вернулся в дом, ему не пришлось ничего говорить — его поняли и так.
"Надо же, а ведь когда-то казалось, что это только с Кайто у меня так, что он понимает меня без слов, понимает что-то... важное", — отстранённо думал он, пока Ихиссе развязывал узел ленты в его волосах.
Почему-то он решил начать с причёски — как будто бы завязка чем-то мешала.
Распустив волосы Миреле, Ихиссе провёл по освобождённым прядям рукой — так осторожно, как будто к цветку прикасался.
— Почему у меня такое ощущение, что ты хотел бы хранить верность тому, кто об этом не просил, и кому, скорее всего, вообще всё равно? — пробормотал он после второго поцелуя.
Миреле сидел, забравшись на постель с ногами и положив обе руки ему на плечи; смотрел в лицо, не закрывая глаз и не отводя взгляда.
— Потому что так и есть, наверное, — ответил он, помедлив. — Я бы хотел хранить верность... но не тому человеку, а самому себе.
— Тогда почему же ты всё-таки?..
— Не вижу смысла в показной добродетели. Думаю, что принципиальность — это хорошо, но не тогда, когда она сама превращается в принцип. Не желаю гордиться тем, что якобы отличает меня от всех остальных. Ты и сам сказал... "не боясь запачкаться". Да и не может это запачкать.
— Впервые встречаю человека, который грешит так, как будто совершает самый святой в жизни поступок, — вырвалось у Ихиссе, развязывавшего его пояс.
Он замер на несколько мгновений, опустив голову ему на грудь.
Миреле гладил его по волосам, скользя взглядом по комнате, залитой ярким осенним солнцем. После того, как он раздёрнул занавески, чтобы открыть окно и выбросить записку, здесь стало ещё светлее, чем прежде — казалось, что осенние деревья шагнули внутрь, добавляя дому оттенков золотого.
— Позволь мне исправить ошибку, совершённую когда-то, — выдохнул Ихиссе, чуть позже, отстранившись.
— Да. — Миреле улыбнулся.
Тёмно-лиловое одеяние его, украшенное каймой с изображением белоснежных лилий, с тихим шелестом соскользнуло на пол.
— ...теперь иди, — попросил Миреле очень тихо.
И вновь его поняли без лишних слов.
Стоя у окна, Миреле смотрел, как Ихиссе сбежал с крыльца своим лёгким шагом, который и теперь, на четвёртом десятке лет, делал его похожим на юношу. Длинные полы одеяния взметнулись в воздухе, ярко-синие волосы, растрепавшиеся на ветру, заискрили под осенним солнцем.
Когда он исчез, Миреле отвернулся от окна и прошёлся по комнате, остро слыша звуки собственных шагов.
Кроме них ничто не нарушало царившую повсюду тишину.
Один, наконец-то один! Не так, как раньше — когда страдал от одиночества в квартале, когда ждал в холодной комнате прихода Кайто, не смея задуматься о собственных чувствах. В этом доме не было ни соседей, ни слуг, ни человека, которого нужно дожидаться. Только он — и солнечный свет, вливающийся во все окна. И осень за окном.
Он подошёл к кукле, которая вновь сидела на постели, смотря на него внимательным и глубоким взглядом.
Вместе с ней Ихиссе принёс ему набор для управления марионеткой, и сейчас Миреле почти неосознанно взялся привязывать нити к пальцам. Потом — задумался.
— Что же мне делать здесь, в этом доме, который ты мне подарил? — спросил он незадолго до того, как Ихиссе ушёл.
— Что тебе душа подскажет, любовь моя, — легкомысленным тоном ответил тот, поправляя одежду и причёску. — Вот её и спрашивай, свою душу... Думаю, она — гораздо лучший советчик, чем я.
Сейчас Миреле почему-то вспоминался танец с марионеткой, который он исполнил однажды в доме Кайто, и к которому больше не возвращался, слишком раненый последовавшей реакцией.
"Что ж, значит, так тому и быть", — решил он.
