— Настоящего кофе тебе не обещаю. — Курт придвинул к себе чашки и начал наливать их из маленького чайника. — Русские тоже используют эрзацы. Кофе, к примеру, изготавливают из пережжённого ячменя и корней какой-то травы. А вот чай у них настоящий. Поэтому мы с тобой попьём чая. Как полагается у русских, с сахаром и лимоном.
Курт показал пример, отхлебнув маленький глоток обжигающего чая. Гюнтер последовал его примеру. Чай, действительно, был хорош. Особенно с печеньем, вкус которого Гюнтер успел забыть за время войны и плена. Гюнтер отхлёбывал чай мелкими глотками из чашки, сам вид которой поневоле вызывал воспоминания о Лотте, у которой были похожие чашки. Как она там? Хорошо всё-таки, что он не стал писать письмо домой, не веря в возможность русских его доставить. И сейчас радовался, что не подставил свою семью. Гестапо, наверняка, ознакомилось с содержанием писем, прежде чем показательно уничтожить их. А то и оставило в качестве основной улики предательства, заменив оригинал какими-нибудь ненужными бумагами.
Курт замолчал, давая бывшему товарищу по батальону обдумать сложившееся положение. А Гюнтер нашёл взглядом лимон и задумался — откуда такая роскошь? Кто же такой Курт Мейстер на самом деле? Что должен сделать простой обер-лейтенант Вермахта, чтобы получить такое доверие у врага?
— Как тебе приказ нашего гениального и непогрешимого фюрера? — перешёл к следующей фазе разговора Курт, даже не скрывая издевательского тона.
— А это правда? — спросил Гюнтер.
— Абсолютная. — Курт отставил в сторону пустую чашку. — Я уже, к примеру, приговорён к расстрелу за государственную измену.
— Что ты такого успел сделать? — Удивился Гюнтер.
— Объяснил несколько раз немцам, попавшим в окружение, что они не обязаны умирать во славу этого ублюдка. И не скрывался за чужими именами.
— Это опрометчиво. — Решился сделать замечание Гюнтер. — Что теперь будет с твоими родными?
— Да из близких родственников у меня только сестра, но она живёт под другой фамилией. Я ведь незаконнорожденный, записан под фамилией матери. Дальняя родня и не подозревает о моём существовании. — Махнул рукой Курт. — Сестра обо мне вряд ли помнит, выросла в детском приюте имени одного из борцов за торжество национал-социализма. Не будем вспоминать этого мерзавца, о котором ещё мой отец высказывался, как о последней мрази. Но вот же удостоился. А моего отца закопали где-то в лесу под Мюнхеном. И даже креста на могиле нет, под который можно букет цветов положить. Хотя, истинному наци крест не положен.
Курт встал и отправился к лежащей неподалёку командирской сумке. Из неё была извлечена солдатская фляга русского образца и пара металлических стаканчиков. Вернувшись, Курт решительно сдвинул в сторону чайные принадлежности, установил на столе стаканы и, отвинтив крышку, налил стаканчики до самого верха.
— Привыкай. — Усмехнулся Курт, заметив удивлённый взгляд своего товарища. — Нам, возможно, всю жизнь с русскими рядом жить.
— Кому нам? — Коснулся опасного вопроса Гюнтер.
— А всем, кто в плен попал. А это, на данный момент, почти шестьсот тысяч! — Курт поднял стакан, одним махом выпил его, подождал, пока Гюнтер повторит его действия, и приступил к пояснениям. — Войну Гитлер в любом случае не выиграет, но цепляться за свою власть будет изо всех сил. В лучшем, для нас, случае русские сумеют оторвать от Рейха кусок для образования ещё одной Германии, где мы сможем жить. В худшем, если большевики не захотят погибать ради того, чтобы освободить немцев от этого "непогрешимого придурка", нам придётся оставаться здесь, принимая советское гражданство.
— А если кто-то не пожелает оставаться? — Засомневался Гюнтер. — Там дом, семьи, дети.
