— Ни за что!— Настенька угрожающе схватилась за обломок осинового шеста.— Разобьется Федор Иванович, высота-то какая!
Капитан вышел на палубу, вытер носовым платком лысую голову.
— Что вы предлагаете?
Сидевший все время в стороне и посмеивающийся в кулак, Владимир Семенович, наконец, сказал свое веское слово:
— Всем археологам на борт, заводи мотор, шкипер!
— С этой неразделанной тушей?
— Пока доплывем до Миголощ, может лебедка и заработает. А нет, так что-нибудь придумаем.
— Я не могу...
— Вы получили генеральский приказ выполнять все наши требования без разговоров?
За капитана шхуны ответил майор Хрычов.
— Так точно!
— Тогда, vorwarts. Drang hach Osten!
Всем гражданам, оказавшимся в то время волею судьбы на берегах Малой Пудицы и Медведицы, представилось невиданное доселе зрелище.
Какой-то мужичок, заметив проплывающее мимо его окна бычье тело под трехцветным знаменем, сказал своей бабке:
— Стадами уже ворують, дерьмократы.
Причалили возле третьего ручья, как раз посередине между домами Вальки и Федора. Лебедка так и не подавала признаков жизни. Стали думать, что делать.
— А собственно, какие затруднения?— сладко потянулся, дремавший всю дорогу в объятиях любимой Ленька.— Федору Ивановичу прохладная ванна с похмелья не помешает. К тому же вон как перевозбудился, бедный.
Бычье мужское достоинство все так же пребывало в напряженной состоянии, вызывало у Настеньки Молочковой любопытство и страх одновременно.
Капитан дал задний ход и метрах в десяти от берега остановил корабль. Проклиная все на свете, он лично перерезал лебедочные веревки.
Шотландская туша, шлепнувшись о воду так, что подняло цунами. Казалось, сейчас перевернется судно. Но, как ни странно, оно выстояло. Федор Иванович же канул в переливающуюся на солнце золотом пучину и больше на поверхности не показывался. На успокаивающейся волне стали появляться крупные, быстро лопающиеся пузыри.
— Камнем на дно,— сказал опытный капитан.
— Выловим, шашлыку нажремся,— размечтался, стоящий рядом с ним в рубке, солдатик.
Однако в ту же секунду река вздыбилась. Из столба брызг, взметнувшегося на высоту прибрежных деревьев, появилась сначала рогатая морда, затем и черный китообразный хребет.
С обезумившими от страха глазами, шотландский производитель, словно болонка, неимоверно шустро перебирая лапами, погреб к берегу. Миткэмпферы бросились врассыпную. У ручья остались только Федор и Настенька.
Бык с трудом взобрался по песчаной осыпи на берег, заревел, будто тысячи иерихонских труб, грозно наставил рога на своих друзей. В его диких глазищах носились черти и сомнения — поднять ли этих двоих на рога или пощадить. Внезапно бык начал вертеться вокруг своей оси, пытаясь поймать зубами, почему— то оказавшийся привязанным к его хвосту, кусок веревки. Так и не достигнув в этом деле успеха, он поднялся на дыбы, аки полковой жеребец перед боем, заревел еще пуще прежнего, помчался, высоко подбрасывая задние конечности, в сторону болота.
Отловили Федора Ивановича только к вечеру, на опушке горелого леса, что находился в семи километрах от Миголощ.
— А знаешь, капитан, чем бык занимался, когда мы его в чаще нашли?— хитро спросил Федор Пилюгина.
-Ну?
-Листья копытника пожирал. С похмелюги, видимо.
— Может быть,— неуверенно протянул особист.
Экспериментальное производство решили ставить на просторном и абсолютно голом, не считая развалин недостроенного дома, участке госпожи Молочковой.
Не теряя времени, Ленька велел капитану корабля взять курс на Кимры. Там загрузили посудину всем, чем только можно — бочками, бидонами, пятидесятилитровыми бутылями, чанами, раскладными столами и стульями и зачем-то березовыми дровами для разжигания каминов. Ко всему прочему, шустрый Кушнарь договорился с какими-то таджиками и те, словно муравьи, на своих горбах приперли на посудину бревна, доски, оконные рамы и кровельные материалы. Словом все, что было необходимо для строительства дама, сарая, летней столовой и глухого забора.
