— Вот именно. Постараюсь разобраться, что и как, на месте. Давно пора, знаете ли... Как в американском флоте: обязательно с корабля — в штаб, из штаба — на корабль. Похоже, что это просто необходимо.
— Вы? С бесшумным пистолетом, фотоаппаратом-пуговицей и ампулой яда в воротнике? Это, знаете ли, как-то не очень вяжется с тем Майклом Спенсером, которого я знаю! Сами же говорили, что фабианец-дедушка не вкладывал денег в русские бумаги, так что уж вам-то, с вашим состоянием... Могли бы жить и ни в чем себе не отказывать, и выйдя в отставку.
— А смысл? Коптить небо? Мои предки, — в значительном числе поколений, — настолько преуспели в этом почтенном занятии, — что на мою долю остались совершенные пустяки. Кроме того, — покидать ринг после первого же нокаута, согласитесь, несколько... Несколько неспортивно. Не соответствует самому духу спорта. — Островитянин говорил задумчиво, мягким тоном, но почему-то чувствовалось, что решение его — окончательно, а этот интеллектуал со всеми его дипломами и безупречными манерами на самом деле не менее упрям, нежели легендарные создатели Британской империи. Равно как и те ребята, что с той же мягкой улыбкой, этак, невзначай, валили в Канал "мессершмиты", а потом, вернувшись, острили по поводу пересушенных бифштексов. А если бифштексов не было, то без малейшей жалобы, невозмутимо жевали всякую малосъедобную дрянь. — Впрочем, все обстоит не столь драматично, как вы, наверное, себе представляете. Я целый месяц с предельным усердием изучал грузовики, и теперь отправляюсь в Россию в качестве представителя "Магируса". Должен признаться, что терпеть не могу немецкого языка, у меня от него постоянно першит горло, а по ночам снится, что я почему-то блаухаунд... Мы отправляемся шестого июня, через Южную Корею, на какую-то там стройку, связанную со знаменитым БАМ-ом, и на которой как раз и работают упомянутые грузовики. Наши немецкие друзья провели всю подготовительную работу со свойственной им точностью, так что теперь я имею роскошную... кажется это называется "крыша", да? Вариант, кстати, самым естественным способом решает щекотливую проблему финансирования миссии в рублях. Они утверждают также, что необычный путь проникновения, — с востока, — сам по себе является дополнительной гарантией от возможных неприятностей. Ну, а поскольку в мои планы действительно не входит добыча каких-либо секретов, то дело это и вообще не должно представлять собой сколько-нибудь серьезной опасности.
— За исключением самого по себе пребывания в России.
— Да, за исключением. Больше того, не просто в России, — изображая преувеличенный ужас, он выпучил глаза и заговорил зловещим шепотом, — а в Си-бир-ри! Бросьте, дорогой мой, — сказал он уже совсем-совсем другим тоном, — если соваться, куда не следует, то сгинуть можно и в Сохо. Не говоря уж о Гарлеме. Это вообще самое главное в искусстве выживания, — не соваться, куда не следует. Я уверен, что мне ничего не грозит, кроме отвратительного сервиса, скверных дорог, да неизбежной время от времени скуки в этой серой стране.
