Русич испуганно вздернулся от последних слов франка, едва не выпустив кружку из рук. Облегченно выдохнув, что ничего не разлил (это было бы уже слишком), Николай быстро успокоился и усмехнулся:
— Ну так я не от Микаэля-то знаю. Разговорился случайно с одним его помощником, мальчик совсем, язык держать за зубами не умеет. Вот он и порассказал много. И про это зелье в том числе. Микаэль при нем его проверял. Потому я его и у... эм... взял. Я Себастьяна проверить хотел, — мужчина опять занялся кружкой, весь сжавшись, как будто ожидая удара или просто постаравшись стать поменьше. — Что-то он мутил с этой инквизицией. Да и про мальчика ничего не говорил. Не похоже это на Себастьяна. Но просто взять и подлить ему не решился... Ну вот как-то так вот... А тут еще мальчик со своим письмом и Легрэ... Вот я и решил чуть их подрассорить... Глупо получилось... — в конце голос русича сошел на совсем уж невнятное бормотание, а в голове билось: "Лишь бы Этьен не спросил про то, что в келье аббата было!"
— И не говори, — тихонько усмехнулся библиотекарь в свою кружку. — Тебе, друг мой, противопоказано быть отравителем — еще отравишь не того, кого надо, потом вот так же переживать будешь!
Упоминание о Себастьяне всколыхнуло в памяти их последний разговор... и то, что аббат сказал тогда про Николая, вспомнилось особенно отчетливо. Спросить или не спросить? И если все же спросить — то как? Вопрос был не из тех, что легко задать, да и ответ... Этьен вовсе не был так уж уверен, что непременно хочет его знать.
— Николай... — библиотекарь сделал последний глоток и отставил кружку. Эх, хороши травы у брата Микаэля! Если б только их еще не брали без спросу всякие да не спаивали кого попало... — Можно, я тебе один вопрос задам? Кто я для тебя?
Да, он хотел знать. И так достаточно голову в песок прятал, хватит! Один раз уже промаялся нерешительностью, не разобрался в себе, промолчал, когда надо было хоть что-то сказать... до сих пор жалеет. Может, и не ехали бы они сейчас куда глаза глядят... хотя теперь-то чего уж. А с Николаем они разберутся как-нибудь, не маленькие. Захочет — скажет, не захочет — его дело. Но лучше уж сказать и потом жалеть, чем не сказать и мучиться!
— Друг, — русич судорожно глотнул, сжав в руках кружку. — Сейчас друг... Я надеюсь...
Дерево опасно захрустело под руками, и он быстро разжал пальцы. Сразу стало еще более неуютно — хотелось чем-нибудь занять обе руки, а не только одну, держащую кружку. Николай опасливо взглянул на франка.
— Сейчас? — задохнулся Этьен, мгновенно выбросив из головы мысли насчет того, что, может быть, судорожные объятия и поцелуи Николая в покоях аббата ничего такого и не значили, а Себастьян, возможно, и ошибся. — А завтра?! Послезавтра? Бывший подельник, с которым можно без сожалений распрощаться... или сдать кому... или капнуть опять того чудесного лекарства, на этот раз уже наверняка? У тебя же небось припрятан еще флакончик на всякий случай, а, Николай?
— Что? — русич вскочил на ноги. Одеяло свалилось с плеч на землю. — Этьен! Да я за тебя жизнь готов отдать! Какой подельник, какой флакончик? Этьен! А, дьявол! — кружка в руке все-таки лопнула, облив мужчину все еще горячим настоем. Николай принялся судорожно отряхиваться.
— Николай... о черт! — Этьену слегка перепало, но долетевшие до него брызги, к счастью, успели остыть. Ему тоже, кстати, не помешало бы, прежде чем рот открывать. — Николай, ну прости меня, я дурак, неправильно тебя понял... а что еще я мог подумать насчет этого твоего "сейчас друг"? — франк сделал ударение на слове "сейчас". В монастыре никого нельзя было считать другом, и, позволяя себе подобное в отношении Николая, Этьен здорово рисковал. Чуть меньше он рисковал в случае Гиральда, но францисканец изначально был чужаком, не вовлеченным в их игры. Каждый из вчерашних соратников завтра мог превратиться в безжалостного противника, а для любой из овечек обширного стада ты сам в следующий момент мог оказаться злым серым волком — как только властная рука крепче сожмет твой ошейник. Они все использовали друг друга так или иначе, и всех их использовал Себастьян...