— Куда, куда?!— орал Паша-капитан с палубы.— Утопнем!
Ленька изредка доставал из внутреннего кармана пачку долларов, показывал их шкиперу. Тот на время замолкал.
"Настойчивый — Неустойчивый" и впрямь просел, чуть ли не ниже ватерлинии, накренился набок. Но до Миголощ часа в три ночи все же благополучно дошел.
Утром все принялись за дело. Солдатам было велено ставить забор. Выпущенным Ленькой из трюма семерым таджикам, приказали заново собирать Настенькин дом, сооружать сарай и подсобное помещение.
Капитан корабля схватил Кушнаря за грудки.
— Откуда нехристи взялись?
— А ну, заверни сучья и закрой базлайку, а то бабла лишишься. Шестерки не канают.
Опешивший от блатного жаргона капитан, расцепил пальцы, пошел в свою каюту с утра пить водку.
Валька Брусловский давно уже уплыл на моторке в соседнее охотхозяйство за лосинным молоком. Федор корчевал в лесу заросли папоротника, профессор Вакслер и Ванечка собирали на болоте зеленую бруснику и волчьи ягоды, Сиракуз Кабанчиков шатался где-то рядом с ними и срезал молодые мухоморы, тоже не забывая о волчьем лыке.
Директор краеведческого музея Запойный оказался хорошим ныряльщиком. Он мог продержаться под водой чуть ли не целых пять минут. Довольно быстро он очистил реку у ручья не только от белых лилий, но и от желтых. Ко всему прочему и от ситника, камыша, рогозы, осоки и урути — мутовчатой. Благодаря Геркулесу Панкратьевичу, девственный песчаный берег стал напоминать портовую свалку.
— Ни фига себе!— только и присвистнул Ленька, увидев результат бурной подводной деятельности Запойного.
Душевно расслабиться капитану шхуны Ленька не дал. Вновь велел заводить и плыть в Кимры за продуктами, о которых накануне совершенно забыли. А так же прошвырнуться по волжским деревням — за боярышником и огуречным рассолом.
— С цветами боярышника осечка выходит,— сказал он Владимиру Семеновичу, который после небольшой депрессии, вновь контролировал весь бурный процесс — и строительства, и сбора даров природы.— Боярышник давно отцвел.
— Купите тогда его сушеные цветы в аптеке. Думаю, они тоже подойдут. Какая разница-то?
Через неделю таджики, беспрестанно подгоняемые матерными окриками и пинками, всю свою работу выполнили. Их, пересчитав по головам, загрузили на военный корабль, повезли обратно в Кимры. Однако иноверцы жестами попросили их высадить на полпути, в какой-то глухомани.
-Я не могу, мать вашу.... здесь причалить!— нецензурно кричал на таджиков Паша Голубков. Однако иностранцы ни черта не понимали язык Гоголя и Толстого. А когда все же уразумели смысл грубых выражений шкипера, не сказав никому ничего доброго на прощание, дружно выпрыгнули за борт, стайкой поплыли к берегу.
— Чегой-то они?— спросил у Леньки майор Хрычов.
— Думаю, боятся, что в Кимрах свои же отберут у них честно заработанные деньги. Доберутся нехожеными тропами до какой-нибудь сберкассы, отправят валюту домой.
— Много им отсыпал?
— На жизнь в Чучмекии хватит.
Деньги Ленька Кушнарев потратил не зря. Хоть и не понимали таджики по-русски ни бельмеса, но дело свое знали. Еще несколько дней назад пустынный, неприветливый, хотя и живописный участок Настеньки Молочковой, теперь выглядел крепким и добротным хозяйством. Правда, пока на нем не было шикарного дома в новорусском стиле, но Ленька уже нарисовал свой проект, показал его невесте. Счастливая Настенька крепко поцеловала любимого, что-то игривое зашептав ему на ухо, повела в лес.
