В словах Ириника звучала горькая ирония.
И вновь — с чего бы? — воцарилась тишина. Хотя вдруг на самой грани слуха раздавалось потрескивание двигающихся далеко-далеко отсюда звёзд?
Наконец, Италл повернулся к Филофею. В глазах ипата сверкали бешеные огоньки.
— Может быть, я ещё раньше подарю все ответы на твои любимые вопросы. Помню, как однажды я попросил тебя помочь мне принимать экзамен, а ты задавал ученикам такие вопросы, на которые я сам не смог бы найти ответ. Однако...Кто знает, кто знает.
Да, это был тот самый Италл — любивший противоречия и недоговорки, надменный, но великий своим разумом ипат философов. Ему суждено было оставаться в этой должности ещё совсем чуть-чуть. В какой-то момент качества, бывавшие столь ценными в книжности и преподавании, подвели его там, где больше пристала бы скромность и согласие с давным-давно установленным каноном.
Иоанн махнул рукой.
— А впрочем, к чему все эти громкие многозначительные слова?
Он враз состарился. Волосы стали короче и седее, глаза заслезились, покраснев. Вздувшиеся сосуды обвили ладони, словно водоросли затонувший корабль. Спина сгорбилась. И только голос остался прежним. Прежним? Нет...Надтреснутый голос до смерти уставшего от жизни человека.
— Что ж. Я искал. Я долго искал. Кому нужно было моё знание? — пожал плечами Иоанн и отмахнулся от мыслей. — А, да чего уж там! Я ведь отрёкся...Да...
Италл повернулся к Филофею спиной. Голос не дрожал — вместо него дрожали плечи. Иоанн плакал.
— Знаешь, каково это — отрекаться? Смотреть, как сгорает труд всей твоей жизни...Кажется, вот сейчас, сейчас ты рухнешь, подкошенный смертью, наконец-то отдохнёшь, уйдёшь на заслуженный покой...Ан нет...Ты смотришь. Ты живёшь — если можно так сказать — живёшь и смотришь. Смотришь и живёшь. Всегда думал, что поэты лгут, говоря, что сердце готово вырваться из груди.
Он резко повернулся. Два тонких ручейка стекали по его щекам. А на губах...На губах играла печальная, как последний осенний лист, улыбка.
— А я узнал, что не лгут. Оно и вправду желает вырваться из груди — но не может...Не может, понимаешь? — Италл закрыл ладонями лицо, словно бы умываясь. — А ты смотришь...Смотришь...Желаешь умереть...Чувствуешь...Вот оно больно ударится о твои же собственные рёбра, резанёт болью! А потом оно ухнет обратно, забьётся где-то у самой пятки, оттолкнётся, вновь...Захочешь умереть...Но не можешь. И ты живёшь, если можно так сказать, живёшь и ждёшь, когда же хоть кто-нибудь приберёт тебя на тот свет. И вот однажды кусочек смальты ложится в мозаику твоих мыслей, и ты понимаешь. Ты обретаешь знание. Священники говорят, что есть ад, куда грешники попадут после смерти. Нет ада, нет...Там — нет...Он — здесь.
Италл ударил кулаком по сердцу.
— И вот здесь.
Философ сделал широкий жест руками, обнимая мир вокруг.
— Все мы мучаемся в этом аду...
Что-то смутило Филофея. Кажется, тьма подёрнулась дымкой цвета...Нет...Хотя...Да нет, не может быть!
Но присмотревшись, Ириник понял: перед ним из небытия возникала тропа. Простенькая такая, старая, каких много проложено охотниками, грибниками да лихими людьми в лесах. Тропа, ведущая сквозь тьму. Тени падали на изгибы вертлявого пути, будто бы желая вернуть в царство черноты путеводную ниточку.
— Что ты видишь? — спросил Италл менторским тоном.
Экзамен начался.
Филофей описал, как смог, то что предстало его взору.
— Хорошо. Для начала сойдёт, — совершенно бесцветным голосом произнёс Италл. Он всегда так говорил во время диспутов, чтобы ученики не поняли по тону, в правильном ли направлении идут их мысли. — Что ж. Пойдём по этой тропке.
Филофей колебался.
