— Да уж... — Тилос негромко смеется. — Действительно, если смотреть на мир с такой точки зрения, все мы зануды. Согласен.
— Предположим, тогда все закончилось бы хорошо. Бандиты сбежали, прекрасная девица спасена из беды и дарит спасителю свой поцелуй...
— Она была замужем, — качает головой Тилос.
— Но ты-то не знал. Ты просто вступился за нее. А теперь ответь, только честно: вступился ли бы ты так же охотно за угрюмого бородатого мужика с наколками на плечах и толстым пивным брюхом?
— Разумеется, — твердо отвечает Тилос. — Четверо на одного...
— Ничуть не разумеется. Вполне возможно, ты решил бы, что его проблемы — не твои, что он сам виноват, да и вообще — мужик он или не мужик? Погоди! — Джао поднимает руку, останавливая возмущенный возглас. — Я же сказал — возможно. Но даже если бы и вступился, то с куда меньшей охотой. Не спорь.
— Предположим, — после паузы отвечает молодой Хранитель. — И что с того?
— И тут вся суть. Когда ты что-то делаешь для других, ты ждешь благодарности за поступок, сознательно или подсознательно. Это не хорошо и не плохо. Наши животные инстинкты диктуют спасать только тех членов племени, что важны для его выживания, молодых фертильных женщин в первую очередь. А как для молодой женщины естественно отблагодарить спасителя-мужчину?
— Пусть так. Но, извини меня, при чем здесь смысл жизни? И какое отношение...
— Ох, нынешняя молодежь такая нетерпеливая! Я пытаюсь объяснить, почему Хранители решились сыграть в открытую. Сможешь сделать последний шаг самостоятельно?
Молчание.
— Да, наверное, — наконец говорит Тилос. — Все мы видим смысл жизни в том, чтобы помогать другим. Ведь Хранителей так и отбирают, верно? Но, действуя тайно, мы не видим благодарности от тех, кому помогаем, и наши инстинкты бунтуют... Я прав?
— Браво, Семен! — Джао склоняет голову в шутливом полупоклоне. — Можно сколько угодно говорить об эффективности взаимодействия с полицией и чиновниками, но причина нашего раскрытия одна: мы устали от безвестности. Мы хотим признания, а может, и поклонения. О, мы никогда не признаемся себе в таком позорном мотиве, нет, никогда! Но он есть и он определяет наше поведение сейчас, как ни печально.
— Ну и что? — спрашивает Тилос после раздумья. — Что тут плохого? В конце концов, от того, что нам благодарны, никому плохо не станет.
— Видишь ли, человек терпеть не может быть обязанным другим. Благодарность — долг, который нужно отдавать, узы, ограничивающие свободу. Доселе свободный индивидуум вдруг оказывается связанным некими моральными обязательствами. Тут уже начинает бунтовать его собственное подсознание. И ты, оказав ему явную услугу, неожиданно оказываешься его врагом. Выхода всего два: либо навсегда пропасть с горизонта — а лучше вообще на нем не появляться — либо становиться навязывающей себя Силой.
— Почему другим такое можно, а нам нет?
— Потому что мы — не "другие". Наше вмешательство нарушает естественный баланс в обществе. Понимаешь, людям свойственно ошибаться. Но когда ошибается простой человек, даже очень сильный, буквально или фигурально, он не может навязывать свою волю другим бесконечно. Рано или поздно он уйдет, умрет, например, или еще что. А Хранители... Наша сила вечна и несокрушима. Цена наших ошибок многократно превосходит цену других. А у нас еще и есть превосходное самооправдание чему угодно: мы же не для себя стараемся! Худшие преступления в истории человечества совершались не из корыстных, а именно из альтруистических побуждений — посмотри хотя бы на новейшую историю Ростании.
— Джао, о каких преступлениях ты говоришь? — досадливо морщится Тилос. — Мы ликвидируем бандитов и взяточников, помогаем исправлять ошибки в народном хозяйстве...