Однако нитей к марионетке привязывать не стал — так и оставил их обмотавшими пальцы серебряной пряжей и как будто бы оборванными.
— Нет, ты побудешь зрителем, — сказал он кукле. — А актёр... актёр у меня будет воображаемый.
Он отошёл на несколько шагов назад, обводя взглядом комнату, постель, на которой Ихиссе всё-таки умудрился позабыть свою ленту для волос, занавески, расписанные узором из золотисто-оранжевых дубовых листьев.
За окном царила осень.
Здесь же, в этом пустынном светлом доме Миреле остался — полновластным хозяином самому себе.
* * *
В следующий раз Миреле встретил его года полтора спустя — аккурат после весенней уборки, когда вычищенный и обновлённый квартал весь сиял от свежих красок и распустившихся цветов.
Господин Маньюсарья прогуливался по главной аллее, заложив руки за спину и внимательно разглядывал покрашенный забор, иногда одобрительно цокая, но чаще недовольно искривляя загримированное лицо.
Одежда на нём была новая — тёмно-фиолетовая, почти что чёрная верхняя накидка, полы которой доходили ему до щиколоток, и светлые штаны под ней. Волосы, по-прежнему белоснежные, свободно развевались на ветру.
Миреле остановился, в первое мгновение решив, что это была чья-то неудачная шутка. Сложно ли? Белый парик, грим...
— Ну здравствуй, Миреле, — усмехнулся тем временем наставник манрёсю, обернувшись. — Давно не виделись.
— Вы? — спросил тот, прищурившись. — Но это невозможно. Физически невозможно, чтобы вы вернулись. Уж я-то знаю.
Господин Маньюсарья рассмеялся своим знакомым визгливым смехом. Таким же, как раньше... а, может быть, и не совсем.
— И ты, Миреле, будешь утверждать, что тебе известны законы жизненных циклов демонов и деймонов? — насмешливо поинтересовался он. — В сравнении с последними, нам поболее доступно... В частности, не приходится ждать следующего воплощения, чтобы вернуться. Мы бессмертны и неуничтожимы, в отличие от тех, ах-ха-ха.
И он воздел руку кверху, указывая на небеса.
Миреле не стал спорить.
— Чем же вы собираетесь заниматься после столь долгого отсутствия? — поинтересовался он.
— Скоро узнаешь, скоро узнаешь, — загадочно ответил наставник манрёсю.
И действительно, не успел Миреле дойти до дома, как ему сообщили, что его вызывает к себе Алайя.
Всё последнее время они не слишком-то ладили, вступив в негласное противостояние, хотя пока что и воздерживались от открытого конфликта, так что это приглашение было довольно неожиданным.
Впрочем, сухой тон Алайи ясно говорил о том, что и он совершенно не рад вступать лишний раз в беседу, а всего лишь выполняет свои обязанности.
— Я позвал тебя, чтобы сообщить, что в предстоящем месяце господин Маньюсарья с труппой отправляется в путешествие по стране, чтобы набрать новых учеников, — сообщил он холодно. — Сам понимаешь, что для Канэ не будет возможности исполнить хоть сколько бы то ни было важную роль на сцене, пока он не обзаведётся покровительницей, а вы, как я полагаю, решили воздержаться от этих недостойных, кхе-кхе, методов, и сделать ставку исключительно на его талант, — он иронически улыбнулся. — Ну, посмотрим, как скоро вы дождётесь, что на него обратят внимание... Впрочем, речь не об этом. А о том, что во время гастрольных путешествий действуют немного иные законы, и у твоего подопечного будет возможность испробовать свои силы и оценить реакцию непредубеждённой публики. Пусть даже публикой этой станет, в основном, нищий сброд, но, вероятно, сила его дарования столь велика, что окажет влияние и на них... Вспомним знаменитый танец Хаалиа на площади Нижнего Города... ну, да речь, повторяюсь, о другом. Зачем это мне? — перебил Алайя сам себя, предупреждая вопрос, которого Миреле, вообще-то, не собирался задавать. — Не подумай, пожалуйста, что я помогаю вам. Но мне сдаётся, что если твой ученик на что и годен, так это на то, чтобы привлечь таких же, как он, неоперившихся восторженных мальчишек, а это именно то, что нужно нам в данный момент. Я всегда исхожу из соображений целесообразности и пользы для квартала.
