Несколько мгновений юноша молчал. Потом глаза его нехорошо блеснули, и он протянул руку к узлу на макушке, в который были собраны его тёмные волосы.
Миреле едва успел, угадав его намерение, выскочить из беседки и схватить его за запястье, не позволяя вонзить себе в горло длинную и острую металлическую шпильку. Юноша трепыхнулся в его руках несколько раз и замер, глядя глазами лани, которую настигла стрела охотника. Освобождённые волосы упали ему на плечи, растрепавшись; разошедшаяся на груди накидка открыла подвеску с изображением Великой Богини — наверняка подарок матери.
— Я всё равно это сделаю, — тихо пообещал мальчик. — Мне не нужна другая жизнь. Если вы оставляете мне только ту, которая у меня есть, то я сам прерву её. И мне всё равно, что грех самоубийства непростителен. И также все остальные грехи, включая непочтение к матери. Я готов за них расплачиваться.
Миреле изо всех сил боролся с желанием влепить ему пощёчину — да такую, чтобы он отлетел в другой конец сада.
Легкомысленный, избалованный, безответственный сопляк, не знавший в жизни ни проблем, ни горестей. Если бы он хотя бы был сыном бедной женщины, которому нечего терять...
На плечо ему вдруг легла чья-то рука, мягко, однако вместе с тем непреклонно отстраняя его от бессильно упавшего на колени юноши.
— Полно, Миреле, полно, — заметил господин Маньюсарья. — К чему так протестовать против того, что неотвратимо произойдёт? Ведь ясно же, что это сама судьба привела его сюда. Или его желание... но судьба всегда подчиняется страстному желанию, идущему из глубины души, как, впрочем, и желание подчиняется судьбе — это две стороны одной и той же монеты.
Затем он обратился к юноше:
— Если твоё намерение и в самом деле столь сильно, то ни я, ни мой помощник не станем тебе мешать. Я даю тебе один день на размышления, и если ты всё ещё не передумаешь, то приходи сюда завтра в это же самое время.
Тот поднялся с колен, кивнул и, вновь завернувшись в свою накидку, которая скрывала его лицо от посторонних взглядов, пошёл по аллее обратно к выходу.
— Я думаю, тебе не мешало бы проследить за ним, Миреле, — вкрадчиво прошептал ему на ухо наставник манрёсю. — Чтобы убедиться, в самом ли деле его намерения столь серьёзны, как он нас убеждает? Я, конечно, сказал всё это про судьбу... но кто знает, кто знает! Судьба тоже любит посмеяться, и порой её шутки весьма жестоки, ах-ха-ха.
Миреле стряхнул его руку со своего плеча и, ничего не ответив, последовал за юношей, чей тёмный силуэт всё ещё виднелся в конце аллеи.
Вдвоём они вышли за ворота сада и продолжили путь по улицам столицы Канси. Осеннее солнце поднималось всё выше и выше, морской ветер дул в лицо, развевая пряди волос. В какое-то мгновение мальчишка остановился, повернув в голову в сторону извилистой улочки, уводившей к побережью — вдалеке за домами виднелась голубоватая полоска моря. Пройти не так уж много шагов, и взгляду откроются многочисленные корабли, пришвартованные к берегу — разноцветные паруса и флаги, раззолоченные носовые фигуры, гордые девизы, выгравированные по бокам шхун.
Кажется, в детстве он мечтал о том, чтобы отправиться на одном из этих кораблей к берегам неведомой страны...
А вместо этого отправляется в столицу, где больше никогда не увидит моря.
Юноша дёрнулся, наверное, желая броситься по улочке бегом и взглянуть на волны в последний раз, однако в итоге отказался от этой последней маленькой уступки самому себе и продолжил медленно, чинно идти по главной улице.