— Пока — да. Но еще немного, и нам неизбежно придется стать из тайной группы, известной немногим, публичной организацией. И вот тогда мы столкнемся с сопротивлением, которое придется превозмогать. А там, где сила солому ломит, случаются и ошибки, зачастую преступные. Но я даже не о том. Все-таки — в чем смысл жизни?
— Я не знаю, — Тилос пожимает плечами.
— Нет, знаешь. Ты ведь зачем-то живешь и не задумываешься над тем, чтобы умереть.
— Ну, у меня же есть дело.
— Да. То есть — твой личный смысл в жизни. И у меня есть свой смысл, как и у всех остальных. Но смысл человеческого существования неизбежно связан с преодолением трудностей. Примат развился в человека потому, что ему приходилось сопротивляться природе, в которой выживает сильнейший. Именно ради выживания он развил мозг и научился думать как сейчас. Именно ради выживания человек каждое утро выковыривает себя из постели и тащится на постылую работу. А теперь представь, что мы реализовали мечту утописта и построили мир, в котором трудностей нет. Вообще. Не надо стараться на работе, потому что немедленно найдешь новую, а то и вообще незачем работать. Не нужно придумывать лекарство против чумы, потому что его дал добрый дядя. Незачем беспокоиться об урожае и его сохранении... Семен, ты получишь сытый свинарник в течение жизни пары поколений. А какая разница, умрут ли свиньи от старости или под ножом мясника? Их смерть не заметит не только Вселенная, но и соседи по стойлу. Нет, мы не можем избавить мир от трудностей и страданий, как бы нам того ни хотелось. Мы попросту разрушим его таким образом. Вот почему мы должны оставаться невидимыми, вот почему не можем дать свои силы и знания другим.
— И на какую высоту поднимут человечество страдания матери, чей грудной ребенок умер во время эпидемии чумы, которую мы не предотвратили? — жестко прищуривается Тилос.
— Они подвигнут ученого на создание вакцины, причем не только от чумы — он придумает, как создавать вакцины и лекарства против любой болезни. А голодомор из-за неурожая послужат толчком к изобретению многополья, плуга и минеральных удобрений. Убери голод — и человек навсегда останется собирателем с сучковатой палкой-копалкой. Мы можем себе позволить спасти нескольких младенцев от чумы и пару деревушек от голода. Но спасти всех чохом мы просто не имеем права.
— А легче ли матери от того, что ее горе послужило причиной прогресса?
— Не легче. Но мы не можем изменить устройство мира. Развитие идет через страдание и преодоление трудностей, и когда все проблемы окажутся искоренены, история человечества закончится. Художники, чьи картины никому не нужны, писатели, чьи книги так и останутся непрочтенными, ученые, бессмысленно копящие знания... А потом исчезнут и они. Останется лишь сытый свинарник. Только изменив звериную природу человека, можно найти другой путь — но уже нечеловеческий. Мы так и не смогли решиться на такой шаг...
— Мы?
— Хранители, разумеется, — как-то слишком быстро откликается Джао. — Так что наша начальная задача — сглаживать пики и провалы развития общества. Не допускать катастроф, после которых цивилизация не сможет восстановиться, и достижений, что неизбежно приведут к краху. Не более того. Свой путь развития люди должны определять сами. Но, обнаружив себя, мы из Хранителей стремительно превращаемся в простых охранников. Пастухов, гонящих человечье стадо в нужном им направлении и даже не способных гарантировать, что впереди не обрыв и пропасть. Мы поддались своей природе и теперь обречены. Вот, примерно так.
— Ну, ты преувеличиваешь, — Тилос с сомнением качает головой и поднимается со скамьи. — Я мог бы и поспорить, только не сейчас. Джао... я хочу спросить тебя еще об одной вещи, которая не дает мне покоя уже год.
— Да?
— Когда я попытался отбить у бандитов ту девушку — почему Хранители не вмешались сразу? Почему позволили ей умереть?
— Мы не могли ее спасти. Робин исправил повреждения твоего тела, сместив ножевую рану в сторону от сердца, что выглядело вполне естественно. Но восстановить перерезанное горло, тем более — сонную артерию, не вызывая подозрений, невозможно.
