— Столько лет прошло,— сказала она соратникам стоя на коленях перед деревом, смахивая слезы,— зачем теперь Озналенушку тревожить. Он ведь ни разу во сне меня ни за что не попрекнул. Значит хорошо ему здесь, спокойно. Помру, и меня рядышком положите, одна просьба. Расскажи, лучше, Сиракузушка, еще раз, как ты Озналена Петровича повстречал.
Кабанчиков выполнил просьбу старушки. Предупрежденный заранее соратниками, он умолчал и о черном перстне и о полковнике Пилюгине. Сын коварного чекиста стоял все это время в стороне, исподлобья наблюдая за плачущей Ильиничной.
Прочитав заупокойный молебен, отец Лаврентий повернулся к Владимиру Семеновичу:
— Нужно крест поставить. Так не по-людски.
Майор Пилюгин медленно подошел к старушке, опустился рядом с ней на колени.
— Это из-за моего отца Ознален Петрович погиб.
Казалось, перестали шевелиться не только миткэмпферы, но и листья на деревьях.
Ильинична взяла Владимира Семеновича за руку, припала головой к его плечу.
— Ты разве за отца в ответе? А коли, признался мне в этом, значит, добра и мужества в твоем сердце больше, чем зла. Спасибо тебе за все.
Теперь заплакал и Пилюгин. Соратники их не тревожили. Так и плакали вдвоем — старая вдова и отставной контрразведчик, пока не прослезилось и небо.
Под проливным дождем добрались до дома Сиракуза Кабанчикова, где под нехитрую закуску помянули Озналена Петровича Глянцева.
Ленька предложил съездить в город, купить уже готовый крест на могилу. Но Владимир Семенович его остановил.
— Я сам.
На следующее утро, пока все спали, он смастерил из оставшегося бруса крепкий православный крест, вырезал на нем имя, отчество, фамилию тракториста, а так же фразу: "Были слезы мне хлебом...".
Крест пропитали морилкой, установили в тот же день. А перед этим, насыпали могильный холм, обнесли его деревянной оградкой, положили лесные цветы.
На этом печальные будни для миткэмпферов закончились.
Не сказав никому ни слова, влюбленная парочка умчалась на моторке в Кимры и в тот же день расписалась. Богатому Леньке, хоть и с большим трудом, но все же удалось уговорить служительниц Дворца бракосочетания, поставить в их паспорта печати без испытательного срока.
Счастливые молодожены расцеловали друг друга, всех работниц приятного во всех отношениях заведения, поспешили в церковь.
На пороге Дворца бракосочетания чуть не споткнулись о греющихся на солнышке, прямо на заплеванных свидетелями женихов и невест ступеньках, знакомых таджиков.
— Чего вам?— удивился Кушнарь.
Иноплеменники повернули головы, но их отстраненные от бренного мира, абсолютно равнодушные ко всему лица, выражений не изменили. Казалось, они видят и Леньку, и Настеньку впервые.
— Ну, ладно,— нервно дернул головой Ленька, взял на руки жену, перенес через неподвижных гастарбайтеров.
Уже на перекрестке обернулся, крикнул таджикам:
— Арендуйте мне прогулочный катер, в Савелове наймите человек десять цыган, они там на каждом шагу наркотой торгуют, чтобы хорошо петь и плясать умели. Купите четыре ящика самой лучшей водки, два ящика армянского коньяка, бутылок двадцать шампанского. Ну и закуски разной, осетринки, там, шашлычка, зелени. Фейерверки не забудьте, гулять будем. Счет предъявите на причале, через три часа.
Таджики громко, деловито защебетали на непонятном наречии, и так и не удостоив Леньку ни словом, ни взглядом, скрылись в неизвестном направлении.
В православном храме довольно быстро обвенчались. Батюшка сначала отказывался выполнять ритуал, ссылаясь на большую очередь и головную боль, но приятно шелестящие аргументы учителя литературы взяли верх.
— Отец Лаврентий на нас обидится, когда узнает, что мы у другого священника венчались, сказала Молочкова.
— Ничего,— ответил Кушнарь.— Мы разве виноваты, что его церковь теперь на замке. И он нас обвенчает, потом.
