С тех пор Стив при виде подобных раскидистых хвойных деревьев испытывал трепет, прятал руки за спину. И никакими силами невозможно было его заставить прикоснуться к этим иглам. Вот и теперь он шел, низко нагибаясь под сенью хвои. Сладкий ужас узнавания пронизывал его с головы до ног.
Но вот деревья и стена осталась позади, хотя плющ продолжал опутывать собой столбы забора. Тут и там виднелись следы садовых ножниц и пилы, последствия безуспешной борьбы с этой зеленой напастью. Нынешнему садовнику, старому Биллу Хэммонду, было не под силу с ней совладать. Часть забора ему удалось расчистить, — от чугунной решетки остались только обломки да прорехи. И порой трудно было отличить ржавые прутья и завитки от обескровленных серых жил растения. К одному из таких проломов Стив приблизился. Над забором увидел он старинное двухэтажное здание с полуразобранной башенкой, а у самого пролома открывался вид на школьный двор, неказистые сараи и столбы с каменными шарами. Одно из приземистых строений привлекало к себе тучи мух и отдавало вонью. Вода из лопнувшей трубы змеилась среди жирного угольного шлака и щебня.
И тут Стив догадался, что за его спиной кто-то стоит. Догадаться было нетрудно — выдавал дым от сигареты.
— Что тебе здесь понадобилось, что ты высматриваешь? Я тебя уже предупреждала, чтобы ты не смел приближаться к школе!
Это была сестрица Конни. Как она здесь очутилась и как он, Стив, ее не заметил, было совершенно непонятно. Стив виновато закивал и послушно направился в обратный путь.
— Постой, — проговорила Конни, — подойди-ка сюда! Иди-иди, не бойся. Что там у тебя? Ну-ка, выверни карманы!
Стив послушно последовал приказу. Он никогда не поднимал головы на сестрицу, потому и лица ее не мог себе представить. На этот раз, судя по всему, она улыбалась.
— Хорошо! На этот раз хорошо. А теперь послушай меня. Сегодня нет футбольного матча, насколько мне известно?
— Не-а...
— Не огорчайся. Сегодня тебе не придется скучать одному. Сегодня ты поедешь покататься. Ты понадобился Томми, для чего, мне неизвестно. Как только кончишь свои дела, пробьет колокол, ты сядешь в автобус и поедешь в большой город. Ты сойдешь у магазина, помнишь, большой магазин с часами и деревянным негром на витрине?
— Помню.
— Ты будешь стоять возле него до наступления темноты. Смотри на часы. Дождись половины девятого. Это вот так...
Конни показала братцу пальцами расположение стрелок на часах.
— В половине девятого подъедет Томми и заберет тебя. А теперь возьми себе денег на автобус. Вот и вот, семь, восемь, девять.... Этого тебе хватит. А эту записку ты отдашь Томми, смотри, не потеряй. Веди себя хорошо. Будь здоров, я пошла, у меня еще куча работы на сегодня.
Конни вставила новую сигарету в длинный мундштук, щелкнула зажигалкой. Дождавшись, пока Стив исчезнет в хвойных зарослях, она задрала краешек юбки. Немалых трудов стоило ей перебраться через каменный парапет сквозь пролом решетки. Убедившись, что этого никто не заметил, она стряхнула пепел с сигареты и направилась в своих туфлях на длинном каблуке по черному шлаку двора к зданию школы.
По возвращении в пансион Стив застал своего старого подопечного мирно посапывающим на кровати. У ее изголовья возвышалась капельница, а за столом сидел молодой врач и что-то писал в толстом журнале.
— Ну, как, сэр? — спросил Стив.
— Можешь идти, ты на сегодня свободен, — проговорил врач, не повернув головы.
— Я приду завтра.
— Что? Ах, да! Ну что ж, приходи, если хочешь...
23
СЕСТРИЦА КОННИ
"О, эти мерзкие физиономии! Выродки, жабы, макаронники! — скрежетала зубами сестрица Конни. "Неужели я на них похожа! Я этого не выдержу! Я повешусь!"
