Пить они почти не пили, но однажды Ихиссе воскликнул, воздев указательный палец кверху:
— Миреле, я знаю, какое воспоминание должно было прийти тебе в голову первым, но почему-то не пришло! Что ж, я плохо старался, что ли? Или до сих пор не загладил свою вину?
— Кансийский фейерверк? — улыбнулся тот.
Канэ ревниво переводил взгляд с одного на другого.
Пришлось заказать "фейерверк" и поделиться с ним тоже, что привело к непредвиденным последствиям. Канэ, с одной стороны, не привыкший пить, а с другой — не отличавшийся склонностью к умеренности, за один вечер прикончил почти целую бутылку, пользуясь тем, что внимание Миреле было отвлечено, и на следующий день не смог подняться с постели.
Между тем, как ближе к полудню у него было выступление, и заменить его было особо некем.
Миреле до последнего ждал, что Канэ всё-таки придёт в себя, однако поняв, что чуда не произойдёт, согласился взять ответственность на себя.
— Это я вчера недоглядел. Что ж, буду выступать вместо него, — решил он.
— Ты? Но ты столько лет не появлялся на публике. Да что там, вообще толком не появлялся никогда... Ты считаешь, что сможешь? — забеспокоился Ихиссе.
— Не волнуйся, я же не бездельничал всё это время. — Миреле улыбнулся. — Я репетировал... собственно, разве не для этого ты привёз меня в дом Мереи?
— Да? Ты не рассказывал. Я подумал, что ты, возможно, просто отдыхаешь там душой, что тоже необходимо. Что же ты репетировал?
— Танец.
— Танец? Ну так тебе нужна будет музыка. Какая?
— Любая.
— Импровизировать будешь? Это сложно, Миреле. Ты уверен, что всё получится так, как ты хочешь?
— Не знаю, но чему-то же я научился за эти годы!
Ихиссе оставил дальнейшие пререкания, а Миреле переоделся в лёгкую одежду, более подходящую для выступления.
"Есть то, за что я, без сомнения, очень тебе благодарен, Кайто, — думал он, стоя позади занавеса и дожидаясь окончания предшествующего номера. — За то, что, познакомившись с тобой, я научился танцевать, выражая свою любовь. Любви, быть может, и нет больше... а, впрочем, она есть всегда. Человек, который любил хоть однажды, смотрит на мир не так, как тот, кто не любил никогда".
Он не продумывал деталей своего танца, рассчитывая, что всё сложится само собой — и так оно и получилось. Лиц зрителей он не видел, однако слышал музыку — точнее, угадывал её своим чутким обострённым слухом. Предчувствовал любое изменение в тональности и мелодии ещё до того, как оно происходило в реальности, и подстраивал под него свои движения. Особенно сильное впечатление это произвело тогда, когда музыканты, поддавшись импульсу, исходившему от Миреле, и сами принялись импровизировать — музыка становилась всё громче и громче, взлетая в небеса, мелодия — всё ярче, расцветая, как бутон, пустивший в ход все силы, чтобы в одном самоотверженном порыве распустить лепестки.
Глядевший на зрителей краем глаза, Миреле понимал, что его выступление имеет шумный успех, и поражался тому, сколь мало это для него значит. Хотя ведь, казалось бы, он никогда не придерживался мнения, что актёр выступает для одного лишь себя, и не желал для Канэ безвестности — наоборот, хотел, чтобы тот смог сказать то, что должен, и был услышан...
Музыка, меж тем, становилась всё громче — скоро уже вся площадь, на которой происходило выступление, не удержавшись, пустилась в пляс. И если бы Миреле видел себя со стороны, то удивился бы, насколько страстным и отчаянным выглядит его танец, в то время как внутри он, продолжавший прислушиваться к изменениям в мелодии, оставался практически совершенно бесстрастен, если не считать тихого чувства теплоты и безмятежности.