— Ну я... Ну... — Николай старательно размазывал по рубахе пятно от настоя. — Этьен, я хочу быть твоим другом. Но я не уверен, что ты хочешь этого после... После всего, что я сделал.
После этих слов русич подумал, что так дальше продолжаться не может, нужно все сказать, иначе доверие так и не восстановится. Он закрыл глаза и затараторил:
— Этьен, я тебя люблю. Давно, очень давно. Я никогда не собирался тебе об этом говорить, да и сам очень долго не догадывался. И я не понимаю, что со мной тогда было, я больше никогда, ни словом, ни жестом!
А потом вдруг растерянно выдохнул:
— Вот...
Ему теперь только оставалось ждать, что скажет франк, и надеяться.
— Ох, Николай... — не то чтобы это стало такой уж новостью, но все равно неожиданно. И радостно вроде, и горько — потому что Этьен вполне представлял себе, каково сейчас его другу. Нет, пожалуй, даже не представлял — сам-то ведь молчал как рыба, это Николай смелый, не то что некоторые. И надо бы уже что-то сказать, ждет ведь.
— Ты мне другом был всегда... был и останешься, если хочешь. Я вот хочу. Зачем я, по-твоему, увез тебя из монастыря, который сейчас королевские солдаты разносят по камешку? Лекарством отпаивал? Специально для того, чтобы, когда ты очнешься, объявить, что ты злобный гад и я мечтаю больше никогда тебя не видеть?! И... спасибо, что сказал. Я бы не сказал, наверное... потому что трус и дурак.
Вот странно, раньше Этьен был уверен, что любовь — возвышенное чувство, которое блестящие кавалеры питают к прекрасным дамам, а нежные королевы — к своим верным рыцарям. Двоих мужчин может связывать лишь похоть, да и то исключительно с одной стороны, с другой-то стороны какая там может быть похоть, одно мученичество... Библиотекарь Валасского монастыря подобных отношений решительно не понимал, хотя и был далек от мысли, что участников оных надо непременно жечь на костре или распиливать надвое, придумают тоже. Но сегодня ему стало до боли ясно: что бы ни писали в книгах, любовь не делит людей на богатых и бедных, благородных и безродных... на мужчин и женщин. Ее стрелы одинаково ласковы и беспощадны ко всем.
Николай растерянно потер шею. Ощущение было, как будто его из петли вынули в последний момент.
— А с чего это ты решил, что дурак и трус?
— Эм... — Этьен откровенно замялся. — Ну, что я трус, для тебя и так не секрет, наверное... — вот что ему стоит сейчас выдать какую-нибудь банальность? Это Николай у нас герой со всех сторон, а вы, брат Этьен, никогда особой смелостью не отличались, и совершенно зря Гиральд тогда об отваге речь завел. Трудно судить, пока не пришло время действовать? Ну вот, пришло оно. И что?
— А дурак буду, если расскажу.
— Ты не трус, Этьен, ты просто осторожный, — вдруг возразил русич. — Трусость — это бросить или предать близкого тебе человека, когда он в тебе нуждается. Ты же этого не делал? И ты точно не дурак. Это я по-дурацки поступаю.
Он повел плечами — становилось прохладно. Подняв и накинув на себя одеяло, продолжил, горестно улыбнувшись:
— Иногда лучше с самого начала промолчать. Доверие — такая хрупкая вещь, особенно в нашем монастыре. Этьен, а настоя не осталось?
— Осталось, остыл вот только... сейчас подогрею. — Этьен пододвинул котелок ближе к костру, подкинул хворосту, раздул затухающее пламя. На душе отчего-то было паршиво донельзя. Может быть, потому что на доверие нужно отвечать доверием. Иначе и правда будет как в монастыре.