Да, чего греха таить, сходство было немалое, особенно с братцем Стивом, — обоих выделяла характерная, немного лошадиная форма головы. Но если братца, вследствие здорового образа жизни и постоянного нахождения на свежем воздухе отличал нежный румянец, то бесконечные притирания и слои пудры делали лицо Конкордии почти неотделимым по цвету от обоев ее кабинета. Кабинет, как нетрудно догадаться, был приемной директора школы мистера Лоббса. Несмотря на свой значительный рост, Конкордия Молл старалась быть незаметной, ходить бесшумно и даже имени своего никому не называла. Мистер Лоббс давно забыл ее имя, очень при этом смущался и при случае употреблял выражение "мадемуазель". Единственное, что выдавало ее присутствие — сигаретный дым и редкий, медленный стук пишущей машинки. Печатала она так медленно не потому, что не освоила техники, а потому, что избегала резких ритмичных звуков. Еще бы, ведь всякие шумы издавна причиняли беспокойство матушке. "Если бы я так топала на сцене, как жирафа, меня бы давно прогнали взашей!" — негодовала Джеральдина. С раннего детства Конни обрела привычку ступать неслышно. Прошло много лет. И вот теперь, когда гостиница "Роза ветров" лишилась значительной части своего убранства и мебели, шаги по пустому салону отдавались особенным эхом — мертвящим и давящим. Но в последние дни Конни сама стала пугаться звука собственных шагов. Случилось это как раз после того, когда она в последний раз прошла по гостиничному холлу на Бэкбон-стрит. Она наведалась тогда, чтобы проверить наличность нераспроданного и нерастащенного имущества. Именно тогда это и произошло...
О, сгинь навек это воспоминание! Теперь матушка пристроена, и слава Богу! Ничьи шаги больше не нарушат тишины пустых апартаментов. После Джеральдины осталось невероятное количество пустых бутылок, заполнившее все кухонное пространство, все шкафы и буфеты. Такого количества спиртного не мог бы употребить полк королевских гренадеров за целый месяц постоя. Конкордия впервые имела перед глазами зримое воплощение одной из статей расхода в своем блокноте: "Матушке на содержание". В тот день ее взяла оторопь. Можно ли было рассчитывать, что в дальнейшем данная статья будет подвергнута ревизии или сокращению? Вряд ли. Матушка теперь не одна, а на виду, среди множества людей — своих сверстников, но это ничего не значит! Ей ли, Конкордии, не знать своей матушки! Миссис Джеральдина Молл страдала весьма характерным симптомом: если ее мучила жажда, то она становилась не в меру разговорчивой. Лишившись зрения, старушка возмещала эту потерю потребностью одностороннего общения. Этот поток откровений мог сильно повредить семейному престижу. Просто ничего другого не оставалось, как дать старой даме удовлетворить жажду в тишине. И сегодня Конкордия до краев наполнила серебряную фляжку и незаметно сунула матери в гобеленовый мешочек у кресла. Не мешало бы, конечно, остаться — проследить за матушкой, но несносный братец, да черновик месячного отчета потребовали немедленного отсутствия Конкордии. Рослая негритянка Эмили сменила ее у инвалидного кресла.
Конкордия бросила взгляд в глубину пустого коридора, плотно закрыла за собой дверь приемной. От порога тянулись черные следы ее туфель! Все этот гнусный угольный грунт! Господи, как тихо! Дети разъехались, ни ветерка, ни шороха занавески. Хоть бы собака залаяла! Хоть бы этот пьяница с телегой пожаловал во двор! Спущена ли собака с поводка? Поглядеть? Подойти к окну, приподнять край занавески?
Тогда, в гостинице, она тоже подошла к окну. И то, что она увидела, пребудет с нею до последнего часа... Человек в клетчатой рубашке, в коричневых порванных брюках и в одних носках лежал на тротуаре. Он покоился на боку, отбросив одну руку за спину и раскинув ноги в позе бегуна. А в трех шагах от него чернела колымага братца Томми. Конкордия чуть не прожгла занавеску упавшей сигаретой, она не могла отвести глаз, — вокруг головы несчастного расползалась красная лужа. А несколько мгновений до этого промелькнула тень в окне, послышался глухой удар.