— Благодарю вас, мы едем, — просто сказал Миреле. — Куда и когда?
— Путешествие займёт у вас несколько месяцев и завершится в самой западной провинции, Канси. Надо полагать, ты слышал о такой? — тон Алайи вновь сделался ироничным, как будто бы он на что-то намекал, но Миреле не поддался на эту провокацию.
— Единственная астанисийская провинция, имеющая выход к морю, — кивнул он. — Край поэтов, скитальцев и изгнанников.
— Также торговцев, иностранцев, мятежников и прочего сброда, который не нашёл себе пристанища в более законопослушных провинциях. Однако море там действительно имеется, и даже больше — океан, — усмехнулся Алайя и с задумчивым видом процитировал строчки какого-то неизвестного Миреле стихотворения:
Брызги моря мне жгут глаза,
И я плачу, однако рад,
Что это слёзы, а не вода,
Что я плакать могу хоть так.
— Вы поедете с нами? — поинтересовался тот.
— Помилуй Богиня... Поэтому и говорю, что у Канэ будет возможность выступать. Если бы я ехал, то этого бы не случилось, — холодная усмешка вновь вернулась на губы Алайи.
— Что же заставило вас прийти к такому решению? — Миреле проницательно вглядывался в его лицо, пытаясь отыскать в нём подтверждение своей смутной догадки.
— Зачем вам я? — пожал плечами Алайя. — С вами будет сам господин Маньюсарья, разве этого не достаточно?
— Прежде он никогда не появлялся на публике, а разговаривал с каждым из нас наедине, — заметил Миреле. — Отчего такие решительные перемены?
— Всё течёт, всё меняется, Миреле... К тому же, разве гастрольное путешествие — это не веский повод? Они случаются не слишком часто. В последний раз... Светлосияющая, дай мне памяти, как раз в тот год, когда ты появился у нас. Полно, Миреле, мне надоели твои вопросы! — вдруг воскликнул Алайя с раздражением. — Тебе уже не столько лет, как твоему Канэ, чтобы демонстрировать неуёмное юношеское любопытство.
— Вам уже тоже не столько лет, чтобы... — приподнял бровь Миреле.
— Чтобы что? — пристально посмотрел на него Алайя.
Но Миреле не ответил.
— Все мы, актёры, до конца жизни остаёмся детьми, — улыбнулся он. — И в этом наше счастье.
Алайя больше не задерживал его, и он покинул павильон.
Реакция Канэ на известие о предстоящем путешествии была неожиданной.
— Ах, так! — воскликнул он, отпрянув, как если бы ему влепили пощёчину. — Вот, значит, как? Отправляете меня? Отсылаете от себя? Полагаете, я не знаю, о чём вы думаете? Хотите меня испытать, проверить. Предоставить самому себе! Вот тут-то и выяснится, на что я на самом деле годен... Увидеть мир, как же! Столкнуться с разнообразными искушениями, повстречать множество людей... влюбиться, быть может, окунуться в пучину страсти и позабыть обо всём, что я обещал. Вы всё ещё не верите, что единственное, что мне нужно — это то, что я вам сказал однажды! — в фиолетовых глазах задрожали слёзы ярости.
Миреле смотрел на него с улыбкой.
Канэ уже было восемнадцать, ростом он был выше Миреле чуть ли ни на целую голову и обещал превратиться в такого красавца, какие разбивают десятки, а то и сотни сердец — одним только чуть надменным взглядом из-под длинных ресниц, брошенным вскользь и походя.
Миреле иногда даже становилось жаль, что его стараниями мир, возможно, лишится одного из самых знаменитых любовников в истории — тех, ради которых пьют яд, кидают к ногам несметные сокровища и разрушают города.