— Ну, если не терпится познакомиться с концлагерем, никто удерживать не будет.
— Почему ты так уверен, что Гитлер не изменит своего решения? — Все ещё колебался Гюнтер.
Курт налил ещё по одной, что-то тихо бормоча по-русски. Выпил сам и заставил своего бывшего комбата.
— Я ведь, господин гауптман, этих людей не понаслышке знаю. — Он кивнул на вездесущий плакат с карикатурными Гитлером, Герингом и Геббельсом. — Мой отец не последним человеком в национал-социалистическом движении был. Правда, давно, ещё в двадцатые годы. В партию вступил, когда она и тени будущего признания не имела. Не в первой тысяче, хвастать не буду. Но будущего фюрера немецкого народа знал как товарища по партии, а не как непогрешимого гения. — Курт приостановил свой рассказ, собираясь с мыслями. — В двадцать девятом мать умерла от туберкулёза и отец меня к себе взял, устроил учиться. Хотел в Гитлерюгенд определить, но передумал. Часто со мной разговаривал. Уже тогда он понял, что Гитлер Германию к пропасти приведёт. Начал активно в левом крыле партии работать. Штрассера в Германии и не помнят уже, а ведь он был одним из первых, кто этого проходимца Гитлера вычислил. Но бороться с фюрером стало чрезвычайно трудно. У Гитлера поддержка властей, не слишком старательно и скрываемая. У Гитлера деньги, которые банкиры в него как насосами закачивали. У Гитлера сотни тысяч штурмовиков, готовых любого растерзать, только пальцем покажи. Со временем фюрер и их отблагодарил за поддержку. Когда власть уже была захвачена, старые партийные товарищи из штурмовых отрядов стали излишней обузой. И фюрер ни минуты не сомневаясь пустил их в расход. Заодно перебили и идейных врагов — Штрассера и его сторонников.
Курт вытащил русские папиросы, протянул пачку Гюнтеру, тот взял одну, решив свои сигареты сэкономить до худших времён. Не торопясь закурили и Курт продолжил свой рассказ.
— Вот тогда я оценил предусмотрительность своего отца. Сестрёнку мою, сводную, в детский приют определили, мачеху в концлагерь, чтобы не болтала лишнего. А я по документам, как дальний родственник проходил. Меня, недолго думая, под зад коленом из отцовского дома и в трудовой фронт Лея с приказом определить куда-нибудь. Так я на заводе оказался, вначале разнорабочим, потом учеником, а затем и слесарем определили. А дальше ты всё прекрасно понимаешь, сам через это прошёл. Указ о формировании Вермахта, призыв на действительную службу, школа унтер-офицеров, Польша, офицерская школа.
Скрипнула дверь кабинета, в котором они так вольготно расположились, в приоткрытый проём заглянула голова переводчика.
— Товарищ обер-лейтенант, через сорок минут выезд.
Курт согласно кивнул головой и переводчик исчез.
— Так ты теперь товарищ? — Съязвил Гюнтер.
— Да, я обер-лейтенант Первой Немецкой антифашистской бригады. А у нас принято обращение товарищ, а не господин. — Курт насмешливо посмотрел на своего друга. — Или ты великим господином был, до того как сюда попал? У тебя перед фамилией приставка "фон"? У тебя большой счёт в банке? У тебя большое имение? У тебя небольшой заводик в родном городе?
Гюнтер смутился. Единственным достоянием пехотного офицера, как правило, были его голова и руки. Если не считать обещанных фюрером имений на Украине, которые они должны были получить после окончательной победы над большевистской Россией.
Теперь более вероятен земельный участок в два квадратных метра.
— Мои товарищи сейчас пытаются рассказывать правду находящимся здесь солдатам. — Курт кивнул в сторону двери. — Мы никого не заставляем силой, но, если найдутся желающие повернуть оружие против Гитлера и его банды, мы назовём этих людей своими товарищами. — Курт протянул руку, ладонью вперёд, к Гюнтеру, который попытался возразить. — Я не заставляю тебя. И даже не буду уговаривать.