Дорога привела его, как и полагал Миреле, к воротам богатой усадьбы. Внутри было зеленым-зелёно — многочисленные цветы и оранжереи, южные деревья с огромными, сладко пахнущими цветами, фонтанчики, бассейны и пруды, в прохладной воде которых цвели лотосы, дорожки, выложенные цветной плиткой. Ни следа чопорности и приверженности жёстким рамкам традиций, как часто случалось в столице, — видно было, что устройством сада руководила довольно свободолюбивая женщина с оригинальным вкусом и раскрепощённым образом мыслей. Но совершенно точно не до такой степени, чтобы пожелать своему сыну участи всеми презираемого актёра.
Мальчик жил в отдельном павильоне, широко распахнутые окна которого выходили в сад, из которого неслось весёлое и нежное щебетание птиц.
Миреле, скользивший за ним неслышной тенью и не встретивший на своём пути никаких преград — ни слуг, ни охраны... кажется, здесь, на юге, не слишком опасались разбойников и грабителей — остановился возле окна, краем глаза наблюдая за юношей.
Тот в изнеможении упал в высокое кресло возле письменного стола, дёрнув завязки своей накидки. Она сползла, открывая взгляду богатый изысканный наряд и аристократическую бледность кожи.
Вскоре возле юноши засуетилась женщина — служанка или нянька.
— Ах, господин мой, где же это вы были? — причитала она. — Волосы растрёпаны, одежда в пыли, неужто ездили без экипажа? Опять, как ребёнок маленький, по улицам бегали, всё к морю да к морю? Или, не приведи Богиня, виделись с госпожой Асэн? Неприлично это, сколько раз вам повторять, что нельзя так! Ведь она скоро станет вашей невестой. Госпожа слишком многое позволяет вам, считает, что вы достаточно честны и благородны, чтобы её не опозорить. Но я-то знаю ваше сумасбродство! И опять у вас взгляд такой, что сразу ясно: что-то вам в голову пришло.
Губы юноши мучительно искривились.
— Пришло, — согласился он. — Хочу сходить к храму и загадать желание о счастливом браке. Принеси священную ленту.
— Ах, вот это другое дело, господин мой! — обрадовалась женщина. — Пусть услышит вас Великая Богиня, пусть пошлёт вам с госпожой Асэн многочисленное потомство!
Миреле отвернулся, чтобы не видеть, о чём он будет просить, но перед его глазами всё равно успела мелькнуть пара первых слов, выведенных тёмно-изумрудной краской на светло-зелёной ленте.
"Пожалуйста, пусть..."
А потом вновь была дорога через улицы Канси Энур, но на этот раз пришлось поторопиться, потому что мальчишка бежал бегом — то ли одолеваемый страстным желанием, то ли, наоборот, пытавшийся как можно скорее отрезать себе путь к отступлению.
Миреле молча смотрел на то, как он, приподнявшись, с лицом, искажённым от усилия, привязывал свою ленту к ветви дерева абагаман, шелестевшего своими тёмно-фиолетовыми листьями.
Роскошно одетая юная госпожа в сопровождении целой свиты служанок, вышедшая из храма, остановилась напротив него, глядя на его действия с чуть удивлённой и в то же время лукавой улыбкой. Выглядела она немного легкомысленной, но вряд ли у другой девочки, ещё не достигшей пятнадцати лет, могло быть иное выражение лица. В целом же, она была очаровательна.
— Что это ты тут делаешь один, без слуг? — воскликнула она, приблизившись к юноше.
Тот вздрогнул, однако не ответил до тех пор, пока не закончил со своей лентой. Только убедившись, что она привязана достаточно крепко, он повернулся к своей подруге — или, как предположил Миреле, будущей невесте — и посмотрел на неё взглядом, в котором смешивались смущение и тоска.
— Смотрел представление императорских манрёсю на площади, — ответил он довольно хрипло.
Брови девочки поползли вверх. Отделившись от своих служанок, она подошла к юноше почти вплотную и слегка ударила сложенным веером по его руке.
— Как неприлично! — шепнула она, сделав большие глаза. И тут же застенчиво улыбнулась. — Хотя... мне иногда нравится это в тебе... ты такой сумасшедший. И как тебе только позволяют так много? Но я когда-нибудь всё-таки решусь и сбегу с тобой на свидание. Ты обещал сводить меня к морю, помнишь?