Представительство фирмы оказалось закрытым. Напрочь. Постороннему человеку могло даже показаться, что тут никого и не было, причем на протяжении достаточно долгого времени, но, находясь под гипнозом легенды о пресловутой немецкой точности и пунктуальности, он, разумеется, ничего подобного не заподозрил. Хотя основания, надо сказать, были. Этот край был еще настолько новым, что простота обхождения просто-напросто поражала. В международном аэропорту его — да, встретил работник немецкого консульства, которого приблизительно ввели в курс дела, но практически не говоривший по-английски. Так что практика в немецком разговорном началась прямо с первых минут пребывания на этой земле. Кроме того, в Тынде он никогда не был и не мог быть особенно полезен в качестве сопровождающего лица. Восхитившая его идея "иностранной" крыши начала оборачиваться своей иной стороной: во всем происходящем Островитянин ощутил отчетливый привкус какой-то второсортности, небрежности, дилетантизма. Очевидно, местные немцы не чаяли побыстрее отделаться от непонятного, ненужного, навязанного им чужака, так что билеты на ближайший рейс местной авиалинии были у встречающего уже при себе. С самого момента встречи взгляд герра Хофмайера показался ему несколько необычным. Равно как и манера говорить как бы несколько в сторону, и, по возможности, не разжимая губ. Как и маниакальное стремление соблюдать с вновьприбывшим дистанцию не менее двух с половиной — трех ярдов. И только когда почтенный герр повернулся с заметным заносом, все кусочки мозаики, наконец, обрели свои места: Вильгельм Хофмайер был совершенно пьян и удерживался на ногах только благодаря чудовищному усилию воли да еще немалому, очевидно, опыту. И теперь Спенсер молча недоумевал, каким образом умудрился не заметить этого обстоятельства с первого же мгновения. И отнес это на счет естественного дорожного утомления и присущего, — как он считал, — только ему особого рода приятного оглушения от быстрого переноса в совсем-совсем другую страну. Майкл поначалу не обратил внимания на небольшой самолет, к трапу которого их доставил бесшумный автобус, мельком глянул раз, потом — другой, а потом вгляделся уже с неподдельным любопытством. Он считал себя экспертом по советской авиатехнике, — и не только по военной! — но это была незнакомая модель. Новенькая, вместимостью человек на сорок — пятьдесят, очень приглядная машинка с гладкой светло-серой обшивкой называлась "М — 26" и была винтовой... Вот только гондолы не принадлежали ни одному из известных ему двигателей! И не могли принадлежать. Черт бы его побрал, если могли! Это были не двигатели, — Майкл никак не мог подавить внезапного острого приступа раздражения, вызванного всеми чер-ртовыми нелепостями чер-ртового дня и обрести обычное присутствие духа, — это тоже была чер-ртова нелепость. Да и винты, — с пятью хищно, наподобие татарских сабель, изогнутыми лопастями, если приглядеться... А главное, — никто вокруг не обращает на эту дикость ровно никакого внимания! То есть как так и надо! Так, глазея и злобясь, он и стоял бы еще неизвестно сколько, но его без особых церемоний поторопили. "Чертова нелепость" в два счета раскрутила противоестественные, как вожделение к Пресвятой Деве, пропеллеры, приглушенный ровный гул моторов, не имевший ничего общего с ревом поршневых моторов или пронзительным, хищным свистом и громом турбин, тем не менее что-то мучительно напоминал ему особым, ненавязчиво-ноющим тоном, но тогда он так и не вспомнил, — что именно. Потом-потом, когда стало до звонкости — ясно и мучительно больно, Островитянин вынес Обоснованное Суждение относительно корней тогдашней своей бестолковости. Образованный англосакс может иметь любое вероисповедание. Быть англиканцем, пресвеританином, методистом, иеговистом и баптистом, квакером и мормоном, даже атеистом, даже католиком, — это ровно ничего не значит. На этот счет он может мнить все, что ему угодно, потому что на самом деле он, — фрейдист. Вот и нужное воспоминание не давалось по той единственной причине, что — вытеснялось из сознания, не допускалось туда в виде мало-мальски вменяемой мысли именно в силу своей нестерпимости. Понятное дело, — из-за Эдипова комплекса, подхваченного в младенчестве, как в семнадцать — подхватывают легкий триппер, в пятьдесят — аденому, а в семьдесят — сами бывают подхвачены Кондратием (Kondrat? Kondraty? Condratiy?). Связь звука и комплекса — очевидна любому правоверному, но потребует слишком долгих пояснений любому непричастному.