Рядом с лежащим человеком отворилась дверца машины. Братец Томми медленно с опаской вышел, огляделся вокруг. Потом приблизился, сел на корточки, протянул руку.... Зачем-то он приподнял у парня край клетчатой рубашки, снова опустил. В глазах у Конни помутилось — каким образом в руках у Томми оказалась пачка денег? Почему он их вдруг стал пересчитывать? Соображал ли он, что делал? Должно быть, не очень, иначе бы не задрал голову наверх — этого взгляда она никогда не забудет. Их глаза встретились, Томми виновато улыбнулся и развел руками. И в эту секунду пронзительный женский визг огласил улицу. Кричали сверху. Томми вздрогнул, спокойно вложил деньги обратно в карман клетчатой рубашки парня, а его мертвую правую руку перебросил вперед. Туловище уткнулось ничком в кровавую лужу. Визг сверху усилился. И тут только до братца Томми что-то дошло, — он бросился вправо, потом влево.... Потом снова спохватился, устремился в подъезд. Конни отпрянула от занавески и повалилась в старое кресло, прикрытое пыльным чехлом, в которое никогда в жизни ни при каких других обстоятельствах не села бы. Так она и сидела с выпученными, невидящими глазами, пока в поле ее зрения не замелькал братец Томми. Он что-то говорил ей, махал рукой, а она уставилась на эту руку, только что державшую денежную пачку и только что перекинувшую локоть человека в луже. Теперь он протягивал ей какие-то фотографии, какую-то жестянку из-под кофе.
"Звони, звони в полицию!" — первое, что сказала она.
— В полицию? Зачем?
— Звони, так лучше, пусть лучше ты их вызовешь.... Звони, только молчи про меня. Меня здесь не было, я ничего не видела!
— Ты что, спятила? Ты посмотри на это!
Она принялась рассматривать пачку фотографий. Часть снимков, тусклых и мутных, отразили интимные мгновения в убогом интерьере... Что это?
— Ты не поняла?
Еще более загадочными показались ей снимки каких-то голов и туловищ в шляпах и пальто. Альфред Вилкокс? Зачем он здесь? Почему он воровато оглядывается?
Томми очень долго пришлось объяснять ей, как он бежал наверх заткнуть девке рот и как по пути он набрел на фотолабораторию, откуда и выгреб все это. Да, это была работа того самого фотографа. Это он снимал девочек. Это он лежал внизу
— Звони в полицию, — упрямо твердила она пустым голосом.
Томми потянулся к телефону. Но перед тем как набрать номер, он бросил ей на колени жестянку из-под кофе. Конни судорожно принялась ее отвинчивать — на пол вывалилась тугая пачка банкнот.
— Я нашел это у девчонки с шестого этажа, в ее комоде из-под белья.
— У милашечки? Это она визжала? Откуда у нее деньги?
— Понятия не имею.
— Клиент дал?
— Еще чего! Украла где-то!
— У матушки?
— У ней! Я видел у матушки такие банки, довоенные... Девчонка ведь мыла полы в гостинице, должно быть, успела стащить!
— Она тебе сама это отдала?
— Она даже не видела, как я взял. Девчонка забилась в угол, улеглась... То ли она в обмороке, то ли спятила. В комнате все вверх дном, ящики выдвинуты, там я и нашел банку. Я убью ее!
— Не смей ее трогать, слышишь! Не смей! Откуда он упал?
— С балкона пятого этажа, мне так показалось. Я сам не видел. Там у него в комнате балконная дверь открыта. А на полу куча фотоаппаратов, проводов, всяких железок...
— Сколько ты насчитал у него в кармане?
— Я? В кармане? Пятьсот сорок фунтов...
— Подожди, повесь-ка трубку. Дай мне сосчитать, сто пятьдесят, двести...
— Пятьсот, пятьсот пятьдесят...
— Шестьсот! А теперь звони!
— Что ты придумала!
— Потом объясню, звони! Звони же, выродок! Но сначала зажги мне зажигалку, не могу, руки дрожат...
