— С точки зрения нашей логики ты прав, но вопрос в том, насколько права наша логика. Например, христиане говорят, что у каждого человека есть некая миссия, данная ему богом, и если его убивают, то он лишается возможности её выполнить. Поэтому убийства не оправданы даже такими соображениями.
— А если миссия Горного Льва состояла в том, чтобы погубить миллионы людей, никто не вправе мешать? Потому что этого хочет их бог?
— У тебя нет доказательств, что это действительно так.
— А тебе надо, чтобы несчастье непременно свершилось?
— Если что-то не случилось, то откуда мы знаем, должно ли оно было случиться? Все предположения лишь предположения.
— А заговоры, которые плели его сторонники? Они свели в могилу моего отца, убили его зама, меня самого чуть не угробили. Хорошо в тот день, когда мне подложили отравленный ужин, у меня не было аппетита, и я угостил собаку. Они несколько раз покушались на жизнь Асеро. Да, он остался жив, но люди при этом всё равно гибли! Один раз, когда обстреляли карету, погиб кучер, в другой — воины из его охраны, а в третий раз люди, случайно оказавшиеся рядом. А ведь у всех у них были близкие, которые, наверное, до сих пор их оплакивают. Ты когда-нибудь видел глаза вдовы и сирот, когда к ним приносят труп мужа и отца? Почему тебе их не жалко? Только потому, что Горный Лев написал лживую книжонку, где подробно расписал собственные страдания, а простые люди умирают молча? Хотя эти люди куда более заслуживали жизни, чем честолюбивый изменник!
— К чему всё это высокопарное красноречие, отец. Ты ведь сам говоришь, что тебя хотели убить его сторонники. Ты просто опасался за свою шкуру!
— За свою шкуру? — переспросил Инти. — Хм... ну можно сказать и так. Как и любой нормальный человек, я хочу жить, и мне вовсе не улыбается попасть под подстроенный камнепад, съесть яду за ужином или получить кинжалом в бок. Скажи, ты видишь в этом нежелании что-то предосудительное? Или ты хочешь, чтобы меня убили? Но неужели ты меня настолько не любишь?
— Как раз дело в том, что я люблю тебя, отец. Потому и хотел бы, чтобы ни ты не убивал, ни тебя не убивали.
— Похвально, — ответил Инти с сарказмом. — Значит, хотя бы смерти своему родному отцу ты не желаешь? А хотел бы ты, чтобы твоего родного отца унизили?
— Я не понимаю, о чём ты, отец.
— Ну, представь себе, что меня схватили враги, что они бьют меня, плюют мне в лицо, тащат меня со связанными руками и верёвкой на шее... хотя нет, ради такой важной персоны, как я, они бы, наверное, расщедрились бы кандалы и железный ошейник, так вот, тащат меня к трону, на котором восседает Горный Лев и швыряют меня к его ногам. И Горный Лев может беспрепятственно делать со мной всё что угодно, предать любым пыткам и казням, потому что все, кто мог бы помочь и спасти, или мертвы, или точно так же лежат связанные у его ног. Тебя бы обрадовала такая картина?
— Отец, не вполне честно обращаться к мои сыновним чувствам, когда ты прекрасно знаешь, что по нашим законам в суде нужно забывать о родстве, чтобы не была попрана справедливость.
— Значит, ты всё-таки считаешь меня преступником, сынок? Хотя смерти, на твой взгляд, я всё-таки не заслуживаю? А вот такого унижения разве заслуживаю? Ведь для меня такое даже хуже смерти!
— Мне очень трудно объяснить тебе это, отец. Я не считаю тебя преступником в том смысле, какой вкладываешь в это слово ты. Для тебя преступник — это сознательный злодей. А ты, хоть и поступал неправильно, но был уверен, что прав, и потому, по большому счёту, не виноват. Я люблю тебя, отец, и от всей души желал бы, чтобы у тебя была другая жизнь, более счастливая и спокойная, чтобы твои руки были чисты от крови, но, увы, это невозможно.