— Ну же! Истина не ждёт! — нетерпеливо воскликнул ипат философов. — Вперёд, на бой за знание!
И, закрыв глаза, Ириник решился — он сделал шаг. Потом ещё. И ещё. Под ногами хрустела дорожная пыль. Похоже, дороги всех миров и измерений похожи одна на другую: ремонт им только снится...Хотя...Снятся ли дорогам строители?
— Вот и хорошо, — голос Италла шёл спереди.
Филофей открыл глаза: непонятным образом учитель оказался впереди, уверенно шагая по тропке. Хотя она была едва ли шире Ириника! Неужели тьма под ногами обманчива, и под ней есть твердь?
Любопытство взяло верх над страхом, и Филофей взглянул вниз. Он склонился над тьмой...и...Там, далеко-далеко (или глубоко-глубоко?) сверкали звёзды. Комок застрял в горле. Сколько пришлось бы падать?
— Ага. Любопытство — это хорошо. Это один из признаков, — пробубнил под нос, не оборачиваясь, Италл.
Учитель ни разу не обернулся, во всяком случае, Филофей в этом был уверен. Неужели догадался, что сейчас делает ученик? Или...
— Вопросы — это тоже хорошо, — с едва сдерживаемой иронией произнёс Италл.
Учитель слышал мысли Филофея?
— А диалектику тебе следовало бы подтянуть на досуге, Ириник. Что, покинул стены Аудиториума — и всё, прощайте элементарные знания? И это мой ученик!
Италл был самим собой: хлёстким, не желающим знать, что такое терпимость человеком. Филофей, оказывается, скучал по нему! Очень-очень скучал!
— Учитель, я...
— Избавь меня от оправданий! Знание или есть, или нет. Третьего не дано. Вспомни мои уроки диалектики. Иначе...— Италл усмехнулся. — Иначе будешь припоминать их по дороге на костёр. А теперь молчи и просто иди за мной. Можешь полюбоваться чудесным видом.
Тьмы и звёзды, звёзды и тьмы, тьма и звёзды...И пыльная тропинка, как же без неё? Это был, может быть, и живописный вид, но довольно-таки однообразный. Хочешь не хочешь, начнёшь размышлять, иначе сойдёшь с ума от однообразия.
— Да, прекрасное место для поисков истины, — поддакнул Италл.
Учителю было не до таких глупостей, как "остаться наедине с собой", "личное пространство" и так далее.
— Ты прав, это самые что ни на есть глупости. Ты и так наедине с собой. Всегда. Везде. Ты чувствуешь мир через себя, общаешься с ним как "я-и-я-что-то-там-ощущающий". Сколько можно было это вдалбливать в ваши головы?
— Учитель, вообще-то...— Филофей хотел было сказать, что ничего подобного на лекциях в Аудиториуме он не слышал, но Италл не дал договорить:
— Ах да, я забыл: это будет произнесено не здесь и не сейчас...Не в этом мире...Хотя — кто знает? Во всяком случае, запомни, ученик: ты всегда будешь одинок. В толпе ли, в ските. Ты будешь наедине с собой. Осаждать тебя будут твои собственные демоны. И собственного...
Иоанн оборвал себя на полуслове.
— Нет, не здесь и не сейчас, не здесь и не сейчас, — произнёс он отстранённо, а помолчав с пару мгновений, добавил. — Что ж, давай-ка здесь и остановимся.
Италл застыл на месте. Филофей последовал его примеру.
— Как ты думаешь, что это за огоньки? Ты назвал их звёздами, но это не совсем так. Предлагай варианты.
Учитель всегда так делал: несколько вопросов аудитории, чтобы понять, на что та способна, и лишь потом — ответы. Но последние не всегда. Порой слушатели не были готовы к ответам. А ещё чаще они просто не поняли бы их. Не приняли бы. Это было даже хуже неготовности — это была невозможность. Италл любил играть на противоречиях в смысле слов, этот гость из далёких от Аркадии стран, пытавшийся проникнуть вглубь значения не то что каждого слова — каждой буквы. На одной из лекций он даже пытался объяснить смысл точки и единицы. Не получилось. В тот раз не получилось...