— То есть она умерла ради необходимости соблюдать достоверность?
Джао медленно подходит к Тилосу и кладет руку ему на плечо.
— Я куда старше тебя, — говорит он печально. — И куда опытнее. "Достоверность" — слово, которое я ненавижу всей душой. Но мы никуда не можем от нее деться.
Он снимает руку и отворачивается.
— Я понимаю...
— Вряд ли. Ты попал в такую ситуацию всего лишь однажды. А я — сотни раз. Со временем ты привыкнешь к отстраненности, чужим смертям, но ненавидеть это слово станешь куда сильнее. Да, та женщина умерла из-за наших давних принципов. Тех принципов, которые я сейчас пытаюсь отстаивать. Если тебе нужен рациональный мотив, чтобы примкнуть к остальным, то он у тебя уже есть. Я не обижусь.
— Нет, — Тилос вздыхает и устало трет глаза. — Она погибла из-за моей глупости. Я... прочитал несколько книг по психологии преступников. Я понял, что допустил фатальную ошибку. Нельзя было дать им прийти в себя, трезво оценить обстановку, взять заложника и начать свою игру.
— А как следовало? — Джао с интересом смотрит на молодого Хранителя.
— А следовало с воплем "Полиция!" выпрыгнуть из кустов, ошеломить, запугать, чтобы рефлексы сдернули их с места и заставили удирать со всех ног. Потом они бы сообразили, что их обманули, но мы бы уже оказались далеко. Если бы я знал с самого начала...
— Жизненный опыт приходит вместе с печалью совершенных ошибок. Не вини себя. Ты поступил так, как велела совесть.
— От того не легче. Ну ладно, мне пора. Спасибо за комментарии. По крайней мере, я тебя понял. Все, я пошел и перестал действовать тебе на нервы.
— Действовать на нервы? — широко ухмыляется Джао. — Никто, кроме тебя, меня уже давно не слушает. По большей части отмахиваются, как от мухи. То есть авторитет у меня большой, но только на расстоянии, которое все по мере возможности поддерживают. Так что не стесняйся, спрашивай, я и не такое расскажу.
— Спасибо. Мы еще поговорим.
Тилос машет рукой и уходит. Помедлив немного, Джао возвращается к себе в комнату по пустынным коридорам.
— Мальчик испытывает ко мне странные чувства, — замечает он в пустоту, когда за ним смыкается мембрана двери. — Он жадно слушает все, что я говорю, но явно с недоверием.
— Суоко несколько раз общалась с ним наедине, — откликается Робин. — Недоверие исходит от нее. А еще он в последнее время упрямо копается в моей логике. Вслух он ни разу не формулировал, но про себя, похоже, начал подозревать, что фальшивый интерфейс — вовсе не весь я, а то и вовсе не я. А кто среди Хранителей признанный эксперт по моим функциям? Ты. Если даже зеленый новичок заподозрил неладное, то уж специалист точно должен заметить такое — а ты молчишь. По крайней мере, именно такую логику я предполагаю. Должен ли я направить его в ложном направлении? Я могу исказить схему работы некоторых стандартных процедур, и он просто запутается, а ты выиграешь время...
— Нет! — резко обрывает Джао. — Так уже совсем неспортивно. Пусть все идет, как идет. Если именно ему суждено вывести меня на чистую воду, а моя судьба — оказаться пойманным за руку зеленым мальчишкой, то пусть. В конце концов, он — моя ошибка, а за ошибки следует платить.
— Ты веришь в судьбу?
— В моем возрасте вообще сложно во что-то верить, — горько усмехается Джао. — Нет, Робин, судьба — просто речевой оборот. Я не верю ни во что. Мне остается лишь делать то, что должно, и надеяться, что не слишком сильно облажаюсь в итоге. Все, хватит хныкать. Поставь-ка автоответчик на "не беспокоить", у меня в Табаронго дела. Я брошу пока здесь проекцию в автономном режиме, присмотри за ней.
