Агония накатила прибойной волной, набросив на его глаза черное покрывало. Сознание мага опустело, превратилось в натянутую до предела возможного тонкую нить, и он слепо и безумно рванулся вперед, в непроглядную черноту, куда машина только что выплеснула очищенную человеческую душу. Слепо и безумно протянул во тьму окостеневшие от боли руки, в отчаянной надежде поймать то, что не мог и увидеть...
Он любил Эльзу. Но Эльза была мертва.
Все, что он мог — отдать это чему-то другому.
Чему-то новому.
Он захлебывался в черноте — глупец, радостно нырнувший в эти инфернальные воды — и звал, отчаянно и яростно, звал и искал то, что таилось по другую сторону...звал и искал...
Я не знаю, каким будет твое имя. Не знаю, какой будет твоя судьба. Знаю только что люблю тебя.
Пальцы уходили куда-то вперед, погружались во мрак, во прах, ведомые желанием отыскать, вырвать оттуда сердцевину, сосредоточие...
Пожалуйста. Приди.
Под ногами что-то хлюпало. В ушах звенело.
Приди ко мне.
По ту сторону что-то шевельнулось.
Дай мне тебя отыскать.
Что-то потянулось к нему.
Не оставляй меня одного. Не оставляй меня...
Он почувствовал слабое, едва осязаемое прикосновение. Он крепко стиснул пальцы и рванул на себя, преодолевая сопротивление черных волн, что никак не желали расступаться. Он потянул со всей силы, чувствуя, как хватка по ту сторону тоже начинает крепнуть — потянул так, что странно, как непривычные к таким нагрузкам суставы еще не затрещали от отчаяния и боли, а натянувшийся канатом позвоночник не лопнул, не в силах больше это терпеть.
Он почувствовал.
Нет. Он уже мог видеть руку, что показалась из черных волн.
Задыхаясь что дымом, что своим безумным ликованием, он видел, как к нему выходит то, что он представил, то, о чем мечтал. То, чему он даровал волю и плоть.
То, что он...
Маг разразился хриплым, страшным смехом. Гордыня переполняла его в мере даже большей, чем боль. Гордиться было чем — он смог, он справился, он сделал это в возрасте столь юном, что несомненно войдет в легенды.
Уже не сильнее. Слышишь, Леандр? То, чего не смог ты, я...
Потеря концентрации сказалась практически сразу. Рука, которую он крепко держал, сжала его собственную еще крепче, до боли. И — откуда только взялись силы? — потянула уже на себя.
Под ногами что-то захлюпало, он врезался куда-то всем телом, и, будучи не в силах удержать равновесие, перекувырнулся через борт сосуда.
В глаза и в рот набивался материал. Изнутри продолжали тянуть, продолжали упрямо тащить его себе, в красную бездну. Извиваясь угрем, так, что кости руки только что не трещали, он коснулся объятым страхом разумом Метки. Сцедил простые чары, готовясь выплеснуть их на то, что так стремилось его утопить.
Предел был уже близок. Сосуд из десятков точно выверенных священных сплавов, раскачивался под ними, словно какое-то убогое стиральное корыто. Где-то в необозримой дали снова взвыли машины. И снова — в последний раз — по ним ударил поток.
Сосуд перевернулся. Медленно захлебываясь в едком дыму и красной гадости, что текла прямо в лицо, маг камнем пошел на дно.
Пробуждению способствовала тупая боль в отбитом о край сосуда затылке. Слепо шаря вокруг, он нащупал слетевшую с него маску, и утер ей лицо, как платком, не без усилий разлепляя глаза. Вокруг был только пепел — красный материал мгновенно высыхал и обращался им, стоило только...
Выбравшись из поваленного сосуда, он вдохнул отвратительно пахнущий дым и надрывно закашлялся. Мысли, разметанные по углам сознания, собирались очень неохотно, но для того, чтобы встать на ноги и осмотреться, их особо и не требовалось. Ошалело оглядевшись по сторонам, Юст замер.