У городского раздолбанного причала уже покачивалась на волнах чистенькая, в отличие от "Н...стойчивого", и абсолютно белая, словно молодая чайка, прогулочная "Москва". А рядом, возле неподвижно сидящих на пирсе таджиков, суетился целый табор цыган.
С носа корабля в рупор вопил, удивительно похожий на Пашу Голубкова, капитан:
— Пошли прочь, канальи, сейчас милицию вызову!
Завидев Кушнарева, к нему бросился бригадир гастарбайтеров. Чего-то залопотал, сунул в руки чеки, квитанции и еще какие-то бумаги.
А, а! — отмахнулся Ленька,— говори сколько.
Таджик, конечно, сказал, но Кушнарь ни хрена не понял. Недовольный иноверец вынул из кармана карандаш, на обратной стороне квитанции нарисовал цифры.
Глаза у Леньки полезли на лоб.
— Да ты чего, мусульманин, за лоха меня держишь?
Тогда таджик заговорил на вполне приличном русском языке:
— Цыгана заказывал? Водка, вино заказывал? Баран — маран заказывал? Осетрина, кишмиш, пилов кушать хошь, а платить не хошь?
Кушнарев так удивился лингвистическим способностям наглого таджика, что немедленно заплатил все до последнего цента.
Некоторое время понадобилось на "обработку" капитана "Москвы". Конечно, больше половины цыган пришлось прогнать, но даже и те, что пролезли на палубу, заполнили собой все корабельное пространство, в том числе и туалеты.
Несколько дней небо над Миголощами пылало огнями, как над Первопрестольной в 1812 году. Свадебные столы, расставленные прямо на берегу Медведицы, регулярно пополнялись свежей снедью, которую готовили неутомимые таджики.
Солдаты распоясались, в прямом смысле этого слова, окончательно. Некоторые ходили почти совсем голые, обращались к своему начальнику майору Хрычову на "ты". Регулярно таскали в кусты молодых, как впрочем, и старых тоже, цыганок. Остальные представители полукочевой этнической группы душевно пели: " Не уходи, побудь со мною", " Не пробуждай воспоминаний", "Мы оба лжем" и т.д. Владимиру Семеновичу особенно понравился романс: "Снился мне сад в подвенечном уборе, в этом саду мы с тобою вдвоем...". Он его заказывал раз десять подряд, чем ужасно утомил цыган. Хотел уже, размазывая слезы, велеть начинать в одиннадцатый, но гитарные струны неожиданно для всех тронул профессор Вакслер. Ученый весь преобразился и, хорошо поставленным голосом, выдал на всю деревню:
" Ой, романе, романеро, ой как вы поете!
Как вы рвете мое сердце в красныя куски!
Ой, не пойте, романеро, вы меня убьете!
Нет мне счастья, жизни нет, плачу от тоски..."
Исполнение понравилось даже удившему на берегу рыбу Ванечке. Он твердо решил подарить своему учителю и наставнику пойманного жирного леща. Но Акакию Валентиновичу было уже не до рыбы. После песни Юлия Кима он затянул "Ямщика", а затем, бросив гитару, под аккомпанемент цыганского табора, пустился в пляс.
Не веселился только капитан "Н...стойчивого". Паша Голубков заперся у себя в каюте, предусмотрительно куда-то спрятав ключи от стартера, и в одиночестве пил горькую три дня к ряду. Когда, наконец, пред ним явились рогатые бесы и хрен знает, что нашептали ему на ухо, он спустился в трюм, выпер на палубу ручной пулемет Дегтярева образца 44-го года. Прихлопнув к стволу магазин, и, передернув затвор, он закричал дурным голосом:
— У-у, бесы, надоели хуже горькой редьки!
С этими словами Паша надавил на гашетку.
Отплевываясь огнем и дымящимися стреляными гильзами, пулемет дергался, мотался в его руках, словно пожарный шланг у неопытного брандмейстера. Однако это только придавало ярости Голубкову. Он давил на курок до тех пор, пока баек пулемета не пробил капсюль последнего патрона.