— Да, — кивнул он. — Когда-нибудь. В другой раз.
Она не замечала того, что его голос звучит как-то странно.
— А ты плохо относишься к актёрам? — спросил мальчик чуть позже, отступив в тень, которую отбрасывало на землю священное дерево.
— Ну что значит плохо. — Девушка чуть надула хорошенькие губки, явно стараясь придать себе взрослый и умудрённый опытом вид. — Они, конечно, развратные и бесстыдные, однако обладают особыми секретами, думаю, не надо говорить, какими именно. Многие знатные дамы берут их себе в любовники. Может, и я когда-нибудь... Ну, раз уж так принято. — Она старалась говорить будто бы безразлично, но во взгляде прорывалось наивное детское желание немного помучить влюблённого в неё мальчика и отыскать на его лице следы приятной для самолюбия ревности.
Однако реакция его была далека от той, которую ей хотелось вызвать.
— Если бы я был актёром, то посвятил бы тебе свою роль. Все роли, которые я исполняю... Ты бы увидела, как я танцую, и поняла, что я тебя люблю, — проговорил он через силу.
Его слова заметно испугали её — наверняка, прежде никаких слов о любви между ними произнесено не было, несмотря на сговор о браке.
— Как так можно! — почти закричала она. — Как можно говорить такие ужасные вещи!
— А что? — отважно улыбнулся он.
— Я бы лучше умерла, чем увидела тебя актёром. — На нежном полудетском личике девушки пока что легко отображались её эмоции; она пока что ещё не научилась обязательному искусству изображать то, чем она не является, и скрывать всё настоящее в себе. Миреле видел, что ей по-настоящему больно.
— Ну почему? — продолжал допытываться юноша с такой улыбкой, от которой Миреле хотелось закрыть глаза и больше никогда их не открывать.
— Потому что!.. — выкрикнула она, не совладав с собой. — Ты, хоть и сумасбродный, но чистый и невинный, я же знаю! И от одной мысли, что на тебя напялят кричащую разноцветную безвкусицу, выкрасят тебе волосы в какой-нибудь кошмарный оттенок и заставят... заставят делать все те отвратительные вещи... Великая Богиня, зачем ты заставил меня представить это?!
Она смахнула с ресниц слёзы и, развернувшись, бросилась прочь.
А он остался глядеть ей вслед с измождённым видом; длинные концы светло-зелёной ленты, привязанной к ветви дерева абагаман, развеваясь на ветру, то и дело касались его волос.
Иногда он прикладывал руку к груди и к горлу, подавляя желание распустить ворот верхней накидки и вдохнуть побольше воздуха. Потом бессильно опускал, вытирая текущие по лицу слёзы.
"Почему бы тебе не сочинять стихи, не рисовать картины, не научиться играть на каком-нибудь музыкальном инструменте? — мысленно спрашивал его Миреле. — Почему ты хочешь быть именно актёром, а, значит, разрушить свою жизнь до основания и отдать ради этого всё остальное?"
И сам же беспомощно усмехался, зная ответ на свой вопрос.
Мальчик же, тем временем, перестал тихо плакать и, достав из рукава веер, распахнул его. Не обращая внимания на изумлённо оглядывавшихся на него прохожих, он предпринял попытку воспроизвести детали танца, который увидел несколько дней тому назад — движения его были неуверенными, робкими и осторожными, однако, позабыв обо всём, он улыбался, и глаза его, едва просохшие от слёз, светились.
Миреле развернулся и пошёл прочь.
Когда на следующий день юноша вновь появился во дворце, он разговаривал с господином Маньюсарьей, а Миреле стоял поодаль, ни во что не вмешиваясь.
— Вижу, ты всё решил, — заметил наставник манрёсю, удовлетворённо усмехнувшись. — Что ж, тогда остаётся сделать последнюю вещь.
Он протянул юноше, сидевшему напротив него в беседке, бумагу и письменные принадлежности и велел:
— Пиши.
— Что? — удивился тот.