Но вдруг среди почти неразличимых для Миреле лиц, окружавших сцену, мелькнуло одно, которое заставило его замереть и вздрогнуть.
Бледные щёки, тёмные расширенные глаза, волосы, упавшие на лоб, нервно прикушенная губа... это был почти ребёнок.
Миреле продолжал танцевать, и никто уже не заметил, что его ритм немного сбился, однако он то и дело возвращался взглядом к привлекшему его внимание мальчику, и каждый раз странная дрожь пробегала по его позвоночнику, заканчиваясь болезненным ударом в сердце.
"Кто это? — думал он. — Почему его взгляд кажется мне таким знакомым?"
Впрочем, он позабыл о нём почти сразу же, как музыка закончилась.
Тем не менее, слабость и изнеможение в теле, вызванные больше этой встречей, чем танцем на пределе всех сил, остались, и, спустившись со сцены, Миреле упал на руки Ихиссе почти без чувств.
Тот утащил его подальше от охваченной восторгом толпы и наедине попытался привести в себя, обрызгивая водой и обмахивая веером.
— Нельзя же так, Миреле, — суетился тот, по капле вливая ему в рот какую-то омерзительную на вкус настойку. — Нельзя так доводить себя. Хотя, конечно, я понимаю... Это и в самом деле было... ну, мне не хочется говорить такие слова, как бесподобно, потрясающе и прочее. Потому что они и близко не выразят всех моих чувств.
Миреле молча лежал на постели, завернувшись в покрывало, и, казалось, был где-то далеко.
Несмотря на шумный успех своего выступления, в последующие дни он не сделал ни единой попытки его повторить. Вместо этого он уделил ещё больше внимания тому делу, в котором принимал участие с самого начала — отбору новых участников для труппы. Желающих оказалось много, более чем, и большинство были не лишены таланта, но, как ни странно, именно Миреле оказался тем, кто, опираясь на наиболее жёсткие критерии, забраковывал большую часть претендентов.
Разумеется, у него не было власти решать судьбу труппы, однако господин Маньюсарья, всегда стоявший поодаль и насмешливо наблюдавший за своими подопечными, казалось, прислушивался к его словам — по крайней мере, к такому выводу быстро пришли все остальные, и постепенно решение Миреле насчёт того или иного новичка стали воспринимать как практически окончательное.
Среди непринуждённых, вольнолюбивых жителей Канси, склонных к азарту, риску и приключениям — само море располагало к большей свободе духа — желающих податься в столицу в качестве манрёсю оказалось раза в два больше, чем в остальных провинциях, но и Миреле стал в два раза более строг, без малейших колебаний отказывая тем, в ком не видел бесспорного, бросающегося в глаза таланта.
— Почему ты настолько суров, любовь моя? — спросил однажды Ихиссе. — Неумолимее и сам господин Маньюсарья не мог бы быть. Ведь не у всех же дарование проявляется в самом раннем возрасте. Вспомни самого себя в начале пути... никто из нас с первого взгляда не сказал бы, что в тебе есть нечто особенное.
— Потому что должно быть веское основание для того, чтобы загубить свою жизнь.
— Ах, вот как? — синяя бровь поползла вверх. — Так ты считаешь наши жизни загубленными?
