Потом он долго изучал спутанную связку телефонных проводов, штекеров и розеток, следил за извивами черных щупалец и мысленно сворачивал набок тонкую шею младшего инспектора Каллагена. У сержанта таился за душой секрет. Собственно говоря, у сержанта таился не один секрет, а несколько. Чего греха таить, среди этих секретов был и такой, который сержант таил от себя самого. Но это в данный момент к делу не относится. А пока поговорим о секрете профессиональном. У него была своя версия этого загадочного дела, версия, разработанная в мельчайших подробностях. Ей немного не хватало стройности, и, что весьма существенно, — главного тактического хода. Он не знал, каким образом нейтрализовать экспансионизм младшего инспектора Каллагена. Но не будем томить читателя и посвятим его в подробности этого восхитительного плана.
Рано или поздно Долли, мисс Пирейра, позвонит. Тогда, разумеется, инспектора не будет в кабинете, констебли Вуд и Фердинанд окажутся там, где им положено быть (У черта в подкладке!), то есть в наряде. Он снимет трубку, предварительно разобравшись и отключив нужный провод. И она скажет "Артур, это вы?" А он ей ответит: "Это я, Долли!". И она будет ему что-то говорить, а он будет рукой покручивать черные провода.... Нет, что за глупости! Она сначала извинится, а потом неумело будет пытаться выведать у него нечто важное. Ее, конечно же, будет волновать судьба задержанных денег, а вы думали, что? И тогда он, как бы невзначай, скажет ей, что у него предвидится уикенд, он собрался на рыбалку, у него двухместный мотоцикл, а на побережье он знает одно чудное местечко, где растут орхидеи... Что за чушь! Он скажет ей, что у него в столе лежит невесть откуда взявшаяся квитанция, выданная в банке мистеру Блоссому. И он назовет ей сумму! И она от неожиданности сядет на песок у колеса его мотоцикла и скажет: "Горе мне! Артур, спасите меня, увезите меня!" Да нет же, ничего такого она не скажет, она поспешно бросит трубку, и он услышит только короткие гудки... Но паника в Бэкбонском лагере уже посеяна! Она — единственный свидетель. Осталось ждать только ее крика о помощи! А потом она снова позвонит и скажет: "Томми принес мне свое белье, теперь я должна лезть на крышу, чтобы развесить его для просушки. Он вызвался мне помочь!" Вот тут и собака зарыта!
В этот час мистер Галуппи будет, как ни в чем не бывало разъезжать по городу в своей черной колымаге или сидеть в кабачке. А потом как бы ненароком спросит у своего пассажира или у того, кто стоит за стойкой: "Который, мол, теперь час, — свои-то часы я отдал в починку!" И тогда алиби мистера Галуппи будет обеспечено.
Но в этот же час Долли откроет на стук свою дверь какому-то человеку. И этого человека увидят потом у рынка или у распивочной под названием "Огузок". И ни у кого не возникнет никаких сомнений. А, может быть, никто его и не увидит или подумают, что обознались. И человек этот будет очень похож на Томми. Еще бы! Это будет никто иной, как братец Стив. (Алло! Это приют Святой Сесиллии? Сержант полиции Копп интересуется, на месте ли мистер Стив Галуппи. А где он? Не знаете? Благодарю вас!) Да, это будет Стив! И этот Стив втолкнет ее внутрь квартиры...
Все остальное — дело техники. На свою технику сержант мог полностью положиться, ведь он был чемпионом Лондона по боксу в полусреднем весе. Даже если бы на его пути оказалось оба братьев Галуппи, четверо братьев Галуппи, шестеро... Сержант снял трубку.
— Алло, это я, Долли...
— Долли? Это вы?
— Я видела... я видела...
— Что вы видели?
— Банку, банку из-под кофе, у него в машине...
— Какую банку? Ничего не понимаю! Вы в опасности? Он вам угрожал?
— Нет, но это не важно. Выслушайте меня...
— Он заставлял вас лезть на крышу? Говорите! Говорите все! Заставлял?
— Да, но это не важно...
— Нет, это очень важно! Что он говорил при этом?
— Он требовал свой смокинг, требовал, чтобы я сняла его с крыши...
— Зачем ему понадобился смокинг?
— У него предвиделась встреча в одном месте, куда без смокинга не пускают...
