— Грязные маленькие придатки? — повторил он, выглядя изрядно ошеломленным.
— Я не о твоем, — сказала я. — Я не имела в виду твой. Твой я, скорее, люблю, — потом я села и разрыдалась.
Его руки обняли меня, медленно и нежно. Я не вздрогнула и не отшатнулась, и он прижал мою голову к себе, стирая слезы, гладя запутанные волосы, его пальцы застревали в их массе.
— Боже, ты храброе маленькое создание, — пробормотал он.
— Нет, — сказала я, прикрыв глаза. — Совсем нет, — я схватила его руку и привлекла ее к губам, зажмурившись, когда делала это.
Я вслепую потерлась разбитым ртом о костяшки его пальцев. Они были опухшими, такими же раздробленными, как мои; коснулась языком его плоти, ощущая мыло, пыль и вкус серебра царапин и глубоких порезов — отметин, оставленных костями и сломанными зубами. Прижала пальцы к венам под кожей запястья, к мягкоупругим и твердым линиям костей под ними. Я чувствовала пульсацию его вен, желала войти в его кровоток, плыть там, растворенная и бестелесная, находя убежище в толстостенных камерах его сердца. Но я не могла.
Я скользнула рукой под его рукав, исследуя, прижимаясь, заново изучая его тело. Я прикоснулась к волосам подмышки и погладила их, удивленная мягкому, шелковистому ощущению.
— Знаешь, — спросила я, — не уверена, я когда-либо касалась тебя здесь прежде?
— Не думаю, что ты это делала, — ответил он с оттенком нервного смеха в голосе. — Я бы запомнил. Ох! — пупырышки гусиной кожи выступили на нежном покрове подмышки, и я прижалась лбом к его груди.
— Худшее из всего, — произнесла я, уткнувшись в его рубашку, — что я знала их. Каждого из них. И я помню их. И чувствую вину за то, что они мертвы из-за меня.
— Нет, — сказал он негромко, но очень решительно. — Они мертвы из-за меня, Сассенах. И из-за их собственных преступлений. Если есть вина, то пусть она останется на них. Или на мне.
— Не только на тебе, — сказала я, мои глаза все еще были закрыты. Темнота и умиротворение. Я могла слышать свой голос, отстраненный, но ясный, и смутно задавалась вопросом: откуда появлялись слова? — Ты кровь от крови моей, кость от кости моей. Ты так сказал. То, что делаешь ты, точно так же лежит и на мне.
— Тогда пусть твоя клятва искупит меня, — прошептал он.
Он поднял меня на ноги и подтянул к себе, как портной подтягивает отрез нежного, тяжелого шелка — медленно, долго перебирая пальцами складку за складкой. Затем он перенес меня через комнату и осторожно уложил на кровать в свете трепещущего огня.
* * *
ОН ХОТЕЛ БЫТЬ НЕЖНЫМ. Очень нежным. Заботливо планируя, волнуясь за каждый шаг долгого пути домой. Она была разбита; он должен быть осторожным, не должен спешить. Быть аккуратным в склеивании ее назад из разрушенных осколков.
И затем он оказался с ней и обнаружил, что она не желала ни толики нежности, ни ухаживания. Она хотела прямоты. Краткость и насилие. Раз уж она была сломана, она порезала бы его своими зазубренными краями, отчаянная, словно пьяница с разбитой бутылкой.
Пару минут он боролся, пытаясь прижать ее к себе и нежно поцеловать. Она изворачивалась как угорь в его руках, затем перекатилась на него, извиваясь и кусаясь.
Он рассчитывал расслабить ее — их обоих — с помощью вина. Он знал, что она теряла всю необходимость сдержанности, когда пила; он просто не представлял себе, что именно она сдерживала, думал он мрачно, пытаясь схватить ее, не причинив вреда.
Он должен был бы знать как никто другой. Бояться нужно не тоски или боли — а ярости.