— С точки зрения обычных представлений о человеческом счастье — да. У нас ничего нет, и ничего не будет. Ни семьи, ни детей, ни дома, ни общественного положения, ни состояния, ни уверенности в том, что завтрашний день готовит нам то же, что и вчерашний, и что внезапная буря не сметёт всё то, что мы с таким трудом строили. Мы не получим никакой награды за свои труды; аплодисменты обычно несутся нам напополам с оскорблениями, а восхищение во взглядах очень быстро сменяется высокомерием. Нашим искусством наслаждаются, однако в глубине души ни во что не ставят, считая, что мы играем ради денег, минутной славы и удовлетворения вкусов своих покровительниц. Наше искусство не останется в веках, в отличие от произведений писателей, художников и музыкантов. Мало кто из нас испытает разделённое чувство, а если это и произойдёт, то всеобщее презрение и необходимость скрываться, вместо возможности связать отношения законным образом, будет любящей паре наградой. Я уж молчу про отношение к нам со стороны тех олицетворений Высшего Существа, которые придумывают для себя люди. Действительно, единственное, что нам остаётся — это искать сочувствия у демона Хатори-Онто, который зол, однако непредубеждён. И друг у друга, но зачастую зависть, ревность и взаимные обиды ставят нас в такое положение, что даже это последнее утешение становится недоступным, и чувство чудовищного одиночества сопровождает большинство из нас всю сознательную жизнь. Прибавим к этому глубокое чувство вины за свои грехи, воображаемые и реальные. Оно, быть может, не всегда осознаваемо, но совершенно неизбежно. — Миреле перечислял все трудности, встающие на пути актёра, спокойным голосом, и те, кто окружал его и слушал, узнавая собственные перипетии, молча содрогались, поражаясь его невозмутимости. — Есть ли что-то, что способно перевесить всё то, что я сказал, а также другое, о чём позабыл упомянуть? Да, есть. Когда я вижу это в глазах того человека, который приходит, я не могу протестовать против его решения. Остальных я избавляю от ненужных страданий. Если их желание будет сильно и неугасимо, то они смогут преодолеть в том числе и эту неудачу. Если же нет — то нечего даже и пытаться.
— Что же это — то, что перевешивает? — спросил кто-то. — Талант?
Миреле помолчал.
— Нет, — сказал он, наконец. — Чувство абсолютной преданности собственному делу и готовность пожертвовать ради него всем. Не получив, быть может, ничего взамен.
Остальные также молчали, переваривая его слова. Ясно было, что не все согласны и хотели бы поспорить, однако не решались: слишком уж твёрдым был голос Миреле, и слишком уверенным — взгляд.
К тому же, он явно не имел ни малейшего желания пререкаться и высказался лишь потому, что его об этом попросили.
— Ты, прав, наверное, — Ихиссе задумчиво посмотрел куда-то в сторону. — Всё, что у нас есть — это танец бабочки перед открытым пламенем. Со стороны он кажется забавным и легкомысленным, и только бабочка знает, что самоотверженно отдаёт свою жизнь. Из любви... из любви к пламени, вероятно. И вот она сгорит, и ничего от неё не останется — ни пепла, ни воспоминаний. Кто будет вспоминать о хрупкой бабочке-однодневке? Разве что какой-нибудь тонко чувствующий поэт, который упомянет о ней, безымянной, в одном из стихотворений. Вот и всё, что нам грозит. Мы проживём эту мимолётную жизнь, танцуя... но наша смерть в пламени, которую никто и никогда не прославит как подвиг, будет прекрасной. Где-то по другую сторону боги и богини, в которых я не верю, быть может, окажутся более внимательны, чем люди, и подарят нам пару слов признания — тогда, когда от нас уже ничего не останется.
Миреле посмотрел на него, и выражение его лица впервые за время разговора смягчилось, губы тронулся лёгкая улыбка.
— Поверь мне, всё будет по-другому, — сказал он тихо. — Не бывает такого, что ничего не остаётся. Впрочем, тебе, который не верит в это, однако всё равно делает то, что делает, положена гораздо большая награда, чем мне, который знает правду.
— Вот как? Так ты действительно знаешь, что будет там? — Ихиссе взглянул на него и, быстро отвернувшись, перевёл разговор на другую тему. — Но послушай меня, Миреле. Разве в тебе самом была с самого начала эта, как ты сказал, абсолютная готовность пожертвовать жизнью ради нашего искусства? Что-то я не припомню фанатичного блеска в глазах мальчишки, которым ты был тогда.
— Нет, куда там, — согласился Миреле, улыбнувшись.
— Так значит, по твоей логике, тебя не следовало брать в квартал.
— Да, я думаю, что и правда не следовало бы.
