— Ты опять оправдываешься, отец. Тебя что, схватили просто так? Наверняка ты сделал что-нибудь, достойное осуждения.
— Я говорю как есть. А почему ты сразу считаешь меня виноватым? Ты даже не знаешь сути дела, но, тем не менее, уже готов вынести мне обвинительный приговор. А между прочим, если бы меня тогда не спасли, и ты бы на свет не родился. Вообще ты почти не знаешь жизни, не имеешь того опыта, который пережил я, но почему-то всё равно уверен, что ты умнее меня. Почему? Потому что много читал? Так я читал в своё время не меньше, а, кроме того, книги не заменят знания реальной жизни.
— Вот ты говоришь, что знаешь реальную жизнь, но так ли это? Ведь ты жил много богаче, чем живёт большинство. Как ты можешь говорить, что знаешь их жизнь, если сам всегда купался в роскоши? И да, если это государство исчезнет, то ты потеряешь всё.
— Ну, во время заданий мне было не до роскоши. Я уже понял, что я у тебя везде кругом виноват. То у меня руки в крови, то в роскоши купаюсь... Но скажи, к матери у тебя тоже какие-то претензии? Она тоже перед тобой в чём-то виновата?
— Моя мать умерла, ты знаешь это, — мрачно сказал Ветерок.
— А если бы она была жива? — сказал Инти, жестом указывая на портрет. — Представь себе, что твою мать схватили негодяи и собираются совершить над ней насилие. Разве ты бы не сделал всё, чтобы предотвратить злодейство? Хотя для этого неизбежно пришлось бы запачкать руки в крови врагов. Так почему же ты обвиняешь меня в том, что я пытаюсь спасти от поругания нашу общую Мать — Родину? Ведь если бы не наша работа, очень может быть, что нашу землю уже топтали ли бы сапоги завоевателей.
— Я не понимаю этого пафоса, отец. Все эти слова про родину-мать... Представление её в виде женщины, которой грозит опасность и которую надо спасти от поругания... Я их уже наслышался, но они не кажутся мне искренними.
— Возможно, кто-то во всё это не верит, а просто изображает лояльность. Но неужели ты считаешь меня лицемером?
— Да не то чтобы лицемером... Конечно, ты веришь в то, что ты говоришь. Я весь этот пафос считаю неправильным. Может, во время Великой Войны это всё было и уместно, но теперь...
— По-твоему, нам теперь не грозит повторение всего этого?
— Я не знаю. Может да, а может и нет.
— Не знает! Сомневается он! Почему это знает любой крестьянин и рыбак, но не хочешь понимать ты?
— Потому что мне противен пафос! Ведь вы с матерью прожили жизнь в роскоши, и даже в плену её никто не смел тронуть, потому что она считалась принцессой! Да только ты... ты поступил с ней не как благородный рыцарь.
— Ещё бы я вёл себя как "благородный рыцарь"! Мы слишком хорошо помним, как они поступали с нашими женщинами.
— Не притворяйся, отец. Ты же прекрасно знаешь, что я имею в виду.
— Извини, но я не понимаю о чём ты.
— Её отец рассказал мне потом, как ты добился брака с ней. Когда ты вёз её из плена, ты влюбился в неё, и ей, вроде, тоже понравился, но не мог не понимать, что её отец её за тебя не отдаст. И решил пойти напролом, осилив её!
— Ложь! — в гневе крикнул Инти.