На залитом бывшим содержимым сосудов, трубок и шлангов полу лежало тело. Мокрый след отмечал путь, который оно смогло проползти от места катастрофы.
Ног своих маг почти не чувствовал. Доковыляв до тела, он рухнул рядом с тем на колени, в голос взвыв от резкой боли. Осторожно коснулся плеча. Еще осторожнее принялся переворачивать на спину.
Увидев ее лицо, он не смог сдержать удивленного возгласа.
Она была именно тем, что он посмел пожелать, представить. Она была именно тем, кого он хотел видеть рядом с собой.
Она была мертва.
Дрожащими пальцами он ощупал ее руки, шею, лицо, с трудом справляясь с удивлением — чудодейственный материал, о котором он вызнал в памяти Леандра, сделал свое дело, отозвавшись в ходе ритуала на его мысли. Но через живот его творения наискось проходила глубокая трещина, руки, что он сжимал в своих, не шевелились, а глаза были закрыты. Тело для души было сформировано, от внешней оболочки до хитроумной внутренней системы, что соткалась, согласно воле мага и машин, из оставленных в сосуде деталей, но душа, похоже, не смогла или не успела в нем угнездиться.
Коснувшись лба куклы, он подал слабый импульс. Ответа не было.
В первый раз он сдержался. Как и в пятый, и в седьмой.
Когда же боль в Цепях стала поистине невыносимой, а добиться ответа, добиться того, чтобы спящее тело отозвалось, в очередной раз не удалось, Юст почувствовал скатившуюся вниз по лицу теплую слезу. И еще одну.
Если бы он только не ослабил нажим. Если бы он только не погрузился в самолюбование, будучи уже на пороге. Если бы...
Горькая ярость требовала выхода. Бережно уложив куклу на пол, он вытащил — чудо, что она все еще была цела — из кармана костяную коробочку.
-Эксперимент по слиянию номер тридцать семь закончился провалом, — глухо произнес он, злостью давя лезущие наружу слезы. — Существо, покинувшее сосуд, получилось нежизнеспособным, жалким и мертвым. Хлам.
Ночь была на удивление спокойной. Доволочив кое-как свое изнуренное тело до кровати и раздевшись, маг уронил голову на подушку, стремительно кутаясь в одеяло. Сон навалился с такой скоростью, что у него не было даже времени поразмышлять о причинах провала, сон, подстегнутый, очевидно, каким-то защитным механизмом, не дал ему ни единого шанса. Юст спал так тихо, как не мог даже в детстве, когда совсем рядом, во тьме, таилась вездесущая кукольная прислуга. Каждая ночь была тогда испытанием: поскрипывая и пощелкивая, они двигались вкруг спальни, охраняя сон наследника — и насыщая его кошмарами, нависая над кроватью огромными жуткими тенями. Те страхи терзали его совсем недолго, а в какой-то момент он совсем перестал обращать внимания на караулящих его механических кадавров — и все же предпочел прогнать их прочь, как только смог то сделать. Во все времена, когда дело касалось его сна, Юст превыше прочего ценил тишину.
И потому звуки, что донеслись из коридора, просто не могли его не разбудить.
Реакция мага была, увы, далеко не мгновенной: вымотанный до предела, он с трудом нащупал шнурок, что запаливал свет, и с еще большим слез с кровати.
Вся прислуга имела четкие инструкции выбирать иной маршрут во время его сна. А значит, это точно не она. А значит...
Сложно сказать, что болело сильнее — голова, Метка или ноги. Стянув пистолет с прикроватного столика — выработавшуюся за год привычку оказалось чрезвычайно трудно побороть — Юст шагнул к дверям, в которое заскреблись еще отчаянней. Рванул те двери на себя.
Пистолет с грохотом повалился на темный пол. А секунду спустя к числу повалившихся предметов добавилось тело, что, закачавшись, рухнуло на руки ошарашенному магу.
Светло-серые глаза моргнули раз, другой — и вспыхнули, пусть и всего на миг, рубиновым светом. Дрожащие руки на секунду вцепились в его плечи, чтобы тут же разжаться и бессильно сползти вниз.
