"Коты" — слово само появляется. И следом, подхваченный осколок моей памяти, вспыхивают очередным воспоминанием.
Коты...
— ...занимаются позиционной перестановкой своих сил, аккуратно наращивают давление и смотрят, как мы на это отреагируем. Тэш'ша может и нелюдь, но уважать себя они заставят любого — хочешь ты этого или нет, — седой как лунь Берг договорил, допивая свой чай.
Неожиданное раздражение, едва не переросшее в лютую ярость, вдруг вспыхивает в нем после слов капитана Берга. Оно жжет изнутри, затрудняет дыхание, затуманивает все перед глазами красноватой дымкой ненависти и боли, заставляющей забыть о приличиях. Ненадолго, но достаточно, чтобы процедить в ответ:
— Что-то не слишком сильно я хочу "котов" уважать! Плазмой накормить, вместе со щенками, чтобы не плодились, — и хватит с них!
Капитан "Корнуолла" поднимает глаза и смотрит на него со странным выражением. Не удивление и не гнев из-за резких слов, а что-то... похожее на жалость... Нет, даже не жалость, а разочарованное сожаление. Как будто его лучший ученик на экзамене оконфузился на совершенно простом вопросе, выставив себя дураком.
Капитана "Корнуолла" отвлекает что-то пришедшее на его визор — взгляд Берга стекленеет, на пару секунд его подвижное лицо становится отстраненным, сосредоточенным на чем-то постороннем. Потом он отставляет пустую чашку с такой осторожностью, словно она от малейшего дуновения может рассыпаться на куски.
— Вам пора собираться, — спокойно говорит он. — Скоро старт пассажирского челнока.
Не требуется быть семи пядей во лбу, чтобы ощутить недовольство и разочарование, облеченное в холодноватый тон. Немного сказавший за все время Пилигрим послушно встает, он повторяет движение серигуанина, лишь на долю секунды проведя в борьбе с желанием извиниться и пониманием, что никто его извинений не ждет. У открывшейся двери его догоняют жесткие и сухие слова капитана:
— Ли Твист? — ответное "сэр" Дитрих Берг пропускает мимо ушей, размеренно вколачивая слова, глядя прямо в глаза. — Просто на будущее: у тэш'ша нет щенков. У них есть дети!
Взгляд капитана лайнера пронзает...
...насквозь, подобно раскаленному клинку. Фамилия обтекает меня, обволакивает. Я, сам не до конца понимая почему, всем своим естеством — или тем, что уцелело — сродняюсь с ней, принимаю ее.
Она моя. Это часть меня.
Сразу становится легче. Легче дышать, легче думать. Серый туман в памяти всколыхивается, тает — не до конца, но достаточно, чтобы наполнить меня торжеством. Верой в успех. Раз я вспомнил это — я вспомню и все остальное. Я снова буду собой.
"Теперь ты помнишь свое имя? Ты помнишь, с кем вы воюете?"
Я почти забыл о тени. Вопрос чуть приглушает радость, заставляя собраться. Но вместо ответа я спрашиваю сам:
— Это ты делаешь? Ты показываешь мне это?
"Ты делаешь все сам. Я лишь помогаю тебе сделать первый шаг".
— Кто ты?— уже оставленный раз без ответа вопрос, но сейчас кажется нужным и естественным.
"Еще не время. Ты не готов. Твой разум расколот".
Точно подтверждение этому подкрадывается знакомая слабость, и от оставленных в памяти прорех буквально хочется выть. Так омерзительно чувствовать в себе пустоту, ранее заполненную мыслями, событиями, людьми. Заполненную эмоциями, неважно хорошими или плохими.
Я сглатываю подкативший к горлу ком. Радость отступает на задний план, а на передний выходит то, на что следовало обратить внимание давно.
Если бы я мог тогда обращать на что-то, кроме изнуряющей слабости и отчаяния от потерянности, внимание.
— Как я пришел сюда? Где это место?
"Сюда нельзя прийти. Это место начала. У каждого свой путь".
— Начала чего? — я морщусь, привалившись к стене — теплой, как все вокруг. В затылке начинает постукивать крохотный молоточек, ритмично выбивая свои "тук-тук-тук", как бы каждым ударом говоря: "помнишь меня?".
...сгусток чудовищной боли лопается у затылка и все сметает шквал белого огня...
"Место начала", — не обращая внимания на меня, повторяет тень. — "Ты должен идти. Ты не можешь остановиться".
— А если я хочу спуститься? — постукивание становится все назойливее, и первые уколы — пока еще слабой — боли начинают свой путь через всю голову к шее, к глазам, к вискам.
"Ты не можешь спуститься. Ты не можешь остановиться. Можно только упасть. И можно подняться. Другого — нет".
Я отлипаю от стены, тратя секунду, чтобы удержаться на ногах. Первый шаг дается с трудом, но затем втягиваюсь — и как по волшебству предостерегающее биение в голове замирает. Только слабый зуд под волосами — чтобы не забыл окончательно.
— Это все не настоящее. Это какой-то бред... — наверное, больше для того, чтобы хоть что-то сказать, бросаю красно-черному зеву туннеля.