— Николай, я... — библиотекарь зажмурился, будто собрался в ледяную воду прыгать, и обреченно выдохнул. — Я люблю другого человека. Кого — не скажу, прости. И мы с ним очень глупо расстались, хотя я его и не бросал... да и не уверен, что он во мне нуждается. И он не знает... я сам не знал... так и не сказал ничего. — Этьен заставил себя поднять голову и встретиться взглядом с русичем. — И теперь чувствую себя трусом. Прости, что говорю тебе это все, но если бы промолчал, чувствовал бы еще и предателем. Потому что доверие — оно не бывает наполовину. Либо есть, либо нет. И вранье к нему никаким боком не относится.
Николай сидел, как пришибленный обухом. Вот значит как. Ну что ж, так даже лучше. Он же обещал, что никогда больше, а теперь даже в пьяном угаре никакие крамольные мысли не посетят. Потом растерянно моргнул, замялся и ответил:
— Спа... — горло вдруг перехватило так, что он не смог закончить слово. Русич судорожно кашлянул. — Спасибо тебе, Этьен. Ты не представляешь, как я рад, что ты мне сказал. Мне бы теперь настоя, кажется, он уже закипел.
Руки опять девать было некуда, и он принялся судорожно сжимать одеяло.
— Прости, — прошептал библиотекарь. Вот совершенно зря он думал, что как только выговорится, ему полегчает — пожалуй, еще хуже стало. И Николаю паршиво небось... о господи, ну когда он научится вовремя язык придерживать?!
Настой действительно успел вскипеть и даже частично выкипеть, но на две кружки все-таки хватило.
— Мы два идиота, да? — невесело вздохнул Этьен, садясь рядом с другом на расстеленное одеяло. — Но знаешь, Николай... кем бы мы ни были, друзьями от этого быть не перестаем. Может быть, это самое главное.
— Эх, Этьен, ну что ж нам делать, если судьба так повернулась! — русич положил руку по плечо мужчины, а потом вдруг улыбнулся и сказал. — Ну что ж, за нас! За русича и франка во вражеской стране! — и потянулся кружкой к библиотекарю.
Через пять дней они были в Улазье. Телегу пришлось продать в одной из деревенек — верхом было быстрее, и Этьен порадовался, что захватил с собой лишь самое необходимое. Одежда, еда, одеяла... единственной личной вещью, которую он взял, была Библия Гиральда. Возможно, когда все дела будут закончены, он воспользуется щедрым предложением францисканца.
Дела... Этьен сознавал, что лично ему монастырская казна, записанная аббатом на его имя, не сдались совершенно. К тому же, насколько он успел узнать Себастьяна, к деньгам почти наверняка прилагались неприятности, оставалось только выяснить, насколько крупные. И все же он приехал сюда, забрал конверт и теперь сидел в отведенной им с Николаем комнатушке постоялого двора и хмурил брови над его содержимым. Привычка во всем слушаться аббата?
Бумаги на земли Валассии и Атальи, отчеты для Рима — стоп, а они тут что делают? — грамота на неприкосновенность для инквизиции (приятно, черт побери!) лично Этьена и его людей (под людьми, видимо, подразумевался угощавшийся в данный момент жареным мясом с подноса Николай) и... письмо инквизитору Паоло Фратори. Которое, согласно инструкциям Себастьяна, следовало передать лично в руки, запечатанным и все такое прочее. Инструкциям — потому что на письмо содержимое конверта не тянуло. Четкие указания, кому, что и когда следует сделать — падре решил не тратить слова, бумагу и чернила попусту.
— Николай, — Этьен тронул друга за плечо и передал ему послание, — что ты об этом думаешь?
Тот вытер руки о лежащую рядом тряпку и принялся читать письмо. По мере чтения его лицо изумленно вытягивалось.
— Этьен, Себастьян нас что, опять в какую-то свою интригу впутывает? Тебе не надоело еще? Может, просто заберем деньги и уедем подальше? Зачем нам лишние проблемы? Да еще идти прямо в руки инквизиции, — русич поежился. — Да нас запросто могут убить, чтобы никто не знал про это письмо.