— Сынок, а ты думаешь, я сам в глубине души не хотел бы этого! Правда, я не считаю, что кровь мерзавцев, посягавших на нашу Родину, как-то меня особенно пятнает, но как же я порой завидую простым рыбакам и крестьянам, которые, отработав будни, могут со спокойной душой веселиться в праздник, и им не надо думать о том, какое злодейство мог задумать тот или иной изменник и как это предотвратить. Да, конечно, ламу они могут отведать только по праздникам, у них не бывает слуг, в домах по одной-две комнаты, но от них не зависит жизнь и смерть многих людей, им не приходится так тревожиться за себя и за жизнь своих близких. Но кто-то же должен выполнять ту тяжёлую и опасную работу, которую выполняю я!
— Ты неправ, отец. Наши амаута говорят, что наша страна — самая счастливая и справедливая страна из всех стран на Земле, но уже одно то, что тебя хотели убить и тебе приходится убивать, говорит о том, что это не так. Нас учат, что наша страна — единый айлью, но так ли это на самом деле? В управлении своим айлью могут участвовать все его взрослые члены, а у нас — не все, для этого нужно стать инкой!
— Ну а что в этом плохого? Управление должно находиться в руках достойных людей, иначе наше государство постигнут беды.
— Однако ты сам знаешь: кто, как не инки, устраивают всяческие заговоры, которые ты раскрываешь? Именно они изменяют родине, а не рыбаки и крестьяне!
— Ну, я не был бы так категоричен. Когда конкистадоры топтали нашу землю, то и среди рыбаков и крестьян находились те, кто помогал врагам убивать своих братьев.
— Да? А почему они так делали? Может, потому что жизнь в нашем государстве отнюдь не такая радужная, как говорят амаута?
— Даже если жизнь в государстве не радужная, это отнюдь не повод прислуживать нелюдям и извергам! Это не повод отдавать на пытки и мучения ни в чём не повинных людей, в том числе и женщин, и детей! Да и не думаю, что те, кто предавал, были именно как-то особенно обижены на наше государство, большинство предателей предавало из страха за свою жизнь и свою семью.
— Но всё-таки предателей в ту войну было слишком много, чтобы считать это случайностью. Как ты думаешь, почему так, отец?
— Потому что не все способны выдержать пытку. Ещё меньше способны не сломаться, когда пытают их детей. Я и сам порой с тревогой спрашиваю себя, сумел бы я выдержать, если бы мерзавцы угрожали бы пыткой моим дочерям? А именно таким путём от многих добивались сотрудничества. Но в мирное время враги не могут добраться до нас, чтобы проделывать такие вещи. Да и предательство рыбака или крестьянина им не особенно нужно. А вот люди, занимающие высокий пост, могут и сейчас им быть полезны, потому они и выискивают среди них склонных к измене.
— Ты думаешь, причина только в этом, отец?
— А в чём же ещё?
— В том, что наша страна вовсе не единый айлью. Разве наши руководители так уж сильно отличаются от европейских дворян? Они владеют своими айлью, как дворяне владеют поместьями, и тоже живут в роскоши за счёт того, что простые люди на них работают. Между нами и нашими врагами нет такой уж большой разницы, народу всё равно, правит ими курака или энкомьендеро.
—
Всё равно?! — у Инти даже дыхание перехватило от возмущения. — Как это — всё равно? Ты что, даже школьный курс истории забыл? Забыл картинку, где энкомьендеро одной рукой схватил крестьянина за волосы, а другой хлещет что есть силы плёткой? И кровь летит брызгами во все стороны. Конечно, ты, Ветерок, не чувствовал ничего подобного на своей шкуре, предки постарались, чтобы тебя это стороной обошло, но наш народ как раз шкурой почувствовал разницу, поднял восстание и прогнал всех энкомендеро прочь. И действовал так отнюдь не по "языческой слепоте", как это объясняют христиане.
