При короле Генрихе театральные постановки показывали сначала в гостиницах с большими дворами, а потом для театра был отведен пустырь на берегу реки. Его расчистили от мусора и огородили высоким забором, к внутренней стороне которого пристроили крытые ложи для знатных господ; народу же предоставили право стоять перед сценой, на площадке без крыши. Сама сцена также не имела крыши, лишь в дальнем углу ее был небольшой сарайчик, в котором актёры переодевались и ждали своего выхода.
При Елизавете театр существенно изменился; у королевы была своя придворная труппа, — вместо пришлых и случайных актёров, которые играли раньше. Театр стал похож на дом, здесь появились некоторые удобства и красота. Для избранных зрителей были выстроены полукругом две галереи, за которыми находились комнаты, где можно было отдохнуть, поесть и выпить во время длинного спектакля.
На сцене возвели деревянное здание с башней, называвшейся "костюмерным домом". Внутри этого здания одевались и гримировались актёры, хранились костюмы и бутафория. Особая комнатушка была отведена очень важному человеку в театре — "хранителю книг", который держал у себя рукопись пьесы, отмечая в ней сделанные по ходу спектакля изменения и сокращения, — ибо актёры с авторским текстом обращались вольно, полагая его своей полной собственностью, — а также следил за своевременными входами и выходами исполнителей.
Из "костюмерного дома" на сцену вели две двери, между которыми был сооружён прикрытый занавесом альков. Он мог изображать спальню, склеп, темницу, каюту корабля или другие помещения, требующиеся для пьесы. Над альковом находился балкон с таким же богатым предназначением, — а чтобы публика не путалась в смысле декораций, актёры сообщали, что каждая из них представляет собой в данную минуту: например, "вот вершина нависшей над морем скалы, где ждут меня с известием роковым", — говорил артист, взбираясь на балкон, или "вот я нашёл темницу, где томится моя любовь и слёзы изливает от тоски", — возвещал он, стоя перед альковом.
Передняя часть сцены вклинивалась почти на треть в партер, который по-прежнему оставался стоячим и был местом для простой публики. На передней площадке проходили главные действия спектакля; ей же пользовались для показа чрезвычайно популярного фехтования, без которого обходилась редкая постановка, — и тут же выступали клоуны, жонглеры и акробаты, развлекавшие публику между актами пьесы и порой пользующиеся большим успехом, чем собственно актёры.
Приезд в театр королевы был большим событием; зрители вставали и кланялись ей, а актёры выходили на сцену и спрашивали разрешение начать спектакль. Елизавета разрешала, и лучший из артистов произносил благодарственный монолог в её честь; королева сидела в своей ложе и милостиво улыбалась. Зная, что все взоры притянуты к ней, Елизавета одевалась в театр так, чтобы её наряд соответствовал текущей политической обстановке: после разрыва отношений с Испанией, королева выезжала в свет в ярких праздничных платьях, которые напрочь исключали мрачные мысли и предчувствия, — такое же платье было надето на ней и сейчас. Лицо Елизаветы было спокойным и даже несколько беспечным; она непринуждённо беседовала с молодым джентльменом, сэром Робертом. Он занял место возле королевы, что, конечно, не осталось незамеченным публикой.
— ...Да, все мы играем, даже наедине с самими собой, — назидательно говорила Елизавета. — Высший Творец пишет для нас трагедии и комедии, и распределяет в них роли, но Он не даёт прочитать пьесу, в которой играем именно мы, — поэтому нам приходится импровизировать и угадывать, что будет дальше. У одних это получается хорошо, их провожают аплодисментами; другие кое-как справляются со своей ролью, после окончания спектакля их быстро забывают; третьи играют так плохо, что им свистят вослед.
— В таком случае, вы — великая актриса, мадам. Вас встречают овациями, — сказал Роберт. — Политика вашего величества вызывает всеобщее одобрение.