Гюнтер захлопнул рот, прервав возражения. Курт посмотрел на часы, упаковал в свою сумку фляжку и стаканчики. Вновь повернулся к своему бывшему командиру батальона.
— Конечно, намного проще отсидеться в стороне, ожидая, что кто-то решит все спорные вопросы за тебя. Пусть другие воюют, другие принимают решения, другие борются, другие строят новое государство. Пусть. — Курт даже изменился внешне, стал одухотворённее. — Но потом не нужно жаловаться, что построенное ими государство тебя не устраивает. Хочешь подстроить мир под себя? Не жди, когда он сам изменится. Иди и переделывай его! Хочешь, чтобы русские учли твои желания, когда будут переделывать Германию? А это обязательно произойдёт. Иди и помоги им!
Гюнтер встал, понимая, что разговор завершился, одёрнул китель.
— Если надумаешь к нам присоединиться, то вот адрес моей полевой почты. — Курт протянул Гюнтеру бумагу с написанными на ней цифрами. — А сейчас прощай! Хотя, мне почему-то кажется, что в данном случае нужно говорить "до новой встречи".
Обер-лейтенант Курт Мейстер развернулся и вышел из комнаты. Спустя несколько секунд в открытую дверь заглянул охранник и Гюнтер двинулся к выходу, пора было возвращаться в мастерскую.
7 сентября 1941 года Москва (ночь)
Да здравствует наш суд — самый гуманный суд в мире!
Генералу Коробкову стоило золотыми буквами написать эти слова на постановлении комиссии ГКО. Отделаться всего лишь отправкой командиром резервной дивизии в далёкий и безопасный тыл. Это воистину везение.
А этот дурак ещё обиженное выражение лица старательно демонстрирует. Упустить самого Клюге! А такой был шанс захватить в плен первого в этой войне фельдмаршала. Упустили. У него и сил то было — чуть больше дивизии. А вывернулся. Пробил окружение в самом слабом месте, в районе болот, и ушёл. А этот дурак оправдывается тем, что ожидал прорыва вдоль шоссе. Ну, конечно, немецкий фельдмаршал должен следовать только по главным дорогам. С собой обязан таскать парадный эскорт десятка в три легковых машин. А на крыше генеральского автомобиля непременно написать собственное имя и звание. Аришиными буквами!
Впрочем, это было не единственное упущение командарма-четыре. И прочие операции он проводил через пень-колоду. И только решительные действия соседей по фронту спасали его от разгрома. Единственная путная операция в его послужном списке — окружение Варшавы в середине июля. И ту проводил не самостоятельно, а под присмотром главного сталинского погонялы — генерала Жукова. И по разработкам генерального штаба, уклониться от которых ему позволили только в некоторых случаях.
Не Бонопартий! Как выражался по поводу некоторых генералов Сашка.
Но в таких условиях не нужно быть великим военным гением. Такого превосходства в силах и технике не было даже у генералов сорок четвёртого года в войне времени Андрея. Этим же обеспечили просто идеальные условия войны. А они всё топчутся в Польше.
Боевого опыта, конечно, нет. Но другие учатся! Рокоссовский заявил о себе так, что даже немецкая пропаганда признаёт его превосходство. И Гитлер, на полном серьёзе, приводит его действия в качестве примера подражания для своих генералов.
Не хуже положение и у Конева. Кипящий котел северной Польши, состоящий из советских и немецких дивизий, его стараниями постоянно поддерживался под столь громадным давлением, что не позволял командованию Вермахта выдернуть из него свои части. Окружения, охваты, отступления и опять наступления. В этой мешанине корпусов, дивизий, отдельных полков, а то и просто ошмётков различных частей не могли разобраться ни советские, ни германские военачальники. Но у советского Западного фронта было превосходство в силах, что позволяло ему удерживать ситуацию под относительным контролем.
