Мне всегда казалось, что люди, которые пресмыкаются перед сильными и отыгрываются на слабых, чувствуют неправильность в этом положении, чувствуют злость. Бретт считал это естественным порядком вещей.

Он поменял две пластинки местами; я пригляделся к тексту, выбитому на них, и спросил:

— Это катрены?

Мне тотчас же продемонстрировали всю связку. Как повод для гордости:

— У меня есть список. Несколько списков. Я скомпоновал их все, и мой список самый полный!

Раньше я бы попробовал доискаться, кто стоял у истоков. Теперь мне не хотелось делать ни единого лишнего движения. Осталась только тень любопытства — слабая, но это все, что осталось.

— Каким образом вы расшифровываете предсказания?

— А как только событие случится — так сразу все ясно, — Бретт вынул из ряда две пластинки, те, что менял: — Вот про хороший финал. "Разольются реки, моря, океаны, где была безжизненной земля..." И вот. "А в конце не будет ничего — только белый свет". Это про ваш триумф.

Вряд ли это катрены. Для загорских катренов эти говорили слишком мало о катастрофах.

— Ваш учитель будет вами гордиться. Хороший ученик — гордость учителя, — это Бретт сказал чуть ли не трепетно. — Только это имеет значение. Так говорил Мэвер.

Я не отвел взгляда и не переменился в лице. Еще одну оду о том, каким добрым человеком был Мэвер, я не выдержу. С кем-то, наверное, и был.

— Вы понимаете, что Мэвер предал вашего магистра?

Бретт недоуменно моргнул:

— Зачем его понимать? Надо просто его не злить.

У меня забрезжило понимание, когда и как Бретт научился так хорошо приспосабливаться.

— Шеннейр убил Мэвера. Что вы думаете об этом?

Мне казалось это забавным. Судя по эмоциям, Бретт не думал об этом ни одной лишней минуты.

— Не надо думать. Надо исполнять приказы.

На вспыхнувший браслет он сначала не обратил внимания, а потом поспешно нацепил наушники и радостно выпалил:

— Амариллис! — и примолк, сначала озадаченно, потом уныло, и под конец пробормотал "принято, выполняю". И вновь загорелся: — Амариллис, подожди, я все понял! Совы мне друзья, но ты, Амариллис, лучше сов...

На погасший браслет он уставился с изумлением, а потом посмотрел на небо и вздохнул:

— Но что я сделал?

Быть лучше сов было нетрудно. Лучше Бретта — тоже.

Моя охрана выпроводила его вежливо, но твердо. Небо совсем почернело, и пора было отправляться на отдых. Хотя все таблетки у меня отняли, и вместо сна я лежал и смотрел в темноту.

Цветы на столе увяли и осыпались. Остались только почерневшие венчики над опавшими лепестками. В том, что они были именно такими, был смысл.

Утро я проводил в медблоке. Раз уж неприятные факты вскрылись и стали достоянием моей гильдии, я не имел права подавать плохой пример. Пусть вместо магистра, подсевшего на наркотики, они видят человека, который борется с зависимостью. Я лежал под капельницами, выполнял все назначения, и чувствовал себя еще мерзее, чем было.

Мог я подумать, отправляясь к темным, что под угрозой смертей и увечий меня будут заставлять заботиться о здоровье и соблюдать режим.

Меня встречали как дорогого гостя, торопясь сообщить радостные вести. Несколько дней назад Бринвен достали из капсулы, а сегодня ее вывели из лечебной комы.

Лечебные капсулы вытягивают жизненные силы. Бринвен была сильной и рослой, а теперь ее руки, лежащие на покрывале, напоминали веточки. Она нескоро встанет на ноги и нескоро станет полезной. Шеннейр одним ударом смахнул с доски две мои фишки. А я ведь не вредил ему.