— Ну, может, не совсем осилив, так как ты ей тоже нравился, то возможно, это была смесь насилия и соблазнения, но она всё равно была на корабле в твоей власти и не могла бы воспротивиться, даже если бы захотела. Но растлив её девство, ты всё равно поступил нечестно. Ты знал, что её испорченную никто больше замуж не возьмёт, и потому её отец волей-неволей будет вынужден отдать её тебе. Но ты не подумал о том, каково ей будет предстать перед отцом обесчещенной! А когда он всё же решил отказать тебе, потому что счёл твой поступок неблагородным, ты обратился к своему отцу, и тот поставили перед стариком выбор: или ты отдаёшь дочь замуж добровольно, или мы отправим тебя на золотые рудники, и тогда ты не сможешь помешать браку своей дочери с моим сыном. Ну, пришлось ему, конечно, уступить, ведь на каторгу идти никому не охота. Конечно, ты можешь оправдывать свои поступки любовью, для моей матери было бы много хуже прожить жизнь обесчещенной и незамужней, да и я бы тогда не появился на свет, но всё таки ты поступил тогда очень некрасиво. А потом ты уверял всех, и меня в том числе, как ты сильно любил мою мать, вымарав из памяти все некрасивые и неприятные моменты. Ты не врал, просто говорил не всю правду...
— Кажется, теперь я понял... — мрачно сказал Инти, — После того как ты узнал всё это от деда, ты утратил ко мне уважение, относишься ко всем моим словам с недоверием и подозрением, вечно подозреваешь, что я что-то недоговариваю, скрываю от тебя какую-то неприятную правду... Так ведь, Ветерок?
— Да, с тех пор я стал относиться ко всему и вся критически.
— Кроме самих критиков, — иронически заметил Инти, — ведь мысли, что это тоже не совсем правда, у тебя не возникало? Откуда было старику Живучему знать, что точно было между нами на корабле, ведь он не был там и не мог подсмотреть за нами? А насчёт угроз, так он смолчал, что сначала прилюдно оскорбил и унизил меня, а потом... потом насильно лишил меня свободы, его люди избили меня и чуть не изувечили! Именно за это мой отец ему каторгой грозился! Но мы решили не раздувать скандала, пойти на мировую, потому что каково было бы твоей матери, если бы её отец на каторге гнил! Я простил ему тогда всё, а вот он меня не простил! Знаешь, почему? Потому что мало кто прощает то зло, которое он сам причинил!
— Я не понимаю, отец. Ты хочешь сказать, что ты... не осиливал мою мать?
— И даже не касался её до свадьбы, если не считать одного поцелуя! Только её отец всё равно в это не верил. После того как он меня оскорбил, ему уже было почти невозможно поверить в мою невиновность. Послушай, давай я расскажу тебе всё как было, может, тогда ты, наконец, поймёшь меня!
— Хорошо, отец.
— Понимаешь, нам с матерью пришлось скрыть от её отца подробности того, что она пережила в плену. Зная характер Живучего, трудно было предугадать последствия. Он мог просто умереть от удара. Мог выгнать дочь с позором из дому и ославить на весь город. Мог... мог бы даже попытаться убить её. Пусть это запрещают законы, но для тех, кто обезумел от горя, законы уже порой становятся неважны. Поэтому мы не говорили, что она была уже там обесчещена, тем более что поначалу, когда мерзавец надеялся использовать её как разменную карту, то обращались с ней ещё сносно, хотя девушку всячески запугивали. Кстати, отец так до конца и думал, что её братья погибли в бою, пытаясь её защитить, но на самом деле.... на самом деле поначалу они тоже попали в плен, и мерзавец хотел использовать в качестве заложников и их, но потом решил их всё же убить, так как понял — эти гордые люди не проглотят оскорбление и, освободившись, будут мстить. Итак, юношей убили, а несчастную заставили на это смотреть, при этом объяснили ей, что за малейшую попытку бежать её ждёт то же самое. По мере того как переговоры с Живучим всё больше и больше заходили в тупик, мерзавец всё больше и больше наглел. Поначалу он только словесно намекал, что перед смертью он с ней позабавится, потом уже стал давать волю своим рукам, слегка пощекотывая девушку через платье за разные места. Причём он не столько даже удовлетворял своё сладострастие, сколько наслаждался страхом девушки за своё целомудрие, потому что после каждого нескромного прикосновения он поднимал её подбородок и заглядывал ей в глаза, наслаждаясь написанным там страхом и слезами. Наверное, он уже тогда предвкушал наслаждение, которое собирался от неё получить.