Считая, что на момент встречи Хофмайер находился в предельной степени опьянения, Майкл ошибался: то, в каком состоянии провожатый прибыл на место назначения, наглядно показало, что для настоящего специалиста пределов совершенства все-таки нет. Англичанин молчаливо признал свои заблуждения и теперь никак не мог взять в толк, — когда и каким образом тот умудрился добавить? Да еще ТАК? Да еще исходно пребывая в малопригодном, — говоря предельно мягко, — состоянии? Полбеды было бы, ежели б немец честно вырубился и, пребывая в коме, валялся, как баобаб, поваленный приблудным тайфуном, — так ведь нет. Он ничего не соображал, не стоял на ногах, не мог членораздельно объясняться, — зато куда-то рвался, все время рушился, как на съемках дублей с тем самым баобабом в главной роли, — и орал. Спенсер благодарил бога только за то, что герр хотя бы не наблевал себе прямо на колени, — а заодно и на соседа. Дело в том, что именно он и являлся тем самым соседом. Когда же самолет совершил посадку в городе Тында, а приятный голос борт проводницы сообщил, что за температура воздуха за бортом — плюс девятнадцать, а выходить до остановки винтов не велено, Островитянин решил окончательно плюнуть на Евроатлантическую солидарность и как-то само собой, без натуги вспомнил Дюнкерк и Ковентри, Крит и Мальту, "Худ" и "Глориэс", притворившись, что видит своего соседа впервые в жизни. А когда монголоидного склада бортпроводница попыталась настаивать, то сурово нахмурился и, исключительно по-английски, с чистейшим Оксфордским выговором начал возмущаться, что на борт воздушного судна вообще допустили пассажира в таком немыслимом состоянии. Что в цивилизованных странах подобное совершенно невозможно. А когда, на беду, оказалось, что второй пилот, со смертным грехом пополам, владеет языком Шекспира, Майкл, хотя его зубы вовсе и не были особенно длинными, с неподражаемым искусством так улыбнулся длиннозубой улыбкой, что даже самым безнадежным оптимистам стало ясно, что это — англичанин, что он не понимает вгладь ничего, и попытки добиться от него толку совершенно безнадежны. Подхватив богаж, он с невыразимым облегчением вышел наружу, с наслаждением вдохнув свежий, пахнущий хвоей, цветами и, — почему-то, слегка алкоголем, — воздух, предоставив герра Хофмайера его трагической тевтонской судьбе. Адрес у прибывшего был при себе, он оглядел новехонький, чистенький, красивый, как игрушка, неожиданно-большой аэропорт, скользнул взглядом по многочисленным самолетам, среди которых опять-таки во множестве попадались незнакомые модели, кстати приметил вроде бы стоянку такси во-он у той стены, — и не без оснований предположил, что как-нибудь отыщет офис этих безалаберных джерри и без помощи пьяных до невменяемости провожатых. Мнение относительно их безалаберности усугублялось тем, что никто его не встречал, а значит, — никто и не удосужился сообщить о его приезде, либо же попытался сообщить, но не сыскал адресата, либо... А-а, к черту их всех вместе с их со всеми их тевтонскими предками, тупыми шутками и пьяными консулами!
Постояв у запертой двери и еще немного, он вернулся назад к таксомотору, где его со скромным достоинством дожидался вылезший из машины шофер: очевидно, он знал что-то такое по поводу пустующей в неурочный час конторы, но, как и подобает скромному труженику, не лез с ответами на незаданные вопросы. Заметив это, Майкл подошел к нему с опущенными долу глазами, а потом резко поднял голову навскидку прицелившись, как учили, — зрачки в зрачки.
— Ну? — Бросил он довольно резко. — В чем дело?