Она царапала его спину; он чувствовал скрежет сломанных ногтей, и смутно осознавал, что это хорошо — она сражается. Это была последняя его мысль. Потом его собственная ярость завладела им, гнев и похоть настигли его подобно черной грозовой туче на горе, облаку, которое скрыло все от него и его от всего, так что духовная близость была утрачена, и он остался одиноким и чужим в темноте.
Это могла быть ее шея, которую он сжимал, или чья-то другая. К нему вернулось осязание маленьких костей, выступающих в темноте, и визг кроликов, убитых его руками. Он поднимался в воронке смерча, задыхаясь от грязи и сгустков крови.
Ярость вскипела и сгустилась в его яйцах, и он вошел в нее толчком. Позволил его молнии вспыхнуть и выжечь все следы захватчиков из ее матки, и если это спалит их обоих до костей и пепла — пусть будет так.
* * *
КОГДА СОЗНАНИЕ ВЕРНУЛОСЬ к нему, он лежал, всем своим весом навалившись на нее, вдавливая ее в кровать. Дыхание захлебывалось в его легких; его руки так крепко сжимали ее, что он чувствовал, как кости, словно прутики норовят треснуть в его тисках.
Он потерял себя. Не был уверен, где заканчивается его тело. Его разум, помутившийся на мгновение, запаниковал, как бы его вовсе не выбросило из жизни — но нет. Неожиданно он почувствовал каплю холода на своем плече и его разрозненные части тотчас же собрались вместе, подобно раскатившимся шарикам ртути, чтобы оставить его дрожащим от ужаса.
Он был все еще соединен с ней. Он хотел спастись бегством как испуганная куропатка, но заставил себя двигаться медленно, освобождая свои пальцы один за другим из их смертельной хватки на ее руках, аккуратно отстраняя свое тело, хотя усилия для этого представлялись колоссальными, как будто его вес был равен весу лун и планет. Он почти ожидал найти ее сломанной и расплющенной, безжизненной на простыне. Но упругая арка ее ребер поднялась, опала и снова поднялась, окончательно успокоив его.
Другая капля ударила его у основания шеи, и он сжал плечи от неожиданности. Потревоженная его движением, она посмотрела наверх, и он с потрясением встретил ее взгляд. Она разделяла это ощущение: шок незнакомцев, увидевших друг друга голыми. Ее глаза переметнулись от его взгляда к потолку.
— Крыша протекает, — прошептала она. — Там мокрое пятно.
— О! — он даже не понял, что идет дождь. Комната была темной от моросящего дождя, и крыша монотонно гудела над головой. Этот звук, казалось, проникал в его кровь, подобно бою боурана в ночи, подобно биению его собственного сердца в лесу.
Он вздрогнул и, за неимением других идей, поцеловал ее в лоб. Ее руки внезапно поднялись, настигли его как ловушка, и отчаянно удерживали, притягивая его к ней снова, и он схватил ее в ответ, настолько сильно прижимая к себе, что чувствовал, как воздух выходит из нее, не в состоянии отпустить. Он смутно вспоминал рассказ Брианны о гигантских небесных телах, которые вращаются в космосе, эта вещь называлась "гравитация", — но что притягивающего было в этом? Он осознал это достаточно хорошо только сейчас: сила настолько огромная, чтобы удержать некое тело, невероятно большое, в разреженном воздухе, без всякой опоры, — или заставить два таких тела столкнуться друг с другом в разрушительном взрыве и дымке звезд.
Он оставил на ней синяки. Темно-красные пятна виднелись на ее руках там, где были его пальцы. Они станут черными спустя сутки. Синяки других мужчин окрасились черным и фиолетовым, синим и желтым, — порочные лепестки, пойманные в ловушку под белизной ее кожи.
Его бедра и ягодицы были напряжены от усилий, и судорога жестко скрутила его, заставляя застонать и изогнуться, чтобы ослабить спазм. Его кожа была влажной; так же как и ее, и они отстранились друг от друга с медлительной неохотой.
Глаза, опухшие и окруженные синяками, затуманенные, словно дикий мед, в дюйме от его собственных.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила она тихо.
— Ужасно, — ответил он со всей честностью. Он охрип, как будто кричал, Господи, судя по всему, он и кричал. Ее рот снова кровоточил, красные потеки были на ее подбородке, и привкус металла от крови он ощущал у себя во рту.