Дело было не только в красоте, хотя внешность Канэ претерпела решительные изменения: белокурые локоны, рассыпанные по плечам, несколько неброских, однако изысканных украшений, тёмная приталенная одежда — не по моде, однако подчёркивавшая стройную фигуру и гибкость тела — всё это сразу же привлекало взгляд и казалось необычным.
Но Миреле знал, что самым действенным в случае Канэ будет не это, а ощущение недосягаемости, исходящее от него. Тот самый высокомерный взгляд, но не потому, что он смотрит свысока, а потому что смотрит высоко — куда-то в небеса, где видит то, чего не видят остальные. И именно это заставит всё новых и новых дам тянуться к нему, как завороженным, засыпать его деньгами и драгоценностями, восхищаться его талантом, мечтать о его любви... и, быть может, услышать хотя бы часть того, о чём он будет говорить на сцене.
— Канэ, я верю, что тебе предстоит сказать и сделать что-то очень важное, и я всеми силами буду помогать тебе в этом, — заметил Миреле. — И я не сомневаюсь, что ты не позабудешь об этом ради блеска денег... пучины страсти... или как ты там ещё сказал. Но в то же время не стоит ограничивать себя уж слишком жёсткими рамками. Ошибки тоже бывают необходимы. Если однажды ты почувствуешь желание избрать другой путь... ну, действительно кого-нибудь полюбишь, например, то, возможно, будет нелишним последовать голосу сердца. Рано или поздно ты вернёшься к тому, что в твоей жизни является самым главным, что бы это ни было.
Канэ слушал все эти учительские наставления, скрестив руки на груди и глядя на Миреле таким взглядом, что любая дама на его месте уже давно бы бросилась на колени, чувствуя себя виноватой перед своим любовником во всех возможных грехах и оскорблениях.
— Так вы действительно предполагаете, что я способен полюбить кого-то другого, — проговорил он холодно.
— Ох, — вздохнул Миреле, опускаясь в кресло. Иногда с Канэ и впрямь было трудно совладать, особенно, когда он, что называется, "становился в позу". — Что мне с тобой делать-то? Ты бы хоть слушал иногда, что я тебе говорю, а не только то, что хочешь слышать... Ладно, знаю же, что без толку это повторять. Я поеду с тобой, оскорблённая ты наша добродетель, я вовсе не собираюсь тебя куда-то отсылать. Вместе поедем, посмотрим мир. Что, всё ещё отказываешься?
Надменное выражение слетело с лица юноши, как фарфоровая маска с куклы.
— Да?.. — переспросил он настороженно и виновато.
— Да.
Приготовления и сборы заняли ещё несколько недель. Что бы там ни говорил Алайя про нищий сброд, а гастроли императорской труппы имели немаловажное значение и устраивались очень пышно: в день отъезда количество повозок и щедро украшенных экипажей у ворот достигало такого количества, что можно было подумать, будто собирается посольство в какую-то из дальних стран.
Канэ, позабыв о своём образе гордого и неприступного красавца, который он обычно принимал на публике, смотрел на приготовления совершенно круглыми, как у маленького ребёнка, глазами.
Миреле, глядя на него, думал, о том, что он, в отличие от него, ни разу в жизни не покидал пределов императорского сада вообще.
Дитя актёра, выросшее в квартале актёров и лишь понаслышке знающее о том, с каким презрением относятся к манрёсю даже те, кто поддерживают их...
Впрочем, может быть, это было и к лучшему.
— Ну что, идём? — спросил Ихиссе, протягивая Миреле руку.
Тот кивнул и, подхватив его под локоть, поднялся вместе с ним в открытую коляску, украшенную цветами. Им двоим, как имевшим в квартале определённый вес, полагалось ехать у всех на виду в отдельной повозке — Канэ бесился, ревновал, однако поделать с порядками ничего не мог: ему пришлось удовольствоваться компанией таких же, как он, молоденьких юношей, впервые покидавших квартал.