Со дня на день ждали прибытия выздоровевшего генерала.
— А не подведет ли нас ваша дивизия с росой копытника?— волновался Владимир Семенович.— Может быть, нам самим следовало...
— Не следовало,— обрезал Пилюгина майор Хрычов.— Слово Арсения Трифоновича — закон.
Только сейчас особист вспомнил, что ни разу не слышал имени и отчества генерала. Да и сам им никогда не интересовался.
— Ежели Копытень сказал,— продолжал Хрыч,— изволь выполнять так, чтобы, как говорится, мышь не проскочила. А иначе, разговор короткий.
— Что, и крови собачей привезет?
— Надо будет и человечьей доставит.
И вот наступил август.
Кадки и бочки миткэмпферов были заполнены доверху всеми необходимыми для приготовления Иорадионовского похмелья компонентами. Из Ильинского приплыл отец Лаврентий. Рассказал, что саперы все еще работают в подземных лазах. Бомбы, по его словам, вывозят грузовиками.
— Бог уберег, — крестился батюшка,— сами бы полезли, смерть там свою нашли.
— После солдат мы там вообще ничего не найдем,— оглянувшись по сторонам и убедившись, что рядом нет Хрыча, ответил Пилюгин.— Некрополь-то обнаружили?
— Не посвящают. Я пока у прихожанки одной, на окраине села обретаюсь. Меня к монастырю не подпускают. Говорят, как все разминируют, позовут.
Святой отец долго читал молитвы над бочками с ягодами, кореньями и мухоморами, неспешно прохаживался по двору, размахивая зажженным кадилом, осеняя все подряд крестным знаменем. Напоследок, окропил святой водой застывших с благоговейными лицами миткэмпферов, солдат и членов корабельной команды. Скрепя зубы, терзаемый внутренними противоречиями, наклонил перед золотым крестом голову и Владимир Семенович.
По завершению службы Пилюгина увел в сторонку майор Хрычов.
— Арсений Трифонович задерживается. Его в генеральный штаб, на ковер вызывают.
— За что?
— За то, что яйца свои кому ни попадя, подставляет и тем самым наносит урон боеготовности вверенных ему войск.
Владимир Семенович не понял, шутит Хрыч или нет. По своему личному опыту он знал, что в армии возможно все. И даже невозможное.
— Поверил!— хлопнул себя по ляжкам майор. — А еще особист. Войска из Прибалтики выводят, а размещать негде. Немцы хоть пару поселков поставили. Генерал с комиссией генштаба в Нарву уехал. Обещал в двадцатых числах быть. И еще просил передать — сбор росы под полным контролем и проходит успешно.
— Вот и хорошо,— обрадовался Владимир Семенович,— как раз первый этап производства завершить успеем.
На территории бэтриеба, как окрестил Пилюгин огороженный глухим забором участок госпожи Молочковой, от немецкого Betrieb— предприятие, из речных камней выложили две площадки для открытых кострищ. Возле каждой приладили металлические штыри с крюками, на которые повесили огромные котлы в виде полусфер с откидывающимися крышками. Резервуары вмещали около ста литров каждый и в закрытом состоянии напоминали макеты малых планет солнечной системы.
Пилюгин держал на коленях калькулятор, считал:
— Двадцать фунтов зеленой брусники. Черт, да она не зеленая, профессор!
— Где же в начале августа зеленую найдешь?— возмутился за ученого Ванечка.— И за полуспелую спасибо скажите.
-Хм. Итак, двадцать фунтов. Это двадцать умножить на 0.40951241. Получается восемь килограммов, сто девяносто граммов, двести сорок восемь миллиграммов. Так что ли? Ну, да. Отмеряй Ванечка.
Проклов высыпал бруснику в чашу швейцарских электронных весов. Кушнарь и Молочкова внимательно смотрели за скачущими на весах цифрами.
— Стоп!— крикнула Настенька.— Уже сто девяносто девять, а нужно сто девяносто.
Отсыпав назад горсть брусники, а затем и еще несколько ягод, Проклов доложил:
— Готово.