Он сглотнул, желая отвести взгляд от ее глаз, но не в силах сделать этого. Потер большим пальцем размазанную кровь, неуклюже стирая ее.
— Ты? — спросил он, и слова, словно напильником обдирали ему глотку. — Как ты себя чувствуешь?
Она немного отпрянула от его прикосновения, но ее взгляд по-прежнему был сосредоточен на его глазах. У него возникло ощущение, что она смотрит далеко за него, сквозь него. Но затем фокус ее взгляда вернулся назад, и она посмотрела прямо на него, впервые с тех пор, как он вернул ее домой.
— В безопасности, — прошептала она и закрыла глаза. Она сделала огромный вдох, и ее тело внезапно сразу полностью расслабилось, становясь вялым и тяжелым, как умирающая дичь.
Он держал ее, обхватив обеими руками так, будто хотел спасти от утопления, но ощущал, как она, тем не менее, продолжает ускользать. Он хотел крикнуть ей, чтобы она не уходила, не оставляла его одного. Она растворилась в глубинах сна, и он тосковал по ней, страстно желая, чтобы она излечилась, страшась ее бегства. И тогда он склонил голову, пряча лицо в ее волосах и вдыхая ее аромат.
Ветер, пролетая мимо, стучал открытыми ставнями, и в темноте снаружи ухала сова, а другая отвечала ей, скрываясь от дождя.
Потом он заплакал, беззвучно, напрягая мускулы до боли, чтобы не сотрясаться от рыданий, чтобы она не проснулась и не узнала этого. Он плакал до опустошенности и прерывистого дыхания, подушка намокла под его лицом. Затем лежал, опустошенный, без единой мысли об усталости, слишком далекий от того, чтобы уснуть, и даже вспомнить, на что это похоже. Его единственным утешением была небольшая, такая хрупкая, тяжесть, что лежала на его сердце, размеренно дыша.
Потом ее руки взметнулись и опустились на него; слезы холодили его лицо, остывая; ее белизна была чистой как безмолвный снег, что накрывает пепелище и кровь и веет спокойствием по всему миру.
Глава 30. ПЛЕННИК.
ЭТО БЫЛО СПОКОЙНОЕ, ТЕПЛОЕ УТРО: последний день индейского лета. Дятел выстукивал по дереву где-то неподалеку, и какое-то насекомое издавало звуки, наподобие дребезжащего металла, в высокой траве позади дома. Я медленно спускалась по лестнице, чувствуя мягкую бестелесность — и желала такой и остаться, так как мое собственное тело болело практически везде.
Миссис Баг этим утром не пришла, возможно, неважно себя чувствовала. Или, может быть, не была уверена, как справиться с моим видом, или что сказать мне при встрече. Мой рот немного сжался, я осознала это лишь потому, что только начавшая заживать рана на губе неприятно ужалила при этом действии.
Я совершенно осознанно расслабила свое лицо и пошла, чтобы взять в кухонном шкафу все необходимое для приготовления кофе. Тоненькая муравьиная дорожка пролегала по самому краю полки, и маленькие насекомые роились у жестяной банки, в которой я хранила кусковой сахар. Я смахнула их несколькими суровыми взмахами фартука, отметив про себя, что нужно поискать корень гравилата в качестве отталкивающего средства от муравьев.
Подобная решимость, пусть и небольшая, заставила меня сразу почувствовать себя лучше и уверенней. С того момента, как Ходжепайл и его банда оказались на солодовне, я была полностью отдана на милость другим, что не позволяло предпринимать какое-либо самостоятельное действие. Впервые за несколько дней — а казалось, и намного дольше — я была в состоянии решить сама, чем собираюсь заняться. Это казалось драгоценным освобождением.
"Вот и замечательно, — думала я. — Что бы мне такого сделать теперь? Я, пожалуй... выпью немного кофе. Съем кусочек тоста? Нет, — я осторожно ощутила свой язык; несколько зубов сбоку расшатались, а челюсти так болели, что говорить о серьезном жевании и не приходилось. — Значит, только кофе, а пока я буду его пить, я определюсь с планами на весь день".