"Интересно, понял бы я сейчас?" — обратил вопрос к самому себе Филофей.
— Я не знаю этого, — неожиданно печальным голосом ответствовал Италл.
Полы его плаща развевались — но Филофей не чувствовал ни малейшего дуновения. Лица не было видно: учитель стоял спиной к Иринику. Прямой как корешок книги, таинственный как обложка старинного фолианта с наполовину стёршимися буквами названия, гордый как лемма.
— Ну так ты хочешь узнать, что это за...
Учитель и ученик разом ухнули в бездну. Лицо Италла перекручивалось, в ушах ревел ураган...А в сердце — в сердце было холодно, невероятно холодно. Только сейчас Филофей почувствовал, какой же холод царит в этой тьме, и его не может победить свет далёких звёзд. Если это вообще звёзды...
Пробуждение было резким. Всё тело пронзила невероятная по силе судорога. Филофей даже подпрыгнул на кровати (если это можно назвать кроватью). Он озирался по сторонам, щурясь от непривычно яркого свете (если...ну вы поняли).
Из приоткрытой двери струился свет чадящих факелов, но даже им Ириник был несказанно рад. Перед глазами стояла тропинка, шедшая по тьме пропасти (там должна быть именно пропасть, и никак иначе!). Сон...Да...Это был сон.
Но после таких снов Филофей был рад увидеть камеру и лица инквизиторов. Если...
— Благослови Аркар Ваше пребывание здесь, — раздался тёплый, как ветерок летним утром, голос.
Ириник собрал волю в кулак и смог приглядеться к застывшей в проёме двери фигуре. Скилица. Ну точно! Интересно, за чем пришёл?
— Помолимся Аркару, чтобы урок был удачным и лёгким, — смиренно склонил голову Скилица.
Начинался учебный день...Интересно, сколько их ещё впереди? Филофей, может быть, впервые в жизни, надеялся, что побольше: что-то подсказывало связь между долготой учёбы и сроком жизни Ириника...
Аркадская империя. Аркадия.
Филофей как-то словил себя на мысли, что Скилица — готовый святой, настолько его лицо походило на восковую маску или лик каменной статуи. Но вот насколько оно подходило для иконы? "Ночник" не взялся бы ответить. Уж больно лицо Скилицы было....непростым, что ли? На первый взгляд казалось, что оно совершенно ничего не отображает. Таким могло бы выглядеть море в идеальный, никогда не существовавший стиль. Лоб совершенно гладок, глаза раскрыты не слишком широко, но и не слишком узко. Подбородок расслаблен.
Однако многие часы всматривания дали возможность заметить, как глубоко под поверхностью этой водной глади, где-то у самого дна, набирали силу подводные течения. Огромные водовороты, незаметные, если глядеть с поверхности, готовы были разорвать на куски всякого, кто набрался бы смелости нырнуть. Многие столетия эти водовороты дожидались своего часа, часа истины: ещё чуть-чуть, найдётся дурак, и...
Так вот. Дурак нашёлся. Два дурака. И самое плохое было то, что одним из этих дураков был Филофей.
— Благодарю за урок. Да поможет Аркар тебе вернуться на путь истинный, мятежный Италл, — Скилица едва заметно кивнул и поднялся на ноги. — Благословляю тебя, Филофей. Отринь глупости, преподанные тебе отступившим от Мудрости Его из сомнений и страха, и сможешь вернуться в лоно Церкви.
Филофей кивнул. Возможно, впервые за многие недели "ночник" не стал просить у абы благословения. Что-то творилось в душе Ириника. Но что?
Он потерял счёт дням. Да и как их считать-то, в подземелье, куда даже солнечный свет не проникает? Как просить благословения у человека, который держит их взаперти? Как...А, да пусть всё пропадёт пропадом!
Италл молчал. Он устремил свой взор в пламя свечи. Италл молчал. И смотрел. И молчал...О чём он думал?
— Учитель, я...
Италл не ответил. Он просто смотрел. И молчал.
А потом...
Он поднялся с места. Покачнулся. Руками вцепился в дубовый пюпитр с такой силой, что костяшки пальцев побелели. Вжав шею в плечи, будто бы защищаясь от холода, Италл принялся раскачиваться из стороны в сторону, а потом внезапно замер. Стоило Филофею пошевелиться, как учитель прошипел:
— Оставайся на месте. Всё...будет хорошо.