— Когда предвиделась встреча? День и час!
— Воскресенье вечером, не раньше восьми.... Но я вас умоляю, сэр.... Выслушайте меня! Он рядом, он все время следит за мной... Я вас прошу выслушать меня, сэр...
— Вы же обещали звать меня просто Артур...
Сержант не нашел ни штекера, ни розетки. И если бы в эту минуту заявились бы инспектор и два констебля, то глазам их предстало занятное зрелище. Сержант Копп был с ног до головы обвит магнитофонной пленкой и теперь напоминал рождественскую елку. Не хватало только блесток и конфетти...
22
БРАТЕЦ СТИВ
1
"Не смей приближаться к нам ни на шаг! Ни на шаг! Ни на шаг! Не волнуй мамочку! Не волнуй мамочку! Не волнуй нашу мамочку!"
Суровая отповедь сестрицы Конни отдавалась в ушах братца Стива мерным и тоскливым прибоем. Да Стив вовсе и не собирался волновать мамочку, с какой стати ему это делать? Просто ему порой было страсть как любопытно на нее поглядеть, ведь он ее совсем не помнил. Издали, завидев инвалидное кресло, братец Стив вытягивал шею и щурил правый глаз. Вот оно, это кресло, доставшееся матушке по наследству от покойной Маргарет Эшли вместе с гобеленовым мешком, разве что без зонтика. Вот они с сестрицей едут по дорожке. Но приблизиться он не решался. И только, когда за спиной матушки не было сестрицы Конни, а была дюжая негритянка, тоже унаследованная вместе с креслом, он решался выползти навстречу со своим старичком. Дамы проплывали мимо, а он все мешкал, всем вокруг мешал, топтался на месте, словно искал что-то в карманах или обронил.
Лишь когда матушку увозили далеко, в сторону пруда, он трогался с места. Далеко ли они отъехали, повернули они, наконец? У Стива перед глазами еще стоял слитый воедино образ кресла, старой дамы и суровой негритянки. Нет, на них стоило поглядеть, зрелище было прелюбопытным. Старая дама восседала в кресле прямо, ничуть ни сгорбившись. Ее прекрасные серые глаза, томные и глубокие, глядели вдаль, ничего не различая, кроме водянистого света. А удивительной формы голову прикрывала широкополая соломенная шляпка, из-под которой выбивался знаменитый локон, теперь уже совсем седой. Она словно вырастала в сравнении со своим креслом, взоры тянулись к ней. Этот локон мог бы многое навеять и сэру Алеку Гиннесу, и сэру Джону Гилгуду, и сэру Лоренсу Оливье?. "Нет, не может быть! Этого просто не может быть! Я готова поклясться, что это никакая не миссис Молл! — твердил упорно сэр Хемфри Редфорд, — Это Джеральдина Перро, сама Джеральдина Перро!" "Помилуйте, — возражала леди Нэш-Гилберт, — Джеральдина Перро умерла еще до войны, ее погубило легкомыслие и пристрастие к алкоголю!" "Молчите, ради бога, они приближаются!"
Все смолкало, воцарялась исполненная восхищения и глубокого смысла тишина. Конкордия, если ей вместо негритянки доводилось толкать кресло, почтительно кивала головой окружающим и продолжала свой путь. Лицо же старой дамы оставалось неподвижным, как изваяние. Казалось, что миссис Молл принимает парад, а центральная аллея, полная замерших навеки древних раритетов, салютовала ей остановившимися взорами. И ступенчатая тень, слившая воедино кресло, старую даму и возницу за спиной, проплывала по дорожке, подрагивая и поскрипывая, не задевая при этом других теней. А невдалеке, в полутьме под навесом у столовой маячили силуэты братца Стива с его старичком. Полковник глядел только на стену, увитую плющом, и о чем-то вспоминал.