Все кто был на берегу, залегли. А Паша прикурил о раскаленный ствол папиросу, стал вглядываться в темноту.
— Кажется, всех положил,— удовлетворенно затянулся он "Беломором".
— Вы что, совсем спятили?— раздался вдруг со стороны леса голос особиста Пилюгина.
И тут завизжали все цыгане разом. К их воплям присоединились таджикские голоса.
— Нет, не всех,— горько ухмыльнулся Паша-капитан, выбросил окурок в речку, приладил к пулемету новую обойму.
Дегтярев опять бешено затарахтел.
Забившись под ствол поваленного дерева, Владимир Семенович прикрыл голову руками. Рядом кто-то спокойно сказал:
-Холостыми мочит.
Обернувшись, Пилюгин увидел одного из солдатиков.
-П-почему холостыми?
— Пуль не слышно. Наверное, Паша спьяну магазины перепутал. Они вместе в ящиках лежат.
Только теперь особист обратил внимание, что пули действительно не свистят, не взрывают на поляне землю, не ломают сучья деревьев.
— Чего же тогда сам залег?
— "Духи" заряжали,— швырнул воин в кусты пустую бутылку.— "Маслята" могли перепутать.
— Понятно. За мной!
Две тени незаметно проскользнули вдоль забора, который подходил почти к самой реке, мигом взлетели на палубу "Настойчивого — Неустойчивого". В рубке сам с собой разговаривал Голубков:
— Никто не ушел. От Паши не уйдешь.
Удовлетворенный, он поцеловал пулемет, бросил его в Медведицу. Раздался всплеск, шипение закипевшей воды.
В следующий миг Пилюгин и боец заломили ему руки.
Как только рассвело, военные начали нырять за пулеметом, да все бестолку.
— Куда же этот гомоэректус его зашвырнул?— ворчал Хрычов, безмятежно проспавший все ночное шоу.
На помощь армии пришел директор краеведческого музея, плавающий как Ихтиандр, и через три минуты Дегтярев уже был в руках майора.
— Все, отчаливаем,— сказал Вовка Пилюгину,— Паша— капитан "белочку" поймал. Лечить надо.
Ключи от стартера, спрятанные Голубковым, конечно, так и не нашли. Питание от аккумуляторов подсоединили напрямую. За штурвал встал сам
Хрычов.
Напуганные цыгане и таджики, тоже решили убраться по добру по здорову восвояси, попросились на "Н...стойчивый".
Хрычов пообещал их высадить у ближайшей деревни на Волге. Те охотно согласились. Причем таджики теперь все как один заговорили по-русски, с акающим московским акцентом.
Корабль медленно отвалил от берега, взял курс на Волгу. Его долгим взглядом провожал Владимир Семенович.
— Какой же ты "Настойчивый"? Ты и впрямь "Неустойчивый". Вещи всегда больше говорят о хозяевах, чем они сами о себе.
Свадьба продолжилась в спокойной, можно сказать, семейной обстановке. Профессор Вакслер несколько раз порывался уехать в Москву к жене или сплавать к Ильинскому монастырю, посмотреть, как продвигается разминирование. Но, подойдя к реке, Акакий Валентинович напрочь забывал о своих намерениях и быстро возвращался в теплую компанию.
Как ни странно, но свадьба не превратилась для соратников в безудержное, непристойное пьянство. Пили в меру, кушали вкусно, обильно, разговаривали о политике, природе, женщинах. При этом ни разу не поссорились, как обычно случается в выпивающих компаниях. Даже Сиракуз Кабанчиков вел себя вполне прилично, достойно, взяв на себя роль и повара, и виночерпия одновременно. Поэтому, к прибытию генерала все были бодры, свежи, как советские пионеры на утренней линейке.
— Что, укатали сивку-бурку, копрофилы вы этакие?!— заорал уже с середины реки Арсений Трифонович. В рубке "Настойчивого" (недостающую букву, наконец-то приладили) с деловым видом маячил новый капитан. Как и прежний, он был абсолютно лысым.
Генерал, неспешно, можно даже сказать, величаво спустился по трапу, протянул Пилюгину руку. Внутренне сплюнув, Владимир Семенович ответил на приветствие.