Я взял волшебницу за руку, делясь теплом светлой искры. Прикасаться к светлым было страшно — я боялся навредить. Мне казалось, что я легко сломаю ее запястье, если не рассчитаю силы.

После процедур в моей голове оставалась глухая пустота. Печально осознавать, что если убрать из моей головы сожаления, теней и химическую отраву, в ней ничего не останется. Я чувствовал досаду: я не исполнил свои обязанности магистра. Я давно должен был решить эту проблему, и я решу ее.

— "Все ваши действия будут отражаться на вашем магистре", — прошептала Бринвен, не открывая глаза.

На столике рядом с ее головой лежало кольцо-печатка с алым сигилом. Я смотрел на него несколько мгновений. А потом сшиб на пол; кольцо тяжело громыхнуло по камням и откатилось в угол.

— Ничего, магистр, — бледные серые губы волшебницы изогнулись в улыбке. Под приподнятыми веками блеснул огонь. — Я почти его достала. А значит, Шеннейр уже не так силен, как прежде. Двенадцать лет сыграли за нас. Все, к чему он прикасается, рассыпается в прах. Его режим падет. Мы подождем.

Ее искра мерно пульсировала в груди, и горела тяжело и жарко. Ритм войны, который звучал для Шеннейра, звучал и для Бринвен.

Время встречи было ограничено. Бринвен попыталась остановить меня, когда я прощался, но не сумела сжать пальцы:

— Вы ведь не оставите нас?..

Я жалел о том, что сказал. Не было дня, когда я бы не жалел об этом.

Я погладил ее по щеке и весело ответил:

— Темные как рыбки, Бринвен — что им ни скажи, всему они верят.

Светлые уже ощутили, что Бринвен очнулась, и собрались рядом с ее палатой. Кайя запоздал и пришел последним; остановился, ожидая, когда все обернутся к нему и дадут дорогу. Но вместо его светлой искры теперь зияла пустота. Никто его не заметил.

— Побережье вредно для светлого здоровья. Как ни приедут, постоянно что-то случается, — заботливо сказал Вильям. Вильям связался со мной только сейчас: ждал, когда все уляжется. — То ли дело север. Природа! Сосны! Чистый воздух!

— Рыба хорошо ловится.

— А как же, — поддержал он. — Присылайте их к нам. И вы к нам приезжайте. Ваша гробница почти готова.

Я в замешательстве потер пальцами наушник, оглядываясь в темноте, пока Вильям продолжал вдохновенно вещать:

— Всем городом строили. Она большая и белая, а внутри мраморный саркофаг, а вокруг рыбы, рыбы, стаи рыб. Вам понравится!

— А гробницу для Шеннейра вы сделали? — только и сказал я, отгоняя видение Миля, требующего "а солью, солью все засыпали?". — Я светлый магистр, я не могу допустить такой несправедливости.

— Конечно, — заверил высший. — Ради примирения, равенства и единства это единый комплекс. Светлый и темный магистр упокоятся вместе, это ли не благой символ для нашей Родины? Только, знаете ли, в его половине мы пока не определились с, э-э-э, оформлением.

Голые бетонные стены — не ошибетесь. Что за незадача, зачем они медлили — дизайн следовало отдать Лоэрину. И, кажется, теперь мне придется жить вечно.

Сигнал переговорного браслета ослабел и утих. Нижние уровни гильдии не пропускали слабую связь.

На нижних уровнях начинался совсем другой мир. Здесь создавались печати, которые потом расходились по стране, совершались открытия, а что-то никогда не покидало этих стен. Тайные страсти, тихие трагедии. В ритуальные залы пускали не каждого, но у меня был ключ от всех дверей.

Их обитатели, бледные и неслышные, приветствовали меня тихими голосами. Вода струилась по камням, а из камней росли деревья с крошечными листьями из слюды. Мирринийке любили только то, что могли контролировать.

Бе-лая ли-ли-я на камнях расцвела...