Старая дама никогда не подавала голоса в присутствии чужих. Одна на сцене, она взирала в черноту провала и держала сценическую паузу. У Джеральдины был весьма чуткий слух, она прекрасно знала себе цену и никогда не начинала монолога, не дождавшись полнейшей тишины в зале. Скрипучие старческие голоса, хрипы, сморкания, покашливания носились в утреннем воздухе, отзываясь в ее ушах болезненным эхом. Но лишь только на смену им приходил звон стрекоз или комаров, кваканье лягушек и вздохи ивовых крон над водной гладью, все менялась, старую даму прорывало. Удаляющиеся тяжелые шаги верной негритянки предшествовали тяжкому вздоху и началу пространного монолога, обращенного вдаль. В скором времени даже присутствие Эмилии перестало быть препятствием свободы выражения и словесных порывов. Эмилии теперь выпадало амплуа наперсницы, выслушивающей главную героиню в каждой новой пьесе, изредка подающей изумленные реплики и лишь меняющей от пьесы к пьесе имена и одеяния. И лишь в присутствии собственной дочери миссис Молл опять превращалась в бессловесную статую, не разжимала рта и не вела бровью — дочь, к тому же, не любила дальних закоулков, избегала соседства комаров и лягушек. Она возила старушку по аллее взад и вперед, старушка в свою очередь еще больше каменела. И лишь на короткий миг по величавому иссохшему лицу пробегала тень беспокойства. Ее пальцы судорожно стискивали подлокотники кресла, на бледном лбу пролегала мучительная складка, а незрячие глаза начинали растерянно бегать. "Стив рядом!" — прозрела однажды Конкордия, — Боже мой, но ведь этого не может быть! Откуда же ей, старухе, знать, что он здесь?"
За эти несколько дней Стиву один только раз выпал случай приблизиться к матушке, все остальное время мешал старичок. С момента исчезновения леди Эшли полковник Лонгфит изменил прежним привычкам, перестал интересоваться дальними закоулками. Все чаще и чаще он засыпал на воздухе совершенно непроизвольно и неожиданно. Порой это происходило с ним во время разговора с седыми сверстниками или даже в разгар гонки по траве. Стив в нерешительности останавливался в ожидании дальнейших распоряжений относительно маршрута. Всегдашняя энергия старичка, его вздорное упрямство сменились полным безразличием к жизни и отрешенностью.
Вот и сегодня он, Стив, как всегда, заявился в семь утра, чтобы сменить ночную сиделку и подготовить своего подопечного к завтраку. Он должен был поднять его с постели, отнести на руках в ванную, усадить на деревянную приступочку, намылить мочалкой, ополоснуть, подержать зеркало, пока старичок будет бриться. Но бритва в пухлой руке подрагивала и тыкалась не в те места. Стив выхватил бритву и побрил своего питомца сам. Справился с этим совсем неплохо — только три кровоточащих пореза. Полковник при этом не проронил ни звука, даже не поморщился. Вздрогнул он только от одеколона и еле слышно простонал. В перевернутой вверх дном комнате, едва прикрытый пледом, он с молчаливым страхом глядел, как Стив меняет постель и готовит раскладную лежанку к массажу. Опасаться массажа полковнику уже не было надобности, Стива к этой ответственной процедуре со вчерашнего дня больше не допускали — ему перестали доверять. Теперь полковника навещал специальный физиотерапевт, чтобы продемонстрировать свое искусство и разъяснить по ходу дела, как в процессе целенаправленных процедур предотвратить у больного застой крови и избавить его от пролежней. Стив был разочарован сеансом.
Бедному полковнику за последние два дня стало совсем худо, по ночам он задыхался. Утром он чутко подремывал на солнышке, а после обеда, вместо того, чтобы по своему обыкновению смотреть одним полузакрытым глазом телевизор, часами мучился икотой. А что творилось в этой палате ночью, нетрудно было догадаться по усталому виду и серому лицу сиделки. Стив решил, что это непременное следствие вмешательства физиотерапевта. Раньше, после его собственного массажа старик никогда так не страдал, по крайней мере, первые два часа он спал, как убитый. Если что его и мучило, так только изжога да синяки. Что и говорить, эти врачи ровным счетом ничего не понимают в таком тонком деле, как уход за престарелыми. Не далее, как сегодня утром после осмотра главный врач бросил ненароком странную фразу, мол, процесс завершается, и у джентльмена налицо признаки водянки. Стив промолчал и только покачал головой. Все это была совершенная чушь. Ведь он собственными руками сегодня менял у старика постельное белье — оно вовсе не было замочено. Еще бы Стиву не знать, что такое водянка, ведь он сам ею страдал до пятнадцати лет, потому-то братец Том и дразнил его сыкуном.