"Реальность — это миг, когда ты осознаешь себя. Когда говоришь: "Я есть". Когда вычленяешь из мира свою самость и даешь ей свое имя", — тень спокойна и невозмутима, двигаясь вместе со мною, не отставая, не становясь четче. Или понятнее.
— Я не помню своего имени...
Если бы мог посмотреть на тень прямо, то наверняка бы увидел, как она кивает.
"Твой разум расколот. С ним твоя сущность расколота и заперта среди осколков тебя. Вместе с тем расколота и твоя реальность. Ты должен вспомнить себя. Обрести себя — и тогда ты вернешь свою реальность. Важен только миг. Все остальное — это сон ".
— Сон...
...кажется, воцарился здесь.
Буря пронеслась вчера, вывалив, на первый взгляд, годовой запас снега, завалив все белой толстой, пышной шубой. Буря ушла, но угрюмые тучи остались, низко нависнув над долиной, холмами, над укрывшимися под шапками снега яблонями и вишнями. Еще только полтора часа назад был полдень, но всюду уже лежат густые сумерки, а свет становится серым и тусклым, будто проходя по пути к земле через потрескавшееся, потемневшее от времени стекло.
Ветра нет — вся ярость воздушной стихии выплеснулась во вчерашнем зимнем шторме.
Он прошел за ограду — в доме давно уже никого нет, никто не убирал снег ни у входа, ни тем более в яблоневом саду, где затесалось с десяток вишневых деревьев. Проваливаясь по колено в белые сугробы, он сошел с едва угадываемой дорожки к старой высокой яблоне, чья верхушка на добрых десять метров была выше флюгера на крыше дома.
Здесь всегда было спокойно. Тихо и уютно. Но сегодня эта тишина, пришедшая вместе остановившемся, выдохшемся после целых суток безумия небом, вместе с умершим ветром, тишина глухая и тяжелая была покоем склепа. Он шел, под скрип вминаемого сапогами снега, потрескивание ветвей, опустившихся почти до самой земли, лишь недовольно отряхиваясь, когда с задетой ветки на плечо или спину ссыпались белые лавины. Перед старой яблоней он остановился и несколько долгих минут смотрел на такое знакомое некогда, а сейчас, нацепившее белую вуаль, ставшее немного чужим дерево.
Снега намело много, но он не собирался отступать. Первым делом очистив стоявшую у самого края скамейку, положил на нее цветы и серо-стального цвета портфель. Затем усердно начал очищать все вокруг прячущейся в тени яблони могилы. Белый мрамор, соперничающий с блеском в погожий день свежевыпавшего снега, покрытый защищающей от непогоды и времени прозрачной — и вблизи едва различимой — пленкой. Вырастающий с края могилы куст роз и тюльпанов, даже в такой пасмурный день ярко сверкающий серебром — могила была едва ли ни единственным ярким пятном в сумеречном, сером дне.
Или она лишь такой казалась.
Раскрытая посредине книга, сделанная из бежевого камня, опиралась на куст так, что с того места, где он стоял, без труда можно было прочитать выгравированные черным с серебристой каймой надписи.
"Майкл Ли Твист. 2550-2575". "Марта Ли Твист. 2553-2575".
На каждой половине книге легкими, едва заметными штрихами был нанесен герб Дальней Разведки: плывущий к горизонту по неспокойному морю парусник, а снизу по три слова: "Помним. Любим. Скорбим". И крест Единой Церкви на мраморе от книги до края плиты.
Он смел последние крупицы снега с пленки на мраморе, отступил на шаг. Глаза кольнуло, и нечто чуть подзабытое дрогнуло, пробуждаясь, в груди. Три года он не приезжал сюда, словно надеясь, что время сможет приглушить, ослабить боль утраты.
Как оказалось, засевшие в сердце шипы все эти время исправно делали вид, что их зазубренные края сгладились, а острие сломано и затупилось — чтобы сейчас разом пробудиться и вонзиться еще глубже в старые раны.
Некоторая боль не утихает никогда. И время не лечит, а просто позволяет дожить до того мига, когда ты наберешься сил вновь взглянуть прошлому в глаза. Мало — но иногда и такая малость оказывается ценнее всех благ мира.
Он сморгнул, чтобы вновь видеть все четко, а не расплывшимися контурами. Взял со скамейки цветы, встал сбоку от мраморной плиты и опустился на колени прямо в оставшийся, примятый снег.
Бутоны алыми кляксами растеклись по пленке над мрамором. Во всем, что было в саду — цветы оказались единственной яркой краской, кроме черного, белого и серого, будто подчеркивая контрастом всю горечь пасмурного дня.
Горячие капли побежали по гладко выбритой щеке, оставили на губах соленый привкус и сорвались, одна за другой, падая на...
...изгиб туннеля под ногами.
Я стоял, держась одной рукой за стену, другой — за грудь, изо всех сил пытаясь унять неровно бьющееся сердце. Это воспоминание вернуло утраченную частицу меня, но, Господи, как же больно от всего этого
Как же больно.
"Они умерли", — тень говорит.