— Верьте расставаниям, а не встречам, они искреннее, — возразила Елизавета. — О вас будут судить по тому, как с вами расстались, а не как встретили.
— Я это запомню, мадам — поклонился Роберт, но не мог скрыть некоторого раздражения.
— Хорошо, однако давайте смотреть представление, оно уже начинается...
Спектакль был на тему дня; вообще-то речь шла о немецком учёном докторе, который продал душу дьяволу за наслаждения, но скрытом мотивом постановки явилась борьба с ненасытным испанским королём и поддерживающей его папской церковью. Вначале Хор разъяснил зрителям, кто таков главный герой пьесы:
Родился он в немецком городке
В семье совсем простой;
Став юношей, поехал в Виттенберг,
Где с помощью родных учиться стал.
Познал он вскоре тайны богословья,
Всю глубину схоластики постиг,
И был он званьем доктора почтен.
Его гордыни крылья восковые,
Учёностью такою напитавшись,
Переросли и самого его.
Безмерно пресыщенный он
Проклятому предался чернокнижью...
Таков тот муж, который здесь пред вами
Сидит один в своей учёной келье.
При слове "келья" Хор дружно показал на альков на сцене, чей занавес немедленно поднялся и публика увидела немецкого учёного мужа, который с неимоверной гордыней восседал на стуле и посматривал свысока в зал, то и дело вздёргивая голову. Затем немец начал творить магические заклинания, при вспышках молнии и грохоте грома, сопровождаемыми клубами едкого серного дыма. Всё это было результатом искусной работы за сценой — с порохом, жестяными листами и серой — но публика замерла от страха; "Господи Иисусе!" — послышался чей-то отчаянный возглас. Страх ещё более увеличился, когда на подмостки выскочили, завывая и дико вопя, мерзкие демоны. В партере кому-то сделалось дурно и даже в галереях послышались нервные смешки.
В самый драматический момент из адской бездны явился Мефистофель; он был одёт во всё чёрное, густо вымазан сажей, а вокруг глаз ему нанесли фосфорическую краску, издающую мертвенный свет. Люди в ужасе отшатнулись от сцены и готовы были броситься из театра вон, если бы на подиум не выскочил шут, который, кривляясь, смеясь и отпуская забавные замечания насчёт немцев и чертей, смягчил впечатление от адского кошмара.
Далее спектакль шёл без осложнений. Доктор выдумывал всё новые развлечения для себя и охотно поддавался искушениям Мефистофеля, не внимая скорбным увещеваниям светлого ангела и слушая ангела тёмного, — при этом светлый ангел был одет в цвета Елизаветы, а тёмный — в цвета испанского короля Филиппа. Попав в Рим, доктор невидимым образом присутствовал при папском дворе, где воочию узрел семь смертных грехов: Гордыню, Алчность, Гнев, Зависть, Чревоугодие, Леность и Сластолюбие. Шут, вновь выскочивший на сцену, и здесь не преминул отпустить свои замечания.
Одержимый гордыней, учёный, но неразумный немец уже мечтал, подобно испанцам, о мировом господстве:
Наш опыт, эти книги
Молиться нам заставят все народы!
Как дикари индейские испанцам,
Так будут нам покорствовать все силы.
Огромные тяжёлые суда
Пригонят из Венеции нам духи,
Возьмут руно в Америке златое,
Что каждый год доныне притекало
В сокровищницу старого Филиппа.
Однако время, отпущенное доктору нечистой силой, закончилось; из адских глубин поднялся Люцифер, ещё раз заставив публику содрогнуться от ужаса, и забрал грешную душу немца.
В заключение на сцене опять появился Хор и пропел назидательные стихи:
Обломана жестоко эта ветвь.
Которая расти могла б так пышно.
Сожжён побег лавровый Аполлона,
Что некогда в сём муже мудром цвёл.