Ветерок слушал, отвернувшись и смотря куда-то в пол. Заря не могла понять, что творится у него на душе. Верит он или не верит в искренность своего отца? Тон Инти никак не позволял заподозрить его в лукавстве, но, кажется, именно тогда Заря стала в самой глубине души прозревать самую страшную правду: Инти старается зря, на самом деле Ветерку безразлично, насколько правдив его отец, и что бы он там ни поведал, Ветерок останется при своём. Он уже слишком привык относиться к отцу дурно.
Инти тем временем продолжал:
— В чужую страну мне с отрядом удалось проникнуть под видом торговцев, и от местных крестьян я узнал многое об их господине. Мой отец, когда настаивал на предварительной проверке, был трижды прав, ибо даже поверхностная разведка открыла бы нам глаза. Уже одно то, что своих крестьян он грабил до нитки и при этом был до крайности набожен, говорило о многом. Но самым ужасным было то, что он время от времени устраивал жуткие оргии, в жертву перед этим выбиралась какая-нибудь крестьянка (желательно невинная, но к тому моменту невинные уже закончились, и потому он переключился на молодых женщин), и гости, выпив, все вместе ругались над ней. Не все после такого выживали... Да и на выживших смотреть было горько. Ты себе представить не можешь, какая тоска застывает в глазах у людей, у которых напрочь растоптано достоинство. И самым страшным было то, что местные жители воспринимали все издевательства над собой как должное. Что это так и должно быть — наверху есть кто-то, кто имеет право их грабить, насиловать, убивать... В церкви им объяснили, что поскольку их предки были язычниками, приносящими человеческие жертвы, то они сами должны искупать грехи своих пращуров при помощи покорности. Тогда им меньше мучиться в аду. А господин-изверг дан им в наказание... И их было трудно убедить в том, что чтобы там ни творили их предки, раз они сами не делают ничего плохого, и кормят себя честным трудом, то уже этим заслуживают того, чтобы не голодать и не подвергаться насилиям. Им было очень трудно поверить, что в нашей стране все крестьяне сытые, чистые, и что даже самый высокопоставленный начальник не может никого изнасиловать или избить по собственной прихоти. План у меня был такой — дождаться, когда грянет очередная оргия (признак этого — возьмут для забавы крестьянку из деревни), и когда гости достаточно напьются, взять дом штурмом. Пьяные, они уже не окажут сопротивления... Одного я не рассчитал — мерзавец не собирался брать на следующую оргию крестьянку из деревни, потому что в роли крестьянки должна была быть Морская Волна... — Инти перевёл дух. — Знаешь, у нас многие думают, что их высокое положение и знатное происхождение — некая ценность сама по себе, что-то вещественное, априори дающее права даже и за пределами нашей страны. Но нет, будь ты сколь угодно знатен, всё это имеет смысл только в границах нашей родины и только пока она сохраняет свою независимость. За её пределами мы никто и ничто. Кто угодно может убить и ограбить нас, если уверен в своей безнаказанности. Конечно, надругаться над принцессой для этого негодяя составляло особую сладость. Ругаясь над крестьянкой, он, конечно, унижал её родных, но за ними и так не признавалось никакого достоинства. А ругаясь над принцессой, он унижал её знатного отца, её покойных братьев, да и всю нашу страну в её лице. Иногда думаешь, откуда такие отморозки берутся. Некоторые объясняют это кровью, мол, у белых она такая, что они с лёгкостью идут на то, к чему мы питаем отвращение... Но вот этот негодяй был метис. И у нас в стране после войны родилось немало метисов. Однако не знакомые с христианством, воспитанные нашими матерями и приёмными отцами, они в большинстве своём не отличаются ни умственными, ни нравственными качествами от своих чистокровных собратьев (метисов мы нередко используем в качестве агентов за