23.10.1582, вторник
Михась растерянно озирался по сторонам. Через затененные окна машины все снаружи представлялось в полувечерних тонах. Даже солнце, не по-осеннему весело сияющее с неба, превратилось в какую-то неприлично потертую медную монету.
— А куда едем-то? — нерешительно спросил он Васяна, развалившегося на переднем сиденье и курившего невообразимо вонючую сигарету. Кнопарь. Ну надо же — настоящий кнопарь! А ведь по виду и не скажешь, шпана шпаной. — Я тут вроде бы как... ну, на работу опоздаю... Завлаб с меня шкуру спустит, если что...
— Не дрейфь, программист, — спокойно ответил тот. — Получишь такую отмазку, что твой шеф и пикнуть не посмеет. А посмотрят на тебя умные люди, да понравишься ты им — вообще на новую работу переведут, и сможешь ты на своего завлаба с высокой колокольни поплевывать, — Васян сплюнул в приоткрытое окно. — Помнишь Рыжего?
— Ну да... Мне тогда еще дома от жены влетело за то, что на рогах приполз, — смущенно улыбнулся Михась. — А что?
— Ну, я не программист, у меня специальность другая, — объяснил Васян. — А вот он — спец, да такой, что закачаешься. Кравчук его фамилия. Проверяли мы тебя, значит. Вдруг и не программист ты никакой, а так, языком треплешь. Попался нам как-то один, — Васян снова сплюнул в приоткрытое окно, чуть не попав в деловито бегущую по тротуару дворняжку. — Все бил себя пяткой в грудь да кричал, что он по машинам вычислительным самый крутой во всей Моколе, а то и в Ростании...
Васян замолк.
— И что? — осторожно спросил Михась, увидев, что тот не собирается продолжать.
— Да ничего, — неохотно ответил Васян. Казалось, он уже жалеет, что сболтнул лишнего. — Треплом оказался. Рыжий его враз расколол. Ничего, говорит, не знает, только язык длинный. Еще словечко такое употребил... Блин, как его... Лемур, что ли...
— Ламер, — машинально поправил Михась. — И что?
— Ну, закатали его в спецсанаторий, — опять как бы через силу ответил Васян. — Учреждение у нас строгое, режимное, а он, видишь, говорил много. Вот и упрятали на всякий случай. Эх, времена настали... Раньше бы к стенке его, раз, и готово, чтобы государственных тайн не выдавал, а сейчас чикаются.
Он тяжело вздохнул, видимо, глубоко сожалея о старых добрых временах.
— Васян, погоди, постой, — заволновался Михась. — Какое еще строгое-режимное? Мы так не договаривались! Я не хочу в режимное, мне и без допуска жить хорошо.
— А кто тебя спрашивает? — лениво удивился Васян. — Родина сказала "надо!", гражданин ответил "есть!" Я вот тоже, может, не хотел на государство вкалывать. Знаешь, как мы с ребятами в свое время повеселились знатно? Нас вся шантрапа в городе боялась. Да одни ювелирные мы полсотни раз, не меньше, брали. По нам одним спецбригада общаков работала, да так и не сработала. И попались-то по глупости, на одного лоха на югах наехали, бабок стрясти решили, а он возьми да окажись канцелярской шишкой из крупных. Там нас и повязали. Ну, корешей моих в лагеря, перевоспитываться, а мне предложили — или вышак, или на нас работаешь. Думаешь, я долго выбирал? То-то. Ну да ничо, не фонтан, конечно, но бабки нехилые платят, да и мусора поганого я при случае могу во фронт перед собой поставить. Так что не журись заранее, авось еще и понравится. Опять же, если не понравишься спецам, то отправят тебя на все четыре стороны. Хотя могут и закатать, куда и того, первого, — он плотоядно ухмыльнулся.
Михась совсем пал духом. Он открыл рот, но, взглянув на ехидную рожу Васяна, сидящего вполоборота, стушевался и замолк. Даже если тот просто хохмит, все равно не признается.