Безжизненное монотонное пение разносилось по пустым коридорам. Пол усыпали белые цветы, и фигуры, полностью закутанные в черное, стояли кругом. Инфоотдел продолжал жить, но смерть Гвендолин была потерей.

...и сорвал лепестки...

Песня о тоске по утраченному дому. Мирринийке не поют песен: эту запретили, но сохранили.

Один упал в океан...

Единственное дозволенное выражение горя.

Я шел мимо не останавливаясь.

Я всегда старался проходить этой дорогой, через один из залов, круглый и высокий. Чаша на высокой подставке, нож из темного стекла, мозаика на стене.

Высоко над головой, из тьмы изломанными белыми плоскостями выплывало лицо с закрытыми глазами. В раскрытых ладонях, напротив сердца — алая астра с семью лепестками. Так изображали Аринди, когда хотели изобразить. Мне рассказывали, что астра — знак светлого магистра, основательницы Полыни. Время не сохранило ни ее черт, ни ее имени, только символ.

Это было так давно. Мы никогда не узнаем, о чем мечтали те люди, на что надеялись, что видели в будущем. Могила восьмого светлого магистра глубоко под центром столицы, и мы ходим по ней, как по множеству других могил.

"Я — светлый магистр, моя сила — движение вперед".

Она провела на великой стройке восемь лет, а потом холодной дождливой зимой заболела и умерла. Полынь-Полынь, наши слезы горьки...

Лаборатории и мастерские были вынесены в отдельный сектор. Часть занимал Миль, и у входных дверей было на удивление людно.

Обычно помощники Миля ходили за ним по пятам как цыплята, разве что не пищали, и Миль перестал их гонять, теперь давая несложные поручения. Они шептались встревоженно; маги из инфоотдела, пришедшие с докладами, терпеливо ждали. Они были подключены к замку и знали, что я скоро приду.

Раздражение и злость волнами перекатывались по стенам. Печать, закрывающая дверь, явственно запрещала входить. Сегодня мастер проклятий был в еще более отвратительном расположении духа, чем обычно.

Руководство инфоотделом, как ни странно, временно перешло к Милю. Хотя между ним и Гвендолин всегда были тесные связи: Миль обеспечивал защиту и поддержку заклинаниями, а его снабжали информацией, последними слухами и сплетнями. Инфоотдел вел учет и распределял блага внутри гильдии, так что не вызывало удивления, почему Миль всегда получал то, что хотел. Я поздоровался с инфорами дружелюбно: по моей просьбе они считали, когда мы сможем заново открыть учебные корпуса в Астре. Неофитов мы набрали, магическую искру зажгли, но с ними требовалось заниматься дальше. Может быть, если темных растить в человеческих условиях, они так не озвереют. Конечно, тех, кто закричит, что это против традиций и настоящего темного так не получится, одни размазни, окажется достаточно...

Печать меня пропустила.

В лаборатории творился форменный беспорядок. Но середина помещения была свободна: там возвышалась металлическая сфера из нескольких обручей, проткнутая в разных местах металлическими штырями. И на все это было намотано множество разноцветных нитей, которые почти скрыли основу.

— Уйдите прочь, светлое отродье, — бросил Миль не дожидаясь вопроса, что случилось, и продолжил прожигать сферу мрачным взглядом, — вам не понять тех препятствий, что встречает развитый разум.

— Клубки перепутались? — мирно предположил я.

Клубки, что валялись под сферой, действительно перепутались напрочь. Если сфера представляла собой макет будущей печати, то Миль создавал что-то немерено сложное.

— Это заклинание, которое вы делаете для борьбы с Первым Лордом? — с трепетом спросил я.

Миль открыл ящик и кинул мне запечатанный шестигранник, вновь уставившись на творение.

— Это мозг, — сказал он после долгой паузы. — Вы знаете, что это такое?

Я присмотрелся, но с такого ракурса все равно не признал.

— А почему здесь красные нити связаны с синими?

