Да батюшкин же компаньон, с которым не разлей вода были. Даже когда Матвей от его дочери отказался, на Лукерье женился, все равно дружили. И поди ж ты...
А дальше и еще интереснее было.
Матвей по городу недолго шатался, увидел он одного из тех, кто их в лесу грабил да резал, только кричать 'слово и дело' не стал. Сам мерзавца выследил, сам разобрался.
И под приставленным к горлу ножом поведал ему подлец, что не просто так ждали людей на дороге, ой, не просто.
Обиделся тогда Кузьма Валерьяныч на Мотиного отца, за то обиделся, что дочка его в девках засиделась, вот и нанял лихих людей, чтобы их встретили. Да особо обговорил, чтобы в живых никого не осталось.
Матвей, как услышал это, едва ума не лишился.
Пил тогда по-черному, чуть не месяц, потом деньги кончились, а боль осталась. И задумал он месть.
Нож словно сам в руку лег.
А подворье купца Кузьмы дымом пошло. Огнем в единую ночь взялось, так заполыхало со всех восьми концов, что и не потушили, угольки на снегу остались. И хозяин помочь ничем не смог, потому как лежал он со своей женой в обнимку — оба с перерезанным горлом. Матвей его и будить не стал — ни к чему. Просто ударил.
Как бил бы дикий зверь, потерявший семью...
И — ушел.
А с тех пор — что?
Шел по свету. Молиться? В монастырь?
Не мог он пойти туда. На него иконы смотрели, а его всего переворачивало. Что ж вы, такие святые, моих родных не защитили? Или меня бы к ним забрали?!
Нет?!
Так на что вы вообще нужны?!
Опять торговать? Или в войско?
Нет, сил у него на это не было. Вот и...
Да, душегубствовал, но старался вовсе уж беззащитных не трогать. Напрасно царевич беспокоился — Матвей и так не взялся бы его кончить. Дети ведь... его старшенькая на два года младше сейчас была бы... Ушел бы он из Москвы, как и из десятка других городов — и опять закружило бы по свету...
Ан нет...
Что-то разбередил в нем тихий голос, что-то растревожил...
И уйти нельзя было, и оставаться непонятно как... Мужчина хлопнул еще стопку водки, сгреб горсть черной икры с крошеным лучком, закусил...
Хорошо пошла...
Но и напиться не получалось. И откуда-то он знал, что вернется. Просто потому, что царевич дал ему на минуту то, что мужчина давненько утратил.
Смысл жизни.
И — что верно, то верно — Матвеев чем-то походил на Кузьму Валерьяныча, давно вроде бы убитого и забытого...
Чем?
Боярин и купец, богач и мелкая шушера, высокий старик и среднего роста толстячок...
Одинаковым было желание идти по трупам к своей цели и устранять неугодных.
* * *
Когда в окошко к боярыне Морозовой что-то поскреблось — она поначалу подумала, что птица это. И уж потом вскрикнула, шарахнулась от стекла...
И в голос не закричала, потому что воздуха не хватило, в груди сперло, ноги, словно отнялись, дурно да душно стало.
Из темноты смотрели на нее два желтых волчьих глаза, на лице, заросшем густой бородой, старый шрам рассекал щеку и лоб, стягивал угол рта в кривую ухмылку.
— Не бойся, боярыня. Богом клянусь, не со злом я.
И от слов этих, а больше от того, что увидела на дне глаз, вдруг успокоилась боярыня. Кивнула.
— Верю. Чего тебе надобно? Кто ты?
— Я, боярыня, тот, с кем царевич на днях у тебя говорил...
Вот тут Феодосия и вовсе успокоилась. Хоть и не все она знала о царевичевых замыслах, да мельком этого мужчину видала. Ну и...
— Чего ж ты так, в ночи, равно тать какой, — заворчала она.
Мужчина усмехнулся, скользнул в окно, которое для него открыли, глазами сверкнул так, что боярыня вдруг вспомнила, что в рубашке она, да и простоволоса, метнулась платок накинуть.
— А я тать и есть, боярыня. И чтобы меня тут днем видели — то ни к чему. Сможешь ты, боярыня, царевичу вот это колечко предать?