— Как это что? — голос у господина Маньюсарьи стал сварливым. — То, что ты снимаешь с нас ответственность за своё решение, что же ещё! Пиши, что это твоё желание, только оно и ничто иное, привело тебя сюда... Что ты не станешь винить ни нас, ни судьбу, ни богов, ни кого-либо ещё в том, что оно исполнилось, и что ты стал тем, кем пожелал стать. Глупо, конечно, но люди в целом так глупы!
— Я... должен буду отдать эту записку матери? — неуверенно спросил мальчик, закончив писать.
— Нет, я скажу тебе, что ты должен будешь сделать с этой запиской, позже. — Господин Маньюсарья усмехнулся, и глаза его хитро блеснули. — Когда наш договор будет окончательно подтверждён. Это произойдёт после того, как мы вернёмся в Аста Энур.
— Что же ещё мне нужно будет сделать, чтобы подтвердить его окончательно? — Кажется, как и всякий талантливый актёр, юноша уже начинал перенимать манеры своего собеседника, неосознанно принимаясь играть чужую роль, и вот теперь тоже криво усмехался. — Скрепить его своей кровью?
— Всего лишь вином, — возразил господин Маньюсарья. — Мы выпьем с тобой вдвоём в моей беседке... отпразднуем твоё вступление в новую жизнь.
Миреле обхватил себя руками, стараясь смотреть только лишь на тропический цветок, спускавшийся с ветвей одного из деревьев — золотисто-розовый, похожий на небольшой кувшин с длинной изогнутой ручкой.
— Впрочем, если у Миреле есть, что возразить, то я готов выслушать его слова. И, возможно, даже принять их во внимание. Как-никак, он один из лучших моих актёров, — заметил наставник манрёсю чуть громче. — Миреле?
Тот закрыл глаза.
— Он не возражает, — подытожил господин Маньюсарья. — Значит, решено! И оставь, пожалуйста, прямо сейчас свой талисман и все прочие приятные сердцу безделушки, которые напоминают тебе о прежних беззаботных днях. Они тебе больше не понадобятся.
Рука у юноши чуть дрогнула, однако он всё же откинул в сторону волосы и принялся развязывать шнурок у себя на шее.
Миреле тенью отделился от цветущей изгороди позади беседки, возле которой неподвижно простоял всё время разговора, и пошёл к воротам.
* * *
Море, огромное, необъятное, нескончаемое ждало его, разбиваясь пенными брызгами о полосу прибоя, отражая солнце, разбросанное в волнах золотыми каплями.
Миреле бродил в одиночестве между скалами, там, где стихия с рёвом налетала на берег, сталкивалась с горной породой и отступала, не признавая себя побеждённой. Солёные брызги летели ему на щёки, ветер трепал волосы и платье, птицы, парящие над водой, кричали яростно и тоскливо.
Потом небо прояснилось, ветер утих, а он нашёл тихую бухточку, где волны едва плескались, шепча ему на ухо что-то ласковое, а вода в заводи была чистейшего изумрудного цвета — точь-в-точь как в его снах, и как в глазах Хаалиа. Миреле снял туфли и шёл по горячему золотистому песку, держа их в руках.
Он опустился на берег перед самыми волнами и, доставая из воды гладкие яркие разноцветные камешки, строил из них и из песка дворцы и усадьбы, как в раннем детстве. Находя бледно-розовые, нежно-голубые, белоснежные и светло-золотистые ракушки, причудливо расписанные рукой морского художника, пестревшие волнообразными рисунками его кисти, Миреле прикладывал их к уху и слышал тот рокот, что однажды оглушил его перед первой встречей с Хаалиа.
Нет, он и прежде видел море... да и не один раз, но, кажется, в первый раз общался с ним наедине, открывал ему душу.
Снова, как и в доме Мереи — один, только один!..
Без Канэ, без Ксае, без Ихиссе, которых он очень любил, каждого по-своему — как ученика, как друга, как любовника — но ни один из которых не мог совместить в себе все три роли, а также множество, множество других...