Хотя Миль необычайно тактично намекнул, что у некоторых людей в голове. Для более естественной модели некоторых веревочек должно не хватать.

— Что вы несете, Рейни, они одинаковы... — Миль умолк, посмотрел на клубки, а потом подошел и разъединил нити, на которые я указывал.

Принести темному заклинателю яркие разноцветные клубки было бы оскорбительным нарушением истинной темности; они все были темных оттенков, и потому Миль не мог их различить.

— Весь этот мир, — Миль менял нити, цедил слова сквозь зубы, и был порядком расстроен. — Тоненькие ниточки в нашей голове, по которым идет нервный импульс. Вы можете видеть Свет, видеть Тьму, а на самом деле у вас в голове химический цикл не замкнулся. Вот все ваше хваленое светлое сочувствие, все переживание...

— Вы бросили Шеннейру вызов.

Он замер. Я чувствовал, как словами и суетой он пытался заглушить страх.

Шеннейр мог бы терпеть Миля еще долго, как и прочих темных, иногда срывая на нем злость. Миль бы смирился, как смирялся годами. Но он взбунтовался. Очень неосторожно.

— Вы высказали серьезную угрозу, Миль. Не думаю, что теперь вам позволят умереть. По крайней мере, до тех пор, пока вы сами не будете о том умолять.

На краю стола стояла серебряная окружность с натянутыми крест-накрест серыми нитями. Если пожелать увидеть, то они напоминали символ песочных часов. Окружность вращалась, замедляясь, и толстая шерстяная нить наматывалась на основание. Миль остановил вращение, зло оскалился и крутанул артефакт снова:

— Я уже знаю, кого из приближенных марионеток он лишится первой.

Нэттэйдж был прав — я находил союзников. Но каким бы путем я ни шел, в конце пути всегда была война. Я ненавидел войну. Самая переоцененная вещь из всех переоцененных вещей мира.

— Да, спасибо, что вмешались, — спохватился я. — Для меня это было важно.

Даже в полутьме было заметно, как Миль позеленел:

— Вы отвратительны, Рейни.

Наступившее в лаборатории молчание сложно было назвать дружелюбным или даже приятным. Раздражение Миля постепенно гасло, сменяясь привычной сумятицей мыслей, и я погрузился в поток, пропуская его через сознание, механически распутывая нити. От воспоминаний остались слабые картинки; я забывал и, как и всегда, не мог сказать точно, случилось то или иное или нет. Миль был ярким источником эмоций. Во всей пустоте внутри моей головы не наскреблось бы и малой части.

— ...Меня сильно давит, что они умерли, страдая.

Не зная, будут ли отомщены, есть ли в их смерти смысл. Почему-то это было важно сказать, и неважно, что это слышал Миль. Если бы я только мог сказать им...

— Сколько умерло, страдая, сколько умирает, страдая, — в чужом эмпатическом поле разлилось ядовитое торжество. — А вы продолжаете жить. Вы обязаны чувствовать вину, раз уж устроили перед Шеннейром свое маленькое представление. Теперь темный магистр боится лишний раз с вами связываться. Чувствуете свое превосходство?

— Естественно, — мне казалось, что этого достаточно. Но в его словах я чувствовал тот самый вопрос, который вовсе не хотел слышать. — Что с вами случилось, Миль, если вы начали принимать слова светлого мага на веру.

Он громко расхохотался:

— О, нет, Рейни, я знаю. Вы всегда лжете. Вы вовсе не хотите умирать. Вы можете думать так, но монстр внутри вас желает жить. Он растет. И однажды он наденет ваше тело и будет смотреть на мир вашими глазами. Однажды вы вернетесь и не будете печалиться ни о чем.

Он выпрямился, поднимая голову к потолку, погружаясь в то состояние, которое предшествовало предсказанию. Порой создавалось впечатление, что Миль в самом деле что-то видит.