— Надоело, — бывший библиотекарь встал и прошелся взад-вперед по комнате. — Самым разумным, конечно, будет нанять гонца, сунуть ему конверт, взять деньги и отправиться куда глаза глядят. Да и не нужны мне особо эти деньги, если честно... кстати, ты хоть знаешь, сколько там? На вот, посмотри — забирать не станем пока, такую сумасшедшую сумму иметь при себе просто опасно. Если я правильно понял, это и есть пресловутая монастырская казна. Можно даже без гонца обойтись. Достаточно развести огонь в камине пожарче, и... кто там видел те бумаги? Это не просто "какая-то" интрига Себастьяна, бери выше, Николай! Это политика. Ты внимательно читал земельные грамоты? Думаю, герцога Аталийского они бы ооочень заинтересовали. А отчеты для Римской Церкви? Я знал, конечно, что наш падре ой как непрост, но не предполагал, что настолько. Святейшая инквизиция у нас под боком, ну надо же! Выходит, и визит падре Паоло был спланирован заранее, это только мы ничего не знали... или знали? Николай, ты же у нас главный специалист по инквизиции... ну так как, знали или нет?
Русич долго молчал, как будто раз за разом изучал письмо. Наконец, он поднял глаза на франка:
— Этьен, отдай мне все эти бумаги, и уезжай подальше. Прошу. Денег тебе на всю жизнь хватит.
— Я так понимаю, на мой вопрос ты отвечать не будешь... или это можно расценивать как "знали"? — Этьен прошелся туда-обратно еще раз и встал прямо перед Николаем, разглядывая того с каким-то нехорошим интересом. — Вроде бы у нас не так давно был разговор о доверии, недоверии и прочем предательстве... чувствую, тогда кое-кто далеко не все сказал. Не думаешь, что сейчас самое время это исправить? А насчет денег я уже говорил, что они мне не упали никуда ни разу.
Русич опустил глаза долу. Он не мог всего сказать Этьену, но и солгать тоже не мог. Он и так уже сильно обидел своего... Друга, да, именно друга. В любом случае, Этьен навсегда останется ему другом.
— Они тебе понадобятся, — пробормотал Николай. — Тебе нужно будет прятаться, не хочу, чтобы тебя тоже втянули. Это слишком опасно. Я не знаю, как отреагирует падре Паоло на письмо, а вскрыть я его не могу. Уничтожить тоже нельзя, — русич поднял умоляющие глаза. — Этьен, пожалуйста, поверь мне. Уезжай!
— Еще как можно, — Этьен жестко усмехнулся. — И уничтожить, и вскрыть... продемонстрировать? Всегда было любопытно, о чем пишут друг другу на досуге инквизиторы! Обмениваются рецептами, как правильно жечь еретиков, или ведут сентиментально-философские дискуссии о погоде и несовершенстве земной юдоли? А насчет опасности... я, знаешь ли, не совсем дурак. Вот эту грамотку, если не ошибаюсь, подписал юный герцог Сильвурсонни своими нежными белоснежными ручками — значит, падре Себастьян на пару с братом Кристианом все же убедили его в необходимости отречения от земных благ в пользу небесных... любопытно, какими методами. Все его владения переходят под руку святой церкви, и теперь, согласно указаниям падре, мы должны уведомить об этом падре Паоло. В этой игре высокие ставки, и уж если меня в ней сделали пешкой, я хочу знать, за кого играю.
В общем, так, Николай... мне изрядно надоело, что вы с Себастьяном держите меня за идиота. Либо ты перестаешь развешивать мне лапшу на уши и рассказываешь, какова твоя роль во всем этом... этом, и мы вдвоем садимся и думаем, как дальше быть и что делать, либо я сейчас собираю манатки, забираю эти бумажки и ухожу. Твою часть денег я тебе оставлю, не беспокойся.
— Этьен! Как ты можешь! — русич вскинул на него больной взгляд. — При чем тут деньги! Просто для тебя это очень опасно, а со мной падре Паоло вряд ли что сделает! Этьен, ну пожалуйста!