Зеленый малахит тепло светился на ладони. И Феодосия взяла его кончиками пальцев, при этом коснувшись грубых пальцев чужака и вздрогнув, словно от ожога.
— Утром человечка к сыну пошлю. А до того...
Несколько минут она поколебалась, а потом рукой махнула. Куда уж хуже!
Хорошо еще, что внизу вся прислуга, одна она в тереме...
— Пойдем со мной.
В покоях Глеба Морозова тихо было и чисто. Никто там с его смерти и не жил. Ванечка свои комнаты любил больше, ей терема хватало, а больше-то и некому было. И родных она сюда не пускала...
— Здесь обождешь царевича?
— Обожду. Благодарствую, боярыня.
— Сейчас шуметь не стану, а утром тебе чего поесть принесу.
— Храни тебя Бог.
Феодосия привычно перекрестилась двумя пальцами. И подумала, закрывая дверь, что для любимого сына, да и для царевича, она бы еще и не то сделала. Сказали бы — на муку пошла бы, стона не издала...
Стольким она царевичу обязана...
Любимым сыночком Ванечкой, который красавец стал писаный, хоть сейчас под венец.
Помощью в делах — тяжко все же на своих плечах все держать, вдову всяк обмануть может. А вот царевича, который за ее плечом стоит — уже не станут. Опасаются.
Верой — и то.
Крестится она сейчас двоеперстно и по сторонам не оглядывается. И знает, что те, кто троеперстно крестится — глупцы, греками да латинянами обманутые. Вот войдет царевич в силу, поставит рядом с собой Аввакума — иначе дело повернется.
Дайте время...
Нет смысла с властью лоб в лоб идти, это пусть олени в лесу рогами цепляются, да быки на лугу бодаются. А они осторожно пойдут, в обход.
Все равно их верх будет, не бывать Антихристу на земле православной, русской, любимой... Осторожнее быть надобно, умнее, не кричать, а детей растить, да не абы как, а правильно, сильными да умными, истинную веру знающими... Тогда и толк будет.
Феодосия решительно направилась в крестовую.
Растревожило ей душу, помолиться надобно...
* * *
Когда Алексей получил колечко, он и сам себе не поверил. Сработало!
Они это сделали!
Да, это еще не победа, это пока еще первый шаг на пути к ней, но 'путь в пятьдесят тысяч ли начинается с одного шага', так ведь? А следующим шагом будет рытье ямы для Матвеева.
Алексей даже не сильно задумывался или переживал. Не размышлял, стоит ли ему убирать боярина...
Стоит!
Десять раз стоит!
Пусть остальной курятник накрепко запомнит, что с царевичем связываться не стоит. И дорогу ему переходить — тоже. Хочешь быть при царе?
Кланяться на две стороны будешь!
Не нравится?
Выбор есть всегда. Плаха, изгнание, деревня со строгим запретом появляться в Москве. Дело житейское, кто он такой, чтобы решать за людей? Они и сами найдут, где и как вляпаться.
Матвеев сам полез туда, где ему делать нечего. Захотел царя к рукам прибрать? Вот по рукам и получишь! До полного усыхания наглых культяпок!
Волк, как они прозвали мужчину, ждал его у боярыни Морозовой. Смотрел насмешливо.
— Ну что, царевич, придумал, как боярина будешь на меня ловить?
— Придумал, — Алексей успел посоветоваться с сестрой и теперь знал, что надо обговорить одну вещь. Что другое, а это — обязательно. — Чего ты за свою помощь хочешь?
— Ничего.
— Тогда я сам тебе предложу, а ты скажи, что тебе более по душе?
Мужчина заинтересованно прищурился — мол, что ты такого можешь мне предложить, чего у меня нет? Волку хоромы не надобны, да и ошейник не к лицу...
— Ты можешь ко мне пойти. Степан тебя взять согласился.
— Не хочу. Не мое это...
— Еще я хочу на Москве трактир купить.
— Зачем царевичу?
— А вот чтобы новости знать, да в курсе быть, чем люди дышат. Ежели согласишься ты в нем хозяйничать — рад буду.
— И к тебе на донос бегать?