границей, потому я общался с ними немало). Думаю, что если бы нашим женщинам дали бы на воспитание белых детей, то и они бы выросли бы в среднем такими же, как мы. Но ладно, я отвлёкся от моей истории. Итак, когда гости были уже во хмелю, к ним вывели прекрасную пленницу. Предварительно ей приказали приодеться как следует и нацепить на себя все свои золотые украшения. Не зная, зачем всё это нужно, но в страхе подозревая самое худшее, несчастная подчинилась. Мерзавец сказал, обращаясь к гостям: "Одна из знатнейших красавиц Тавантисуйю принадлежит мне теперь как рабыня, выпьем же за тот час, когда и вся их страна будет точно также принадлежать нам!" Гости, среди которых было несколько священников, одобрительно закивали. Потом он приказал пленнице обнажиться, а когда она не пожелала ему подчиниться, просто сорвал с неё платье. Несчастная пыталась прикрыться хотя бы руками, но он приказал ей танцевать. Девушка в гневе ответила, что гордая дочь Тавантисуйю никогда не будет услаждать пьяных христиан! Мерзавец захохотал и достал огромный кинжал: "Или ты станцуешь перед гостями, или усладишь их другим образом. Мои предки-индейцы вырывали у своих жертв из груди сердце, я бы мог продемонстрировать это, но тогда твоя смерть будет слишком быстрой и лёгкой. Лучше поступлю с тобой, как мои белые предки поступали с непокорными язычниками. Я отрежу тебе груди, вспорю брюхо и брошу умирать в яму! Кровью ты будешь истекать долгие и долгие часы. Или всё-таки предпочтёшь станцевать? Выбирай!". Тогда несчастная подчинилась. Потом она говорила мне, что это было для неё даже постыдней и унизительней, чем то, что последовало после, ведь тут она САМА соучаствовала в собственном унижении...
Инти на некоторое время замолчал, лишь глаза его выражали безумную боль и тоску. Заря поняла, что, несмотря на прошедшие десятилетия, эта картина до сих пор стоит у Инти перед глазами в мельчайших деталях.
— К тому моменту, когда мы подоспели, она уже представляла собой кусок истерзанной плоти. С неё уже сорвали и одеяния, и всё золото, она лежала вся в крови и без чувств, но, видно, даже этого мерзавцу показалось мало, так как он занёс над своей бесчувственной жертвой нож. Хорошо, что его опередил мой выстрел.
Инти перевёл дух и продолжил:
— Мне даже трудно порой самому поверить в то, что всё было именно так, как было. Когда я увидел истерзанное и окровавленное женское тело, я не сразу догадался, что это та самая первая красавица Чимора, из-за которой мы проделали такой далёкий путь, но я тут же понял, что здесь только что произошло, и как в каком-то опьянении убивал всех гостей без разбора. Кажется, некоторые из них просили о жалости, но тогда меня было бесполезно об этом умолять. Мне было неважно, участвовали ли они в злодействе сами или только смотрели, как это делают другие, ведь даже тот, кто просто смотрит на такое и не вмешивается — достоин смерти.
— И даже священников убивал? — переспросил Ветерок. В голосе его чувствовалось лёгкое сомнение в оправданности этого.
— Разумеется. Потом всю эту историю белые люди преподнесли так, будто к мирным христианам ни с того ни с сего ворвались злобные язычники и перерезали их ни за что ни про что. Особенно горевали по поводу смерти священников, расписывая, какие это были душевные и добродетельные люди. В христианских странах усиленно внушается, что священники — почти всегда очень добрые и хорошие люди, к тому же милые и безобидные. Но ведь точно так же, как они благословили насилие над девушкой, они благословят и расправу над нашей Родиной, как уже благословили расправу над другими странами. И разве мало стран было до того также ограблено, поругано, загублено? В этом вся суть завоевателя — растоптать гордость, сорвать золото, обесчестить... А священник, пусть даже не делает этого своими руками, всё равно виноват уже тем, что благословляет это.