Оставшись довольной таким планом, я отложила в сторону обычную деревянную кружку, и вместо нее торжественно вытащила единственную фарфоровую чашку и блюдце, которые Джокаста подарила мне: хрупкий фарфор, вручную украшенный фиалками.
Джейми развел огонь еще раньше, и чайник уже закипал; я налила достаточно воды, чтобы нагреть кофейник, повертела его, и открыла заднюю дверь, чтобы вылить содержимое. К счастью, я сначала осмотрелась.
Йен, скрестив ноги, сидел на заднем крыльце, держа в одной руке небольшой точильный камень, а в другой — нож.
— Доброе утро, тетушка, — весело сказал он, и провел ножом по камню, создавая тонкий монотонный дребезжащий звук, который я слышала ранее. — Значит, чувствуешь себя лучше?
— Да, хорошо, — заверила я. Он поднял одну бровь, с сомнением, осматривая меня.
— Ну, лучше, чем ты выглядишь, я надеюсь.
— Не настолько хорошо, — съязвила я, и он засмеялся. Он отложил камень и нож и поднялся на ноги. Он был намного выше меня; ростом почти с Джейми, только более худощавый. Он унаследовал от отца тонкую как струна худобу, и такое же, как у Йена-старшего чувство юмора — и твердость характера.
Он взял меня за плечи и повернул к солнцу и осматривал меня вблизи, слегка поджав губы. Я заморгала на него, представляя свой внешний вид. Мне еще пока не хватало смелости посмотреть на себя в зеркало, но я знала, что ушибы и ссадины стали превращаться из черных и красных в пеструю палитру из синего, зеленого и желтого. И если добавить к ним разнообразные бугорки опухлостей, покрытые коркой черные пятна на разбитой губе и зудящие порезы, то я без сомнения являла собой картину цветущего здоровья.
Мягкие карие глаза Йена, однако, всматривались в мое лицо без видимого удивления или беспокойства. В конце концов, он отпустил меня и тихо похлопал по плечу.
— Все неплохо, тетушка, — сказал он. — Ведь это все еще ты, верно?
— Да, — ответила я. И без всякого предупреждения, на глаза навернулись и потекли слезы. Я отлично понимала, что он хотел сказать, и почему это сказал — и это была правда.
Я почувствовала, словно мое сердце внезапно превратилось в жидкость и выплеснулось наружу, но не от печали, а от облегчения. Это все еще была я. Слабая, разбитая, обозлившаяся и подозрительная — но прежняя я. Только приняв это, я осознала, как сильно боялась не вернуться в себя — оправиться от шока и обнаружить себя безвозвратно изменившейся, потеряв навсегда жизненно важную часть себя.
— Я в порядке, — уверила я Йена, наскоро вытирая слезы краем передника. — Просто немного...
— Да, я знаю, — произнес он, и, взяв у меня котелок для кофе, вылил воду на траву возле дорожки. — Это немного странно, да? Возвращение.
Я забрала у него кофейник и изо всех сил сжала его руку. Он возвращался из плена дважды: сначала был спасен со странной фермы Гейлис Дункан, лишь для того, чтобы позднее выбрать жизнь с Могавками. Он возмужал в этом путешествии, и я задумалась, какую часть себя он, возможно, потерял по пути.
— Хочешь позавтракать, Йен? — спросила я, шмыгнув и осторожно вытерев свой распухший нос.
— Конечно, хочу, — ответил он, улыбнувшись. — Давай, садись, тетушка, я сейчас приготовлю.
Я проследовала за ним внутрь, наполнила кофейник и поставила завариваться, а сама села за стол, согреваемая солнцем в спину из открытой двери, и смотрела, как Йен роется в кладовке. Мой разум отяжелел и был неспособен мыслить, но умиротворение накрыло с головой, мягкое как трепещущий свет сквозь каштаны. Даже небольшое покалывание тут и там доставляло приятные ощущения, спокойно завершая процесс исцеления.