Алексей качнул головой.
— Нет. Тем и ценна твоя помощь, что по пустякам ты тревожиться не будешь. А вот ежели что важное узнаешь — не смолчишь.
— Подумаю я.
— Подумай. Я людьми, как тряпками, пользоваться не хочу...
— Да неужто? А получается...
Мужчина и мальчик переглянулись — и на лицах одновременно проскользнула тень улыбки. Алексей взъерошил волосы.
— Ладно. Награду мне любую не жалко. Захочешь денег — дам. Помочь в чем — скажешь.
— Лучше ты, царевич, скажи, что делать надобно?
И Алексей заговорил...
* * *
Они не ошиблись, это был именно боярин Матвеев. И сейчас, сидя дома, у камина, одного из немногих на Руси, он смотрел на языки огня невидящим взглядом.
Когда все рухнуло?
Когда?!
Ведь так хорошо начиналось...
Он становился все ближе и ближе к царю, он вертел им, как кольцом на собственном пальце, он делал что и как хотел — и царь соглашался. Он был неглуп, этот полноватый мужчина с рыжеватой бородой, но мягок и добр, а для царя это недостатки непростительные. Царь был глиной в цепких Матвеевских пальцах и не хотел оттуда вырываться. К чему?
Все ведь так хорошо...
И когда умерла Мария Милославская, Матвеев увидел еще один шанс. Подсунуть царю какую-нибудь девушку — и править уже через нее. И тут опять повезло.
Царю приглянулась Наталья Нарышкина.
Казалось бы — что надо еще? Бери и иди, честным пирком, да за свадебку — ан нет! Наталья, эта идиотка, умудрилась влюбиться в царевича, а тот не оценил девичьих чувств. Матвеева устроило бы, ежели Наталья стала женой Алексея. Куда еще лучше? Получится два лебедя одной стрелой. Царь на Алексея прогневается, и мальчишка не сможет мешать Матвееву.
А Наталья будет крутить молодым мужем, как ее душеньке угодно. И будущий царь тоже окажется у Артамона Сергеевича в кулаке.
Не вышло.
Как-то так мальчишка повернул, что Наталья во всем виновата оказалась. На улицу ее не погнали, но замуж выдали спешно. А потом и...
Матвеев случайно, от одного из своих людей, прознал, что Наталью хотят порешить. Но ни предупреждать, ни оберегать ее не стал. Отыгранная карта, ни к чему.
А вот отомстить...
Не за Наталью. Не стоила того ни одна баба. За то, что рухнули в прах сложнейшие конструкции, системы выстроенных отношений, годами выношенные планы. Вот за это...
Софье повезло, что Матвеев не принимал ее всерьез, не то и ее бы заказали. Дело нехитрое, татей на Москве много...
Уединение боярина оборвал робкий стук в дверь и вошедший слуга. Артамон Сергеевич сверкнул на него злыми глазами, но сказать ничего не успел. И кинуть в вошедшего наглеца чем-нибудь тяжелым — тоже.
— Боярин, говорят, царевич Алексей умирает. Стреляли в него, лекари бают, до утра не доживет...
В слугу так ничего и не полетело. Артамон Сергеевич выпрямился и сверкнув глазами, потребовал подробности.
Вот их было мало.
Ехал царевич домой, от боярыни Морозовой, тут стрела и прилетела. Царевич захрипел, согнулся, стрела ему полушубок пробила, где сердце, кровью все залито... казаки кинулись, да где там!
Татя пока еще не поймали.
Царевича в Кремль повезли, а уж выживет ли — одному богу ведомо. Все за него молятся, по церквям молебны служат...
Стоит ли говорить, что через десять минут Матвеев уже ехал в Кремль?
Но к царю его не пустили. Царь был у сына, молился. Но царский доктор, Блюментрост, в ответ на вопрос Матвеева покачал головой.
— Стрела пробила становую жилу и сердце очень слабое. Я боюсь, что царевич... молитесь. Иного спасения нет.
И удрал.
Бояре молились, а Артамон Сергеевич с трудом удерживал хищную улыбку, которая так и рвалась на лицо.
Поделом тебе, сопляк наглый!