Слова дались бывшему ипату философов с трудом, зато какие чувства, какую ярость он вложил в них!
Италл задрожал всем телом, и дрожь передалась даже пюпитру. Лицо отрёкшегося исказила гримаса боли, желваки заиграли, мышцы на шее вздулись, отчего бывший ипат философов стал невероятно ужасен. Настоящий экзаменатор, словом. Только листов пергамента с написанными вопросами для экзаменуемых не хватало!...
И сейчас бы впору засмеяться от такого сравнения, да только вот...Не смеялось Филофею. Совсем не смеялось. Наоборот, в горле его от страха пересохло, а ноги будто бы приросли к полу.
— Ещё чуть-чуть, — раздался хрип Италла.
Раздался хруст костяшек, готовых вот-вот прорезать кожу и превратить сухожилия в ошмётки. Лицо философа стало похожим на восковую маску, снятую с умершего от страха глубокого старика. Италл даже начал подвывать, то ли от боли, то ли от страха...
"Где же охрана?! Где же проклятая охрана?! Они же должны были прибежать при первых же криках!" — ворвалось в мысли Филофея. С минуты на минуту сюда обязан был ворваться хотя бы один "ручник". Но...
Но никто не прибежал. Ничего и никого не было слышно, только сходящего с ума или уходящего на тот свет (а может, всё сразу) Италла.
Внезапно лицо бывшего ипата философов наполнилось внутренним светом. Морщины разгладились, пелена страданий спала с глаз, а уголки губ расплылись в заговорщицкой ухмылке. Наконец-то учитель посмотрел в сторону Филофея, успокаивающе кивнул и...
Колени подкосились. Италл рухнул на ковер, держась за сердце. Филофей вскочил было с места, но учитель с шипением остановил его.
— Пустое, — он ухмыльнулся.
И в этой ухмылке было столько радостной ярости, что Филофей понял: учитель возвращается. Но что же происходило с бывшим ипатом философов? Что же такого делал он с собой? Что виной метаморфоз была не внешняя сила, было ясно. Что происходило? А вдруг сюда ворвутся стражи, и...
Коридор наполнился звуком шагов. Кажется, впервые за все то время (дни?недели?эоны?), что они провели в этой келье-камере, звуки не были столь отчетливы. Тук-тук. Железные набойки башмаков били в каменные плиты, и молниеносное эхо разбегалось окрест. Тук-тук-тук. Так стучит молоток, забивающий гвозди в крышку гроба. Тук-тук-тук. А так — ворота перед последним ударом тарана. Тук-тук-тук. А так — сердце, которому суждено остановиться навеки.
— Учитель, — только и смог, что прошептать, Филофей.
— Знаю. Не унюхают, — еще шире расплылась ухмылка Италла.
Он замолчал на мгновение, а потом встал, распрямившись. Вздохнул. Затхлый воздух наполнил его легкие, и казался он чище горнего.
Дверь распахнулась, и на пороге возникла фигура Скилицы. Старца переполняло внутреннее спокойствие и отдохновение.
— Волею Аркара суждено Вам ненадолго подняться к благословенному им свету и увидеть, как должно вершить правосудие, — при этих словах инквизитор глянул на Филофея с кроткой улыбкой.
По спине "ночника" забегали мурашки размером с доброго вола.
— Ну, на все воля Аркара, — пожал плечами Италл. — Пойдемте.
По лицу Скилицы пробежала тень сомнения. Покладистый еретик? Это было нечто новенькое. Он явно готовил какую-то пакость для Инквизиции. Видимо, потому авва и пропустил Италла вперед.
Коридор встретил дрожащим светом ламп (в горле Филофея тотчас запершило от чада и дурмана прогорклого масла) и десятком-других стражников.
— Роскошный эскорт. Такого удостаивались свергнутые василевсы. Не хотелось бы мне обрести конец, равный завершению дней раньше рока ушедших властителей...— Ириник не смог удержать язык за зубами. Он уже жалел, что одеяния его были неподходящими для могилы.