— Отец, я не спорю, что при победе конкистадоров наш народ ожидала бы жизнь много худшая, чем мы имеем теперь, но это не значит, что наша страна — образец для подражания. Мы не настолько лучше христиан для этого.
Инти бессильно сидел, обхватив голову руками, и с болью смотрел в глаза женщины на портрете. Казалась, что боль их взглядов взаимно отражается друг в друге, как будто женщина понимает его боль, жалеет его, но не в силах ему помочь. "За что он так с нами, а?" — спросил Инти, обращаясь к портрету, — "может, оттого, что так рано остался сиротой, и в результате его избаловали? Или твой отец в пику мне его испортил?"
— Ветерок, — сказала Заря, почувствовав, как Инти нужна сейчас помощь и поддержка, — Ведь Кипу и так объяснил тебе всё доходчиво. Энкомендеро владеют своим поместьем, и потому могут управлять им как угодно дурно, устраивать подвластным им крестьянам сколь угодно скотскую жизнь, потому что они сами никому ничего не обязаны, их имение — это их собственность. А у нас не так. У нас любой начальник обязан заботиться о благополучии вверенных ему людей, он не имеет права обращаться с ними жестоко, иначе на него пожалуются, его снимут и предадут суду. Именно потому, что он не владеет вверенным ему айлью, а только распоряжается им. И распоряжаться он им обязан в интересах народа, иначе его снимут! Вот потому у нас люди не ходят в лохмотьях и не умирают с голоду.
— Ну, у них тоже не так уж сильно умирают с голоду, как расписывает наша пропаганда, — ответил Ветерок и вздохнул. — Я, наверное, покажусь тебе слишком добрым, Заря, но меня одинаково ужасают и умирающие с голоду бедняки, и беспрерывный террор.
— Ветерок, как ты не понимаешь! Наше государство основано на оросительных системах, а они при дурном управлении будут ломаться, и тогда люди будут оставаться без урожая, или будет затапливать их дома, а чтобы этого не допустить, нужно, чтобы начальники ходили "под топором". Для честного и добросовестного человека это излишне, но ведь нужно, чтобы хорошо работали все начальники, а не только честные.
— Нет, Заря, нужно, чтобы начальников не было совсем.
— Но как это так можно, Ветерок? Даже у диких племён есть вожди.
— Как раз здесь и кроется ошибка, которую мы все усиленно повторяем. Манко Капак учил нас, что наше государство будет справедливым, если все начальники, включая Первого Инку, будут под контролем, и их можно будет снять в любое время. Но это неправда, нужно, чтобы начальников не было вообще, а управляли те же люди, что и работают. Примерно так, как это происходит у диких племён.
— Но как ты это представляешь в масштабах всей страны? Ведь невозможно же всю страну созвать на Народное Собрание!
— Ну, я сам точно не знаю, как это можно сделать, но наверное, как-то можно. Зато мне ясно другое — хотя наши амаута уверяют, что у нас нет денег и рынка, но это не совсем верно. У нас люди, точно товар, продают государству свой труд, а за это получают все блага, официально называемые бесплатными.
— Ветерок, я, конечно, понимаю, что всё, что у нас есть, так или иначе оплачено трудом народа. Но чем тебе это не нравится? Или, по-твоему, всё должно браться из воздуха?
— Понимаешь, Заря, у нас все блага производят одни, а распределяют и планируют другие. Многим ли это лучше откровенной купли-продажи?
— Так чего же ты хочешь, Ветерок!
— Чтобы те, кто производит, самолично управляли и планировали. И никаких начальников!
— А я всё равно не понимаю.
— Кажется, я понял, о чём ты, — сказал Инти, — в дни моей молодости такие идеи тоже ходили среди оторванных от жизни студентов, не понимающих, какая сложная штука управление, сколько знаний и сил оно требует.