Его конец ужасный
Пускай вас всех заставит убедиться,
Как смелый ум бывает побеждён,
Когда небес преступит он закон.
Зрители захлопали в ладоши, но смотрели при этом не в сторону актёров, вышедших на поклон, а на Елизавету. Она поднялась со своего места и приветствовала их; театр взорвался от бурных криков радости и неистовых рукоплесканий.
— Вы счастливы вдвойне, ваше величество, — сказал сэр Роберт с улыбкой. — Вас торжественно встречают и с любовью провожают.
— Главное теперь, не обмануть мой народ, — отвечала королева, и, мельком взглянув на Роберта, прибавила: — Знаете ли, милорд, мне не нравится лесть, а тем более от близкого друга. Как женщину вы можете осыпать меня комплиментами и каждый из них достигнет цели, но что касается политики, вы в ней — сущее дитя. Ваши замечания кажутся мне в лучшем случае наивными, а в худшем... Не буду вас огорчать.
— Вы и обращаетесь со мною как с ребенком, — с обидой возразил он, — шагу не даете ступить без наставления.
— Возможно, вы пробудили во мне материнские чувства, — на что же тут обижаться? Вы слишком молоды и не знаете, что женская любовь настолько сложна, что разобраться в ней не по силам даже мудрецам. Спросите у любящей женщины, что такое для неё любимый мужчина, и если она будет откровенна с вами, она скажет: он мой муж, мой отец и мой сын. У некоторых больше одно, у других — второе или третье, но все эти чувства тесно переплетены. А вы так молоды, что мне трудно относиться к вам как к отцу или мужу, — на что же обижаться? — повторила Елизавета.
— Вот и опять вы со своими поучениями! — воскликнул Роберт. — Кто я при вас: паж, мальчик для забавы? Я люблю вас всем сердцем, а вы будто играете со мною!
— Тише, милорд, вы привлекаете внимание, — одёрнула его Елизавета. — К тому же, ваши слова об игре забавно звучат в театре. И разве я не говорила вам, что мы все играем?
— Вам игра, а мне погибель! — не унимался Роберт. — Не об этом я мечтал, когда надеялся стать вам ближе.
— О чём же вы мечтали — занять пост лорд-канцлера? — насмешливо спросила Елизавета, выходя из ложи. — Я бы с удовольствием подписала это назначение, но боюсь, что вскоре мне пришлось бы спасать вас от моих разгневанных подданных. Кто знает, может быть со временем...
— А пока я останусь пажом при вашей особе. Славную роль вы мне уготовили, — горько произнёс Роберт.
— Вы мне нравитесь в качестве пажа, и моего желания достаточно для вас, если вы любите меня как женщину и как королеву, — сухо возразила Елизавета. — А вот что мне вовсе не нравится, так это ваше глупое тщеславие и пустая обидчивость. Прощайте, я не желаю вас больше сегодня видеть, несносный мальчишка.
Елизавета отвернулась от него и подала знак своим гвардейцам, чтобы они помогли ей добраться до кареты сквозь восторженную толпу народа.
* * *
Вернувшись из театра в пятом часу пополудни, Елизавета застала в зале Ближнего Совета сэра Уильяма и сэра Френсиса: они терпеливо дожидались её, дабы поговорить о неотложных государственных делах.
Елизавета, не успевшая переодеться после театра и удручённая размолвкой с Робертом, была раздражена.
— Добрый день господа, — бросила она, усаживаясь в своих широких фижмах на самый край бархатного табурета. — Зачем вы меня ждали?
— Ваше величество... — начал сэр Уильям, но королева перебила его:
— Театр, театр, — всюду театр!..
— Ваше величество? — удивился сэр Уильям.