— Вы не переживайте, продолжал уже спокойно ораторствовать Копытень,— я Пашу к нашему общему знакомцу Подлокотникову отвез. В пионерский лагерь. Там уже все обустроили. Через неделю будет сверкать, как начищенная пряжка.
Никто из соратников и не думал переживать за засранца Голубкова. Один лишь профессор поинтересовался:
— А если бы у него были боевые патроны?
Придавив окурок ботинком сорок шестого размера, генерал скрестил на груди руки:
— "Если"— это союз, выражающий условие. Никаких условий я не признаю. Чепуха для сомневающихся и неуравновешенных личностей. К тому же чепуха бесполезная и, я бы даже сказал, вредная для ума. А что, если бы у вас, профессор, на ягодицах росли рога?
Акакий Валентинович глубоко задумался, помотал головой, но ответа так и не дал.
— И все же, дорогой товарищ Вакслер, я вам дам исчерпывающий ответ. Паша Голубков на дивизионном полигоне, из гранатомета РПГ-7, с двухсот метров в пустой стакан попадает. Так, что если бы он не перепутал патроны, вас бы отец Лаврентий отпевал. А может, кто и другой. Ваше преподобие вон, какой солидный. В него бы уж Паша даже ночью не промахнулся.
Разглагольствовать генералу надоело. Он привычно засунул два пальца в рот, свистнул.
Из трюма тут же появились бойцы, стали выносить на берег большие бидоны из— под молока. Копытень пояснял.
— В первом — роса копытника. Во втором — его свежие листья. Я приказал в них лед для сохранности положить. В последнем — собачья кровь.
Профессор Вакслер схватился за сердце.
— Солдаты убивали собачек?
Генеральские усы зашевелились:
— Солдаты для того и существуют, чтобы убивать. Эта их главная задача. Однако не волнуйтесь. Я тоже люблю четвероногих. Кровь купили, по совету товарища Пилюгина, на пункте по утилизации бродячих животных. Она там все равно пропадает. Каждый день по сто собак...
— Перестаньте, прекратите же!— взмолился ученый.
Еще немного и ему сделалось бы дурно. Но на выручку Акакию Валентиновичу пришел его любимый ученик. Ванечка зачерпнул из реки водицы, побрызгал на лицо выдающегося археолога.
К делу приступили незамедлительно.
В отмытый от лосинного молока и огуречного рассола чан, по указанию Владимира Семеновича, отмерили десять фунтов и двадцать лотов листьев копытника, залили двумя ведрами и четырьмя штофами собачьей крови. Под чаном развели огонь.
Вскоре на поляне завоняло, как на скотобойне. Приковыляла бабка Прасковья, не показывавшаяся на глаза миткэмпферов в течение всей затянувшейся свадьбы. Осмотрев бетриеб на новом дворе Молочковой, она тихо сказала:
— Не потравитесь. Мало ли чего там отшельник напридумывал.
Взглянула на Владимира Семеновича.
— Ты все затеял, тебе первому и пробовать.
С этими словами Прасковья Ильинична удалилась.
— А бабка ведь права,— прищурился усатый полковник.— Бражка ядовитой получится. Нужно Подлокотникова на всякий случай выписать. Какой-никакой, а врач. Я же говорил, что в травках разбираюсь. Дафна содержит два сильнейших яда — мезерин и коккогнин. Последний, вызывает страшные судороги. Вообще, я никогда не слышал, чтобы волчьим лыком лечили. Даже в малых количествах.
— Подлокотникова не надо,— встрял в разговор Валька,— опять чего-нибудь упрет.
И все же через неделю, когда вываренные в крови и высушенные листья копытника, настоялись на росе, послали за главным врачом психиатрической лечебницы. Но он, по причине простуды любимой Леночки, прибыл, когда уже все произошло.
Настой соединили с молочно-рассольной брагой на ягодах, корнях и мухоморах, перелили через воронки в прозрачные бутыли.
Процесс приготовления древнего похмельного эликсира был завершен, но почему-то никто радости, в том числе и Владимир Семенович, не испытывали.