— И если бы ты мог повернуть время вспять, то отказался бы от этого пути?
— Вероятно, да...
— Что ж, я рад, что ты всё-таки не отказался. — Решив свести всё к шутке и несколько разрядить атмосферу, Ихиссе притянул его к себе за плечи, чтобы обнять, и остальные стали тактично расходиться — при всей своей любви к сплетням и обсуждению чужой личной жизни, актёры вполне понимали желание побыть со своим возлюбленным или возлюбленной наедине.
А потом ушёл и Ихиссе, и Миреле в одиночестве остался в беседке одного из пустовавших императорских дворцов, имевшихся в каждой провинции на случай путешествия государыни — одна из таких усадеб и была предоставлена в распоряжение императорской труппы на время пребывания в Канси.
Обычно Миреле использовал свободное время для того, чтобы написать что-нибудь новое для Канэ, но сейчас мысли не шли ему в голову, и он сидел над чистым листом бумаги, покусывая кончик кисти, которую так и не окунул ни разу во флакончик с тушью.
"Не был ли я чересчур жёсток и даже жесток? — думал он. — Слишком непримирим? Мне не следует превращаться во второго Алайю, даже если столкновение с ним и неизбежно".
На дорожке, ведущей к беседке, послышались звуки чьих-то лёгких шагов.
Миреле поднял голову, полагая, что это Ихиссе или Канэ, и замер, увидев хрупкую фигурку, закутанную в тёмную верхнюю накидку с капюшоном. Дорогая ткань выдавала представителя знатного семейства, рост — ребёнка.
Ещё до того, как юноша откинул капюшон, Миреле, к которому вдруг ясно вернулось воспоминание о своём недавнем танце, понял, кого увидит.
— Мне сказали, что мне следует обратиться к вам, — сказал ему мальчик нерешительно. — Что это вы принимаете решение о том, кто может остаться с труппой.
Миреле подавил в себе малодушное желание отказаться от этой ответственности и послать мальчишку к кому-то другому — господине Маньюсарье, Ихиссе, Ксае... да хоть к кому. Лишь бы подальше от него.
— Возможно, — сказал он неопределённо. — Ты уверен в том, что хочешь этого?
— Больше жизни.
Миреле закрыл глаза. Где были те слова, которые он не так давно произнёс перед остальными актёрами? Ему следовало повторить их, все до единого — но он не мог собраться с силами и произнести хоть что-то.
Всё-таки, он заставил себя.
— Судя по твоей одежде, ты принадлежишь к достаточно знатной семье. Наверняка у тебя есть родители... братья и сёстры. Крайне сомневаюсь, что они поддерживают твоё желание стать актёром. Ты вообще представляешь, что тебя ждёт на этом пути? Начиная с того, что тебе придётся расстаться со всеми теми, кого ты любишь. Покинуть свою родину. Разбить сердце своей матери. Она наверняка любила тебя и баловала, давала слишком много свободы, позволяла то, чего не позволяли сыновьям другие женщины — в том числе, смотреть на выступления манрёсю. И вот чем ты собираешься отплатить ей за её заботу. Ты готов взять на себя такую вину?
Мальчишка кивал головой в ответ на каждое его слово — но что с него было взять? Ему было лет пятнадцать, не больше. Он видел танец Миреле на площади. А Миреле видел его глаза в тот момент. Тёмные глаза, наполненные смертельной тоской, и руки, протянутые, казалось бы, к нему, танцору, но на самом деле к чему-то совсем другому, что всю жизнь будет звать его к себе и так и не позволит ни разу прикоснуться.
Он вполне подходил для того, чтобы стать актёром.
— Нет, — сказал Миреле, отвернувшись. — Уходи. Тебе нечего здесь делать. Возвращайся к обычной жизни и найди счастье в ней.
— Вы даже не посмотрите, есть ли у меня способности?! — изумился мальчик.
— Не посмотрю. С твоей стороны это — блажь, и я это прекрасно понимаю.