— Ага,— мудрил с калькулятором Владимир Семенович.— Триста шестьдесят лотов или тысяча двадцать восемь золотников измельченных корней папоротника. Так, 0.40951241 делим на девяносто шесть и умножаем на 1028, получается... четыре килограмма двести девять граммов и...
— К чему такая точность?— не выдержал Брусловский.
— Черт, сбил!— взвился Пилюгин.— Вы гуманитарии никакого порядка не признаете, потому и весь бардак из-за вас.
Не желая спорить с капитаном, Валька пошел подбрасывать березовые дрова в соседний костер, над которым разогревалось добытое им с неимоверными трудами, лосиное молоко.
Владимир Семенович же окончательно запутался в цифрах.
— Все сначала. Один фунт — одна сороковая пуда. Пуд — шестнадцать килограммов, триста восемьдесят граммов...
Когда он дошел до вычислений количества сушеных мухоморов, молоко закипело. Осатаневший особист истерично заорал:
— Да сделайте же огонь потише!
Соратники бросились заливать под чаном пылающие, словно в паровозной топке, угли.
Наконец, руководитель бетриеба добрался до волчьего лыка.
— Иорадион писал, что нужно взять одну двадцатую часть ведра волчьих ягод. O, main God! Какого ведра? Профессор Вакслер, это по вашей части. Сколько вмещали в те времена ведра?
Озадаченный ученый, сделал умный вид.
-Разные ведра делали.
-Конкретнее.
Не желая выглядеть профаном, Акакий Валентинович напрягся, выдал:
— Как правило, использовали ведра в одну сороковую от бочки. Если бочка-393 штофа, а штоф это 1.23 литра, то выходит... Теперь считайте, господин Пилюгин.
Глаза особиста уже лезли на лоб, но он мужественно справился с задачей.
— Выходит, бочка имела объем 480 литров. Соответственно ведро— 12.22 литра. Двадцатая его часть— 614 миллиграмм.
— Правильно,— подтвердил выводы Пилюгина Акакий Валентинович.— Ровно полштофа.
— Ну, старец,— проворчал отставной майор,— не мог проще написать! Кто же размер штофа не знает? Ломай тут башку над ведрами.
— Получается, нам нужно заварить почти полкило волчьей отравы! — испугался Ленька.— Я читал, что даже десять ягод этой самой дафны смертельно опасны. Да еще почти столько же мухоморов.
— Неправда,— покривился начальник бетриеба.— Сушеных грибочков всего сто десять золотников.
— Мы после такого эликсира кони двинем,— не мог успокоиться Кушнарев.— И в Склифосовского не откачают. А вы уверены, господин майор, что старец приводил именно эти цифры?
— Не был бы уверен, не говорил. Возможно, в процессе брожения с лосиным молоком яды расщепляются. К тому же на такой объем всей браги, горсть волчатника, я думаю, безвредна. Ведь и змеиными ядами лечат. Все дело в пропорциях. Засыпайте, студент.
Рука Ванечки не дрогнула, в котел полетело ровно полштофа ярко красных волчьих ягод.
— Все,— выдохнул Владимир Семенович,— заливайте кипящем молоком.— И вдруг стукнул себя кулаком по лбу.— Про рассол забыли! Про рассол-то! Молоко пополам с рассолом нужно было кипятить.
Пока процеживали огуречный рассол, добавляли его, вымеряя тоже по миллиграммам в молоко, пока снова раскочегаривали под чаном огонь, прошло немало времени. Только когда резко очерченный, будто нарисованный на белой бумаге красным карандашом, солнечный диск зацепился за край земли, все было готово.
За две недели, пока в котле бродила молочно-ягодная смесь, миткэмпферы не скучали ни минуты. Первым делом, все вместе повезли Прасковью Ильиничну к месту захоронения ее мужа. Ознален Петрович, покоился (во всяком случае, так утверждал Кабанчиков) в замаевском лесу, у края небольшой, холмистой поляны, возле широкой и кривой сосны. Эксгумировать останки Ильинична категорически отказалась.