— Они убили их! — цежу сквозь стиснутые зубы, стоя с зажмуренными глазами. Молоточки в затылке с радостью принимаются за свое дело, но пока я не обращаю на них внимания — они ничто по сравнению с тем, что пытается проломиться на свободу сквозь ребра. — Тэш'ша убили их!
Я не могу сказать, откуда и как, но знаю, что каждое слово — правда. Мои родители погибли и убили их наши враги. Забрали у меня самых близких людей, заставили мучиться от одиночества, горя, боли утраты.
Испытанная в прошлом, в каюте капитана лайнера ненависть приходит на смену боли.
"Ты ненавидишь тэш'ша?" — тень словно читает мои мысли.
— ДА! — бессмысленный ответ на бессмысленный вопрос, но мне нужно хоть как-то сбросить напряжение, взять под контроль душащий гнев.
"Почему? Зачем они это сделали?"
Я открываю глаза, смаргиваю слезы, машинально пытаясь посмотреть на фата-моргану, следующую за мной. Тень ускользает, как и прежде, оставляя по себе чувство, будто я опоздал на долю секунды.
— Это что, шутка?
"Нет. Все имеет причину. Всякая причина имеет следствие. Постигая причину, ты постигаешь следствие. С ними постигаешь нити, связавшие их воедино. Цепь причин и следствий образует новые нити, по которым мы скользим от мига к мигу. Почему они убили твоих родителей?"
— Они враги, — выплевываю в пустоту слово, объясняющее все.
"И это единственная причина? Они убили их просто потому, что враги?"
Я с трудом слежу за смыслом сказанного. Сердце немного успокоилось, и я продолжаю брести вверх по очередному витку.
— Этого мало?
"Очевидно, достаточно для твоей ненависти".
— Какая разница? Какая тебе разница?!
"Все имеет причину. Всякая причина имеет следствие. Если ненависть самоценна, то причина действительно не имеет значения. Но если нет — то глупо расходовать такое сильное чувство без понимания истоков".
Я запинаюсь на ходу, очумело тряся головой. Что это... эта пытается сказать?
— Они убили их! Они забрали их у меня! Это ли не причина?!
"Это помогает тебе сражаться? Помогает убивать их?"
— Да!
"Ты помнишь, что было после прыжка?"
Я закрываю глаза, концентрируясь на вопросе. Не самый плохой способ, чтобы унять кипящие в душе чувства.
— Был бой. Мы сражались, атаковали станцию наблюдения...
"Ты помнишь бой?"
Я медленно иду вслепую, кончиками пальцев ведя по стене, чтобы не потерять ориентацию. Бой...
...шел уже вторую половину часа — и приятного в происходившем было мало.
Совсем мало.
"ТРЕТЬЯ "ЗЕЛЕНАЯ" ЭСКАДРИЛЬЯ: ПРИГОТОВИТЬСЯ К ПЕРЕХВАТУ КОСМОЛЕТОВ ПРОТИВНИКА; РАЗВЕРНУТЬСЯ КУРСОМ "+альфа.45" [принятый в Конфедерации порядок указания курса: 360-градусная сфера вокруг корабля делится на две полусферы (передняя — плюс, задняя - минус); в полусферах выделяется 4 части по часовой стрелке с верхней левой (альфа, бета — верхние, гамма, дельта — нижние); каждая часть делится на 150 сегментов], — сообщил визор. Маркеры отметили курс и предполагаемые места появления носителей тэш'ша с космолетами.
Два с половиной десятка космолетов оторвались от поредевшего строя "Зеленых" эскадрилий над колонной тяжелых кораблей. Все казалось простым и понятным, когда план атаки на станцию наблюдения пришли на визор в ангаре.
В реальности все оказалось сложнее и страшнее.
Тэш'ша не собирались сдаваться или дарить легкую победу людям.
"Красные" эскадрильи увязли в подтягивающихся из-за станции наблюдения космолетах — и, хоть разведке удалось точно установить ее местонахождение, в угадывании количества сил прикрытия руфовцы полностью облажались. Точнее, тяжелых кораблей оказалось даже на два меньше, чем ожидалось — восемь штук, но вот космолеты все прибывали и прибывали, почти сравнявшись числом со всеми "Красными". А командовавшие обороной тэш'ша не стали бросаться в бессмысленную атаку, начав расходиться от станции наблюдения. Не очень далеко, но достаточно, чтобы даже у пилотов, занятых прикрытием ждущих своего часа "Бармаглотов", не осталось сомнения — стоит только ОГФ сунуться к станции, как тэш'шские корабли пойдут в атаку. Никто не сомневался, что их уничтожат — и станцию за компанию, — но также никто не сомневался, что цена такой победы будет велика.
И все же, выстроившись стандартным "цилиндром" — в центре линкоры, вокруг них "арки" и корветы, — ОГФ двигалась к станции наблюдения. Время уходило, и с каждой минутой росла вероятность прибытия подкрепления к "котам". Переданный на каждый космолет перед вылетом приказ Военного Совета не оставлял места для раздумий или сомнений: последняя станция наблюдения Империи вблизи Авалона должна быть уничтожена любой ценой.