Юст не мог выдавить из себя ни слова, кукла же издала звук, похожий на слабый, исполненный отчаяния, стон.
Она еще не умела даже ходить — но доползла сюда, неведомо каким чудом сумев найти выход из зала с машинами. Она с огромным трудом вытолкнула наружу свои первые слова — неумело и глухо, запинаясь через каждый слог.
-Я...жива...я...жива...
Если бы ей нужно было дышать, она бы, наверное, задохнулась.
-Не...оставляй...я...жива...не...оставляй...
-Не оставлю, — прохрипел маг, подавшись вперед и обхватив куклу руками, что дрожали ничуть не меньше. — Не оставлю...
Она не могла больше говорить, но то, что изливалось из одних ее глаз, он просто не мог не прочесть.
Кто я?
-Не оставлю, Ютте. Сестра моя.
Дождь, что взял старт еще ночью, не думал униматься и после рассвета. Водяная плеть хлестала темный лес и скрытый в самой его чаще дом за одному только небу ведомые грехи, и воинство капель с заслуживающей уважения скоростью формировало на земле взводы из луж, которые грозили вскоре разлиться целыми мутными реками. Ветер, чей тоскливый вой начался с рассветом, яростно трепал первую траву — там, где она уже смогла выбраться из-под стремительно сдающих свои позиции снегов.
Ноги в старомодной темной обуви робко ступали по траве — их хозяйка, похоже, тщательно выверяла каждое, даже самое простое, движение. Темное платье куклы, равно как и ее волосы, ветер отнюдь не собирался миловать, набрасываясь на них будто бы в некоем дьявольском бешенстве.
Двенадцатый наследник дома Вайтль, Юст, вновь оторвал взгляд от письма, что уже второй час перечитывал раз за разом, будто надеясь отыскать среди успевших уже крепко засесть в голове слов что-то новое, какую-нибудь вселенскую истину. Кукла из прислуги, что держала над головой мага большой черный зонт, немедленно сдвинулась так, чтобы на хозяина не попало и капли.
Взгляд мага был устремлен на Ютте. Высокая и столь же бледная, что и сам Юст, она была обряжена в ужасно старомодное и слишком большое для нее платье — лучшее, что он смог найти, порывшись в пыльных кладовых. Лучшее, что он смог найти, пока для нее не пошьют все по размеру.
Кукла училась ходить — тихо и осторожно, частенько сбиваясь с ритма. Кукла училась ходить, время от времени падая в сырую траву, но тотчас же вскакивая и во все глаза глядя на мага. Глаза те были полны стыда и страха. Он никак не мог убедить ее в том, что бояться ошибок было нечего — хоть и пытался раз за разом.
Взгляд снова вернулся к письму, к аккуратным строчкам, что были выписаны рукой Вария.
"...образом, могу лишь в который раз подчеркнуть — вы затеяли не опасную игру, но самоубийство. Часовая Башня славна превыше всех прочих бед тремя — их назовет вам и ребенок. Тварь, что заточена внизу, приказы на Печать и те, кто их исполняет. Ваш же враг стоит над последними главой, стоит им с самого конца последней мировой войны, то есть уже чуть больше сорока лет. Ваш же враг держит в кулаке всю их разведку, ведает над всеми их охотниками и убийцами, кроме одного лишь Батальона, и ничто в мире не стоит того, чтобы не сойти с его дороги, пока есть на то хоть малейший шанс. Лорда-надзирателя нам не одолеть — ни сейчас, ни через год или даже три. Лорда-надзирателя нам не одолеть — пока вы не залатаете все прорехи в паутине, что ткали ваши предки...".
-Я уже начал, — пробормотал себе под нос маг. — Я уже начал...
-Мастер Юст! Мастер Юст!
Голос куклы сочился чистейшей радостью. Бросив письмо в траву, он встал с кресла и пошел к ней, чувствуя, что на лицо непроизвольно наползает улыбка.