В карете он уже улыбки не сдерживал. А возле подворья своего увидел...
Мужчина с желтыми глазами стоял у ворот и смотрел. Нагло, хищно... боярин в ответ глаза прикрыл. Мол, придет сегодня, никуда не денется.
И он действительно собирался прийти. И расплатиться. А на выходе из трактира схватят желтоглазого верные ему люди — и только нож взблеснет. Ни к чему такие свидетели...
* * *
Матвей скользнул тенью по улице. Все были уже на месте, ждали только его.
Нет, сейчас его не убьют. На него надо еще указать.
Игра такая.
Его попробуют убить, он попробует уйти.
Только вот сегодня на его руках хватает козырей.
Боярин уже ждал в трактире. Там сегодня было непривычно тихо. Так сидела за одним столиком компания вполне привычных людишек — то ли ворье что отмечает, то ли разбойники. Спал в углу, завернувшись в доху какой-то пьяный, еще один храпел, уткнувшись мордой в стол. Ну и Матвеев... Мужчина подсел к нему, ухмыльнулся.
— Доволен ли, боярин?
— Доволен.
— Что лекари говорят?
— Что только молитва поможет.
— Яд они уже распознали?
— Ты еще и ядом..?
— Боярин, царского сына так легко не убьешь! Мне царапины хватило бы, я ядом болт смазал. Сгорит теперь в два-три дня, если еще не...
— Вот твои деньги.
Матвеев положил на стол несколько тяжеленьких мешочков, которые приятно звякнули.
А в следующий миг...
Таверна осветилась ярко-ярко, словно днем.
— Как приятно что тебя так высоко ценят, — голос был молодым, с издевкой.
В дверях стоял Алексей Алексеевич, ухмылялся насмешливо. А за его спиной теснились казаки.
Да и пьяные...
Один скинул доху — и оказался Гришкой Ромодановским. И смотрел он так... Матвеев видел, что не пощадит.
Второй поднял голову со стола — и с ужасом понял боярин, что это Стрешнев! Который тоже уже давно не любил Матвеева.
Да и пьяные вдруг оборотились вполне трезвыми солдатами, скинули лохмотья с плеч, сверкнули мундиры — и по тому, как вскочили они, как вытянулись, понял Артамон Матвеев, что уйти ему не дадут.
Неужели все?!
Совсем все?!
Прорываться?
Да, тогда еще шансы есть...
Кошели полетели со стола под ноги солдатам, сам Матвеев схватился за клинок, но ничего сделать уже не успел. Матвей кинулся ему в ноги, спеленал, навалился...
И оказалось слишком много всего для боярина.
Взвыл Матвеев, на полу дугой выгнулся, пена изо рта пошла... Люди в сторону отскочили, Алексей Алексеевич смотрел на припадок спокойно и холодно. Потом, когда перестало боярина в дугу скручивать, кивнул.
— Взять — и в судный приказ его. Пока в Московский, а там и до Володимирского дело дойдет. Да стеречь, чтоб не сбежал или чего над собой не учинил!
А сам вместе с боярами отправился к отцу.
Алексей Михайлович был не просто грустен — тосклив и печален. Но бояр выслушал честь по чести.
Да, были там. Да, слышали все, как платил Матвеев татю за убийство твоего, государь, наследника. Нет, то не помрачнение ума, в своем уме он был.
Нет, ошибки быть никакой не может.
Уж прости нас государь, что вести черные принесли...
Алексей Михайлович простил. И Алексея слушал спокойно — внешне, а в душе буря клокотала. Боль там билась. Волнами накатывала, отступалась, рвалась, закручивалась злыми черными жгутами — в клочья душу полосовала.
За что?!
Ведь все дал другу! Ан нет!
Что Никон, что Морозов, что Матвеев... одного куста волчья ягода, твари гнусные... все им хотелось править поперед царя, все в свою сторону тянули... да за что ж с ним так?
Неужто человеческого участия нет на свете?!
Алёша на отца поглядел — и не стал затягивать. Отчитался кратенько, да и улизнул. Алексей Алексеевич остался один. Сидел, смотрел невидящими глазами на пламя свечи... а спустя минуту дверь отворилась.