Если к немецкому языку Островитянин относился с "технической" неприязнью, то его отношения с русским были куда более сложными. Если обратиться к лексикону литературной критики девятнадцатого-двадцатого веков, то этот роман, эту связь можно было бы обозначить, как этакий лингвистический вариант пресловутой "любви-ненависти". Или ненависти-любви, неважно, тут кому как больше нравится. Изучая русский литературный, русский разговорный начала века, русский разговорный современный, русский бюрократический и русский газетный, тайком от начальства создав для собственного употребления ма-аленький курс русского пропагандистского, — иначе именуемого Большой Книгой Заклинаний и позволяющего пришибить собеседника парой-тройкой подходящих цитат из Основоположников, — он изучал его, как изучают оружие, которое твердо намерены использовать по прямому назначению. Не на случай нежданного нападения хулиганов или вдруг приключившейся войны, а с намерением непременно эту войну развязать и при этом еще уцелеть самому. Работая со страстью человека, отдающегося любимому хобби, кропотливостью исследователя и методичностью профессионала, он исходил из вполне резонного предположения, что без совершенного знания вражеского языка невозможно проникнуть в его мысли, разобраться в мотивах и побуждениях, проанализировать тонкую игру подтекстов. История военного искусства оставила только одну истину на все времена, причем, как и положено такого рода максимам, вполне бесполезную: ни один план сражения, компании, военного конфликта или войны не выдерживает прямого столкновения с противником. Как бы ни был он слаб, как бы успешно ни развивалось наступление, всегда приходится кое — корректировать прямо по ходу, а кое — предоставлять инициативе командиров низшего звена, а уж если силен... Затея, предпринятая со злым в конечном счете умыслом, как то и надлежит затеям слишком уж хитроумным, в свой срок обернулась неожиданной стороной. Когда Майкл Брайан поймал себя на том, что начал получать удовольствие от Пушкина и Гоголя, а не только от пресловутого Достоевского, коего лично он почитал гениальным, — но все-таки уродом, а иные куски даже самых знаменитых его книг воспринимал как безумно затянутый, скучный, нарочитый, надуманный, лишенный всякого глубинного подтекста нравоучительный вздор, — когда до него начала доходить соль русских анекдотов и смысл тех слов, что по-настоящему говорили солдатики, идучи на верную смерть, было уже поздно. Он обнаружил вдруг, что некоторые, — далеко не все, — нюансы ситуаций лучше выражаются по-русски, и сама мысль, сам процесс обдумывания при этом становятся более острыми и эффективными. И Некто оттуда в очередной раз улыбнулся любимой шутке Господа, — успешному исполнению планов смертного именно в том виде, в котором задумывалось. Одним из типичнейших примеров этого рода может послужить посещение Москвы — Бонапартом, но в данном случае улыбка, разумеется, не была настолько злой. Язык, в какой-то момент понятый, с силой почти божественного откровения осознанный, как единый во всей своей бесконечной сложности процесс со своим направлением, не вел туда, где, по загодя составленному мнению Майка, было место всему русскому. В небытие. Возвращаясь к божественному откровению, заметим, что в некоторых случаях знание, достигнутое вполне рационально, воспринимается изыскателем точно так же, как НЕПОСРЕДСТВЕННОЕ, не подлежащее сомнению и не нуждающееся в каких-либо доказательствах. И точно так же оно пугает, побуждая некоторых, — причем вовсе не обязательно слабаков! — оставить открывшееся только для себя, не делиться даже с самыми близкими людьми, не думать самому, задвинуть в самый дальний уголок памяти, замуровать, — и постепенно убедить самого себя, что это — просто так. "Просто так" — без дальнейших мотиваций, как бывает просто так знаменитый довод: "Потому!". Бывают, понятное, дело, и другие, — те сеют так или иначе, но извлеченное именно из божественного промысла, не испытывая ни малейших сомнений. Даже если это не приносит личной выгоды. Даже если, вовсе не будучи дураками, отлично осознают возможность и этих, и тех последствий. Что касается Островитянина, то он оказался именно в категории владельцев персонального, — ма-аленького такого, можно сказать — детского, — скелетика в шкафу. Да и шкаф-то, ежели так посудить, не шкаф, а та-ак, — изъеденный шашелом комодишко на заброшенной антресольке. Вот и позабытой почти что совсем. Так что это обстоятельство никак не сказывалось на его способности выразить по-русски то, что нужно и так, как нужно.