-У тебя получается все лучше и лучше, — тихо произнес он, подходя к ней.
-Правда? Правда, мастер Юст?
-Правда, Ютте, — осторожно взяв ее за руку, он подставил лицо ветру и дождю.
-Мастер Юст? — она вытянула руку, указав куда-то в сторону леса, над которым сквозь тучи пробивалось, пусть и не без труда, тусклое солнце. — Что это?
-Весна, — рассеянно пробормотал маг, смахнув с лица холодные капли. — Значит, уже весна...
Эпилог
У этой игры, конечно, были свои правила.
Обжигающий холодом ветер приходил и приходил с моря, стряхивая с поседевших от инея деревьев их новый покров.
Бенедикт Кальдервуд бежал, пока у него не подкосились ноги.
Жертва должна бежать.
Вокруг смыкалась черная злая чаща, в которой маг, как ни старался, не мог больше распознать своих владений — просто потому, что хозяином он больше здесь не был. Темные силуэты деревьев, казалось, жались друг к дружке, клонились как можно ближе, словно тоже отчаянно пытались согреться.
Бенедикт Кальдервуд бежал, пока обожженные холодом легкие не взорвались такой болью, что он, начисто сбив дыхание, рухнул вперед, в жесткий грязный снег.
Жертва не должна оборачиваться.
Серый дом, что стоял на краю обрыва, сейчас напоминал огромный сугроб — и благодаря тому еще лучше, чем прежде, сливался с окрестностями. Серый дом был не так уж и далеко: требовалось пробиться через чащу, подняться по мраморной лестнице и открыть дверь.
Бенедикт Кальдервуд бежал, пока не почувствовал, что готов отхаркнуть свое сердце наружу.
Жертва бежит, я лишь иду.
Сумерки подкрались незаметно, сгущаясь все сильнее. Земля, когда-то принадлежавшая дому Кальдервуд, сейчас казалось начисто лишенной жизни: скованная холодом и безмолвием, которое нарушал лишь беспокойный ветер, она пропиталась насквозь какой-то неведомой скорбью.
Бенедикт Кальдервуд бежал, пока лицо его не обледенело от застывающего на воздухе дыхания, покрывшись ледяной коркой — и пока он не перестал чувствовать этого самого лица.
У жертвы три пути.
В черной, беспросветной глуши, которая когда-то была усеяна ловушками и перекрыта слоями защитных полей, никак не удавалось более отыскать ничего, что могло бы помочь, что могло бы спасти. Все, на что он рассчитывал, разомкнула и распустила, прежде чем удариться в бега, его собственная дочь, природа же больше ему не служила. Только не когда это рядом.
Бенедикт Кальдервуд бежал, пока не споткнулся и не разрезал свою ногу об острый камень.
Жертва может сбежать.
Почти осязаемое, черное безмолвие обступало со всех сторон, и заполонившие все вокруг деревья, которые некогда были солдатами, хранящими покой его дома, вызывали сейчас лишь нарастающий ужас. По мере того, как сгущалась тьма, их шеренги становились все плотней, ветви исступленно трепетали от властных прикосновений продирающего до костей ветра.
Бенедикт Кальдервуд бежал, пока не оказался на до боли знакомом обрыве — крутом и скользком, сплошь залитым лунным светом.
Жертва может сдаться.
В ушах мага гремели барабаны, но даже сквозь этот гул он слышал, что нес с собой ветер. То был смех, что страшнее плача, безрадостный и чужой, совершенно бездушный. Смех то затихал, то становился громче, он шел с моря и рвался из чащи вместе с треском ветвей и хрустом снега. Смех был исполнен древней и властной мудрости, смех дышал презрением ко всей тщете человеческой борьбы.
Бенедикт Кальдервуд бежал, пока не понял, что все кончено.
Жертва может сама лишить себя жизни.
Сил подняться уже не оставалось — какое-то время он пытался ползти до обрыва, но тело подвело его и маг распластался на снегу, что комьями набивался в глаза и рот, маг захрипел, застонал, пытаясь отдышаться перед неизбежным.