Доходило и до откровенных анекдотов. Там же, в полосе наступления Западного фронта, повторилась ситуация с незадачливым охотником поймавшем медведя. Командующий восемнадцатой армией Вермахта генерал Линдеман почти неделю назад заявил об окружении и уничтожении десятого танкового корпуса генерала Черняховского. Получил свою долю восхвалений от начальства и ведомства пропаганды, был провозглашён надеждой нации и лучшим полководцем фюрера. И вот уже шесть дней пытается оторваться от "пойманного", то есть "окружённого и уничтоженного", танкового корпуса. А Иван Данилович наглядно демонстрировал противнику, как ведёт себя "пойманный на пасеке медведь". Или по-европейски — угодивший в посудную лавку слон. Летели во все стороны ошмётки от незадачливых охотников. Полноценные дивизии превращались в сводные полковые группы. Гибли солдаты и генералы. Окружавшие русский танковый корпус немецкие части в свою очередь превращались в окружённых, прорывались, опять окружали советские танки, вновь попадали под удар. И так все прошедшие дни. Конечно, Линдеман выполнил одну из главных задач этой операции — не выпустил танки Черняховского на оперативный простор с последующим возможным прорывом к Данцигу. Но заплатил за это своей армией, превращённой из полноценной боевой единицы в скопище отдельных дивизионных групп.
Не прошли даром эти бои и для десятого танкового корпуса. Выходить на оперативный простор было нечем. Но Иван Данилович наглядно показал другим генералам, что даже в проигрышной ситуации можно найти способ нанести противнику больший урон, чем он сможет причинить тебе.
Жаль только, что такие генералы пока занимают нижние ступеньки в воинской иерархии. И ещё пройдёт немало времени прежде, чем они окончательно задвинут в сторону выдвиженцев мирного времени, большинство которых умеет очень красиво и правильно говорить, но вот воевать не умеет. И самое паршивое — учиться не желает! Надеясь, что простят и отправят в тыл, на спокойное и размеренное житьё тыловых гарнизонов.
Будь воля Андрея, он бы этих горе-полководцев разжаловал ступени на две-три, а то и сразу во взводные, и на фронт, в первую траншею. Искупать деньги, потраченные страной на его обучение и комфортное содержание.
Но вождь был странно мягок по отношению к опозорившимся командармам. Наверное, осознавал свою степень вины за их возвышение по служебной лестнице. А может, боялся вызвать недовольство генеральской братии. Те и так зубами скрипят на выдвижение каждого командира, не входящего в их тёплую компанию. Но мирятся, понимая, что долготерпение вождя может закончиться в любой момент. А что бывает, когда терпение подходит к концу, они прекрасно видели. В конце тридцатых.
Вместо генерала Коробкова командующим четвёртой армией назначают генерал-лейтенанта Петровского. Леонид Григорьевич успел отметиться командующим корпусом на Прибалтийском фронте, а вот теперь переброшен на Западный фронт, хотя Ватутин упирался как только мог, не желая отдавать перспективного генерала.
Сталин не решился сразу бросить Петровского в бой командармом, хотя по настоянию Андрея отправил его ещё в начале года формировать армии резерва. Но на войне гибнут не только рядовые бойцы, достаётся и генералам. Нарвался на шальной осколок один из командиров корпусов и Леонид Григорьевич вынужден был его заменить.
Та же самая песня была и с Малиновским, сменившим в августе генерала Петрова на девятой армии, сосредоточенной в Болгарии. Там пока тишина. Турки так и не решились влезть в войну против Советского Союза, несмотря на все понукания из Лондона и Берлина. Не от миролюбия, естественно. Удерживали турецкое правительство советские армии, маячащие на границах. Немаловажную роль играла и борьба между германскими и английскими сторонниками в турецких верхах. Не получалось у них сговориться между собой, как и у их хозяев в Лондоне и Берлине.