Вот и сейчас Конкордия Молл вытолкнула пальцем окурок из мундштука. Сквозь дымок вновь зажженной сигареты она видела край собственного стола с желтым телефоном. И там, в гостинице, был такой же телефон цвета слоновой кости, и шнур точно так же был перевит и спутан. И стоял он на тумбочке рядом с огромным глобусом, где остров Гренландия был прожжен окурком. Когда ручища Томми бросила трубку, а сам он, сгорбившись, вышел из холла прочь, она еще долго смотрела на тот телефон. На трубке не осталось кровавых следов. И лишь в тот момент, когда до ее слуха донеслось тарахтение приближающегося мотоцикла, она резко бросила трубку и со всех ног побежала в одну из спален. Это была спальня матушки. Эта комната единственная выходила окнами не на улицу, а на рынок. Закрыв глаза и зажав руками уши, Конни просидела на краешке пустой кровати часа три...
"Выродок! Чудовище! Как он мог! Как он только осмелился! Он протянул руку, он коснулся этих денег!" Жалко, что она не напомнила братцу подбросить на мостовую эту банку. Этот придурок сам бы не додумался... Реликвия! Память о матушке.... О, эти макаронники! Они решили ее погубить, оба!
После этого она уже целых двое суток не могла заснуть. Она гнала от себя сон. Ее усталый мозг, даже бодрствуя, выстраивал ей заранее весь дремотный кошмар. Она уже знала его наизусть, предчувствуя в цвете и в мельчайших подробностях все то, что явится ей под сомкнутые веки. Нет, вовсе не фотограф с пятого этажа будет лежать на брусчатке перед подъездом, а она сама, Конни. И дерзновенная рука братца потянется к ее изломанной груди. Эта скользкая, грязная рука с кривым указательным пальцем проскребет ногтем по ее коже.
Нет, это вовсе не казалось ей таким страшным, а, скорее, смешным. Уж больно все мрачно, нарочито... И, тем не менее, она не давала себя побороть сну, курила до одури, вливала в себя крепчайший кофе, ходила из угла в угол. Ее уже шатало из стороны в сторону, она не различала клавиатуры пишущей машинки. На третий день она не выдержала и заснула в домашнем кресле. А когда вскочила, то обнаружила, что прошел час, — видения обошли ее мозг стороной. На радостях она тут же упала на постель и проспала без сновидений целых тринадцать часов. Мистер Лоббс великодушно простил ей отсутствие на работе. В благодарность она пообещала в воскресенье закончить отчет попечительскому совету. И вот она здесь.
Конкордия решительно вставила в ролик "Хеммонда" три листа и две копирки, открыла расходный журнал. Из-под молоточков выковался заголовок. И еще сорок минут она добросовестно проработала в полной сосредоточенности, выкурив при этом шесть сигарет. Кончив лист, она встала, поиграла пальцами. А потом незаметно перенесла себя на клеенчатый диван. Туфли на высоких каблуках упали с громким стуком на пол, а худые ступни в серых чулках с острыми костяшками описали дугу и упокоились одна на другой. Мундштук с тлеющей сигаретой обрел свое место в пепельнице. Конни улыбнулась и собралась лицезреть предуготовленный ей сон. Пусть перед ней предстанет сценическая версия старого романа со всеми его простодушными ловушками и нестрашными страхами! И она попытается высидеть этот спектакль, питая лишь праздный интерес к тому, кто будет занят в главных ролях, чем будет заставлен съемочный павильен и чем завершит режиссер этот спектакль. Чем завершит? Да-да, конца у романа не было, — то ли автор умер раньше времени, то ли кто-то выдрал из старинного первоисточника несколько последних страниц.
Ну, что придумает это гений? Неужели все закончится падением? Дай бог ей проснуться в этот миг! Она просто скажет себе "Летишь? — Ну, лети!" И это будет начало нового сна, — этот миг, отделяющий земную жизнь от тьмы! Или она проснется, стоит только ей сказать себе: "Это всего лишь сон, смерти нет, крови нет, впереди — пробуждение и жизнь. Да-да, быстрая смерть сулит долгую жизнь, подобную бесконечному отчету для неведомого совета попечителей".