— Я говорю, что театр — наше любимое национальное развлечение. Итальянский театр чересчур напыщенный, французский слишком легкомысленный, немецкий, наоборот, тяжеловесный, но наш английский театр отражает жизнь, не опускаясь, однако, до простого копирования. Мы отстаем от Европы в живописи, однако то, что фламандцы или итальянцы изображают на своих полотнах, у нас показывают живыми картинами. Вы замечали, как наше простонародье любит театральные зрелища? По пути из театра я наблюдала интересное представление. Два пьяных подмастерья осыпали друг друга ругательствами на углу улицы. Вокруг собралась большая толпа, так что даже моя карета не могла проехать. Люди слушали, как ругаются подмастерья, и поощряли наиболее удачные обороты речи свистом, криками и дружными аплодисментами. Мои гвардейцы хотели разогнать народ, но я не позволила, — я не могла лишать моих подданных такого удовольствия! В конце концов, подмастерья подрались, а в толпе стали заключать пари, кто из них победит. Когда же один из этих драчунов рухнул наземь и не смог подняться, все были разочарованы столь быстрой развязкой, — включая и тех, кто оказался в выигрыше... Да, никто так не любит театр, как мы, — предсказываю вам, что в театре мы достигнем необыкновенных высот, — после этой тирады Елизавета уже в обычном тоне спросила:
— Так зачем же вы хотели меня видеть?
— Ваше величество, — снова начал сэр Уильям, — прежде всего, надо решить вопрос о новых льготах для привилегированных компаний. Они исправно платят налоги в казну, но для роста прибыли компаниям нужны некоторые послабления. Я полагаю, что мы можем пойти им навстречу.
— Нет, нет, никаких новых льгот! — затрясла головой Елизавета. — Они и без того находятся у нас на особом положении. Сколько же можно отрывать от государства и давать им!
— Но ваше величество, прибыль...
— Джентльмены, владеющие этими компаниями, получают достаточно прибыли, — не отступала Елизавета. — Если им кажется мало, то это уже болезнь. Пусть обратятся к врачу, он назначит им нужное лечение.
— Мадам, но это лучшие люди страны, — с укоризной произнёс сэр Уильям.
— Я не спорю, милорд. Сейчас, кстати, самое время доказать это. Война на пороге и мы нуждаемся в их помощи... И ещё, милорд, я давно собиралась вам сказать, что удачная торговля — это прекрасно, но не следует забывать об основах государственного благополучия. При моём отце, короле Генрихе, всё было выставлено на продажу: имущество и земли монастырей, крестьянских общин, — а порой и короны, — шли с молотка. Они доставались тем, кто был ближе к Генриху, — упокой, Господи, его душу! Правда, мой отец следил, чтобы не было злоупотреблений, — как вам, безусловно, известно, глава Особого Комитета, распоряжавшийся продажей монастырского имущества, был казнён за измену, — однако значительная часть денег всё же прошла мимо казны. Вы помните сэра Джеймса?
— Конечно, — ответил сэр Френсис вместо сэра Уильяма.
— Сэр Джеймс — один из тех, кто помогал проводить реформы вашему покойному батюшке, — сказал сэр Уильям.
— Да, он помогал. В результате состояние сэра Джеймса выросло до баснословных размеров, но какой с этого был прок государству? Пока сэр Джеймс был жив, он хотя бы платил налоги в казну, — но когда он умер, его наследники промотали всё до последнего гроша. Ладно бы это произошло у нас, и деньги, таким образом, не ушли бы из страны, но наследники жили во Франции. Богатство сэра Джеймса пошло на пользу другому государству, а ведь это было наше, английское богатство! — Елизавета не скрывала возмущения. — Нет, сэр Уильям, деньги — ненадёжная вещь, если речь идёт о державных интересах. Государство держится на земле и на том, что производится на этой земле. Нам надо обдумать, как вернуть общинную землю крестьянам. Хватит им бродяжничать и заниматься разбоем; мы вырастили уже два поколения людей, которые не хотят работать, но ищут где бы что урвать. Какие же из них граждане, если они ничего не имеют; что за подданные они, если с них нечего взять!