Старый джентльмен поел овсянки, выехал на свет божий и сразу же заснул, свесив голову набок. Возить далеко инвалидное кресло уже не было нужды. И здесь под прикрытием шаткого навеса возле входа в столовую Стив устроился на приступочке, чтобы, как наказывал врач, наблюдать одним глазом за своим подопечным, улавливая малейшие тревожные признаки. Рот полковника был приоткрыт, седой ус топорщился, на месте порезов еще покоились бумажки. Соломенная шляпа теперь больше походила по форме на котелок или полицейский шлем, насаженный на голову прочно и глубоко, чтобы не упасть. В таком виде шляпа привлекла к себе внимание одинокого белого мотылька. Мотылек описывал над нею круги, но с каждым разом откладывал посадку. Солнышко начинало набирать силу. Стив вдыхал влажный и прохладный утренний воздух полной грудью и ощущал в себе здоровый прилив сил, вся его деятельная натура сопротивлялась вынужденному безделью. Он искренне завидовал своим коллегам по ремеслу, ведь в эти благословенные часы они уже устремились со своими подопечными вверх по центральной аллее. Еще немного, они минуют ворота и направятся вдоль по пустынному шоссе за полмили отсюда в церковь. И как только прозвенит колокол, им всем предстоит выслушать воскресную проповедь. Больше никаких развлечений не предвиделось, вечерний концерт с участием мистера Оливи (фортепиано) и миссис Трипкин (скрипка) по причине недомогания последней был отменен.
Полковник не имел привычки посещать церковь ни в воскресенье, ни в другие дни. Со своей душой он предпочитал общаться наедине, без посредников. Он вообще был упрям, этот полковник. Ну что ему за радость торчать в одиночестве в столь благословенный день. Что ему стоило, к примеру, приказать Стиву везти его вперед и доставить к паперти первым? Вот тогда бы он, Стив, показал, что такое настоящий азарт. Он бы устроил такие гонки по шоссе, что у всех бы дух захватило!
Сегодня вообще был странный день. Сестрица показалась на полчаса, но не подала ему никакого знака. Братец Томми навещать не собирался. Его, Стива, футбольная команда отправилась в Манчестер. Стадион пустовал. И что было теперь ему, Стиву, делать целый божий день?
Его приработок на стадионе во время матчей был невелик, но как не дорожить этим побочным занятием! Братец Стив помогал выгружать из машин и автобусов обиженных судьбой болельщиков, усаживал их на инвалидные кресла и подкатывал на площадку второго яруса восточной трибуны. Во время матча на него накатывал невиданный прилив вдохновения. Не то, чтобы он любил футбол, он ничего в нем не сам понимал, ему никто толком не удосужился объяснить правил. Но его волновал горячий темперамент толпы, рев и грохот трибун, сумятица и беспорядок. Когда все вокруг кричали, он тоже кричал и махал руками. Он глядел на своих счастливых безногих подопечных, лицо его расплывалось в широчайшей улыбке. После финального свистка он откатывал своих клиентов по узкому пандусу, безошибочно находил транспортные средства и забрасывал калек, словно мешки, в недра автобусов и такси. Инвалидные кресла возвращались в прокатную контору, а Стив отправлялся домой на пустом служебном автобусе клуба "Уэстхем". Во флигеле пансиона он открывал большим ключом дверь своей конуры, в полной темноте выгружал из карманов свой улов прямо на постель, и лишь потом зажигал лампу — все блестело и переливалось. В основном это были зубочистки, расчески, зажигалки, авторучки. Реже попадались кошельки или бумажники, все как на подбор тощие. На все это можно было любоваться, зубочистками можно было еще ковырять в зубах, расческами расчесываться, при помощи зажигалок извлекать искру или пламя. Даже авторучкой можно было поднатужиться и вывести на бумаге слово "Стив". А вот что делать с деньгами, Стив ровным счетом ничего не знал. И поэтому все до последнего гроша он передавал братцу Томми. Братец расстраивался, хмурился, а порой приходил в бешенство. Стив при этом прятал голову глубоко в плечи, опасаясь нокаута. И, хотя Томми ни разу брата не ударил, да и сам Стив был крепче брата и шире в плечах, что поделаешь, по натуре он был трусоват. Братец Томми грубо бранился — он всерьез опасался, что Стива могут когда-нибудь снова взять с поличным и расколоть на допросе.