— Ты говоришь так именно потому, что привык: править могут только аристократы. Но давным-давно был город Афины, где государством правили крестьяне и ремесленники. И правили сами! И это был самый лучший город на Земле!
— Нет, от аристократических предрассудков я далёк. Я слишком много времени провёл за границей для этого, а там всё, чем у нас гордятся, не имеет значения. Мы для них никто, и звать нас никак, и если тебя лишили свободы, то никакая кровь Солнца в твоих жилах не спасёт тебя. Тебя могут также убить, запытать и даже продать в рабство как и простолюдина. Мы для них никто! Я имею в виду для знатных. А вот с простым народом мне сравнительно легко удавалось найти общий язык. Так вот, я всё к чему это говорю: сейчас уверенность, что только знатные люди могут управлять государством, выглядит уже смешной, ведь большинство старых родов прервались, потому что все их потомки погибли в многочисленных войнах, а деды и прадеды многих из тех, кто сейчас мнит себя крутыми аристократами, были крестьянами и рыбаками. Ведь даже Первый Инка Асеро только по матери царского рода, а его отец был простым сапожником. Но чтобы люди могли одновременно и пахать-сеять, и управлять — такое просто невозможно.
— А как же Афины?
— А в Афинах многие даже из простых крестьян и ремесленников имели по два-три раба, а люди побогаче имели и побольше. Рабы работали в то время, пока их хозяева занимались управлением, а также спорили об искусстве и философии. Европейцы считают, что это был самый лучший город на свете, но на самом деле он был ужасен. Афиняне выдумали, будто представители других народов рабы по природе, и потому их вовсе не зазорно держать в рабстве! Сколько несчастных было лишено родины и семьи, низведено до положения скота, чтобы свободные граждане могли наслаждаться своими знаменитыми свободами! Для них все эти несчастные были "говорящими орудиями" и не более того! Хотя они прекрасно понимали, что рабы становятся рабами в результате насилия, один их амаута рассуждал даже, что лучше быть некрасивым, чем красивым, потому что на красивого скорее покусятся разбойники, чтобы продать его в рабство, ведь он будет стоить дороже! Можно ли назвать свободными и счастливыми людей, которые рисковали подвергнуться такой участи! А женщины у них из-за таких нравов вообще сидели взаперти. Кстати ведь потом, испанцы про нас пустили слух, что мы тоже якобы по природе таковы, что не годимся ни на что другое, как быть "говорящими орудиями" для "белого человека". Был у них такой де Сепульведа, говоривший, что мы не можем управлять собой сами, а города строим не сознательно, а лишь подчиняясь инстинкту, как муравьи. Но мы с оружием в руках доказали, что они, мягко говоря, ошибаются.
— Я всё это понимаю, отец!
— Понимаешь? Отчего же назвал Афины самым лучшим городом?
— Оттого, что его жители никогда бы не позволили властвовать собой кому бы то ни было, и управляли своими делами сами! Это возможно, отец!
— Да, и потому людей, которых считали слишком влиятельными, попросту выгоняли. Лишали родины безо всякой вины. Не хотел бы оказаться на их месте. При этом в трудные времена даже свободные бедняки там голодали, а богатые предпочитали сбрасывать пищу в море, но не делиться ей. Насколько наше устройство мудрее и лучше! Да, попади к нам афинянин, он счёл бы нас рабами государства, но кто счастливее — "раб", у которого всегда будет достаточно пищи для поддержания здоровья, крыша над головой, место в обществе, который может не опасаться стать жертвой разбоя, или "свободный" в лохмотьях, недоедающий, вынужденный наниматься в подёнщики к богачу и рискующий потерять в результате насилия даже ту крупицу свободы, которая ещё у него сохранилась. Но вообще мне смешно, когда нас называют "рабами". Через нашу службу нередко проходят люди, побывавшие в рабстве, имеющие возможность сравнить, так вот, они в один голос называют нашу страну раем земным.
