"Я говорю твоими словами. Твоими мыслями. Твоими образами. Я не могу сказать ничего, что ты не знаешь, я не могу облечь суть в слова, которых нет у тебя".
Сквозь боль прорывается какой-то приказ. Требование. Что-то, чему я должен подчиниться. Что должен сделать. Беспрекословно. Без размышлений. Оно горит во мне, кричит мне без слов — я не понимаю, что оно хочет, что я должен делать. Я только чувствую непреклонность... этого.
"Ты можешь или подняться, или упасть", — говорит тень. — "Остановиться нельзя. Ты должен вспомнить себя. Обрести целостность. Брешь, дыра в тебе вернется, но тогда у тебя будет возможность бороться. У тебя будет опора, о которую ты сможешь держаться".
Я хочу ответить, хочу что-то сказать — и не могу. Меня трясет, я падаю, сжимаясь, как в самом начале, под взглядом голодной ночи. Даже кричать не могу — боль забирает все, не оставляя места ничему иному. Как вспомнить с этим? Как сосредоточиться? Как?!
КАК?!
Тень колеблется у противоположной стены.
"Ты помнишь свое имя?"
Осьминог тянет щупальца через всю голову, к глазам, к вискам. Неумолимая, безжалостная тварь во мне не знает снисхождения, не собирается давать покоя.
Имя.
Имя. ИМЯ...
"Вспомни стихи. Вспомни, что читала тебе твоя мать. Вспомни себя", — в шепоте тени приказ.
ИМЯ... СТИХИ... ИМЯ... ИМЯ... СТИХИ... ИМЯ... ИМЯ... СТИХИ...
— ...почитай еще. Пожалуйста! — он смотрит на маму, погасившую свет.
— Мы же договорились! — укоризненно говорит она. Мальчик не видит ее лица, но знает, что она смотрит на него с улыбкой, чуть склонив к плечу голову. — Один стих — и ты спишь.
— Ну, мам... Пожалуйста, — так жалобно, как только может, просит. — Еще немного.
Она смеется, но берет со стола книгу.
— Ладно, но немного, — подходит к кровати, клацая выключателем ночника у изголовья. Тусклый синеватый свет отбрасывает темноту на пять-семь шагов. Сперва поправляет одеяло, только потом присаживается на край кровати, раскрывая книгу на закладке. Света едва хватает, чтобы рассмотреть рассыпавшиеся по плечам волосы, сиреневый, расшитый драконами халат с кружевным воротником. Как всегда слегка откашливается, прежде чем начать тихо, но выразительно читать:
" Чего еще желать? Я с юных дней
Раздаривал любовь, но не всегда ли
Мне злобой и презреньем отвечали?
А вот и смерть — что требовать у ней?
Жизнь хочет жить — нет правила верней.
Страданья никого не убивали,
А там, превыше всей земной печали,
Прибежище нам есть от всех скорбей.
Но смерть не спросит о моем желанье:
Ни слез, ни горя нет в ее стране.
Все потерял я в горьком ожиданье,
Зато враждой пресытился вполне.
До смерти мне осталось лишь страданье.
Для этого ль пришлось родиться мне?" [Здесь и далее использованы стихи Л. де Камоэнса]
Голос мамы неторопливо журчал, свиваясь вокруг него. Ласковое, доброе тепло будто снисходило на него от каждого ее слова, убаюкивая, лучше всякой колыбельной, лучше всякой сказки. Невыразимо приятно слушать ее, приятно уплывать в сон под звуки ее голоса.
Уже почти заснув, он услышал, как она остановилась на полуслове. Наклонилась над ним, коснулась губами лба.
— Спи, малыш, — прошептала мама. — Спи, Джеймс.
Он заснул.
"Джеймс".
Если бы вокруг ударил гром — он и то меньше поразил бы меня. В одно мгновение все застыло, замерло: осьминог в голове, боль, страх, растущая в глубине души паника...
"Джеймс".
Я.
Джеймс
Я.
"Ты — Джеймс", — скрипуче, ровно резюмирует из-за плеча тень.
Дрожь, вибрация проходит по окружающему миру, по мне и сквозь меня. Туннель, вместо размеренной спирали вдруг оказывается резко идущим вверх, а прямо передо мною его преграждает серая, будто только что возведенная стена. Она выглядит хрупкой, точно сложенной из песка, но что-то во мне подсказывает, что она прочнее и несокрушимее гранита.
"Ты не можешь остановиться!" — без нужды подсказывает тень. — "Или поднимаешься — или падаешь".
Я не хочу!
Я не буду!
Я не паду!
Ярость, замешанная на боли, на горечи, на ненависти взрывается во мне. Мой гневный бессвязный вопль отражается от черно-красных стен, от серой преграды у меня под носом. Я ударяюсь в очередной раз коленями об закругленный "пол", приваливаясь к стене на пути — но сдаваться не собираюсь. Не собираюсь подчиняться твари в голове, не собираюсь подчиняться вздымающемуся в сознании приказу.
Обхватываю голову, нащупывая пальцами место, где под черепом укоренился источник боли. Не понимаю, откуда это пришло, зачем делаю и почему уверен, что так правильно — просто понимаю, что мое время истекает. Что у меня только одна попытка.
И я не потрачу ее зря.
Волосы, кожа под пальцами горячая, сухая, точно там, глубоко под ними горит нестерпимый, жадный огонь, жрущий все, что попадает ему. От боли я зажмуриваюсь, вновь стискиваю зубы, да так, что крошится эмаль. Слезы текут сквозь веки, прочерчивая дорожки на щеках, подбородке, губах.
Я не сдамся.
Я — Джеймс. Я есть.
Как во сне пальцы вдруг погружаются в череп, сквозь кожу, сквозь волосы, сквозь кость. Под ними дрожит нечто, пульсирует, бьется, как муха в паутине, плюется огненными сполохами в глаза, виски, позвоночник — тварь не хочет уходить без боя.
Но я заставляю глупое тело забыть о боли. Забыть о муках. Забыть обо всем — есть только я.
Джеймс.
Я рву тварь, выдергивая, выкручивая, тяня прочь. В голове взрывается слепящий шар, я кричу, надрываясь, захлебываясь воплем — меня будто ввергает в чан с кислотой, медленно, по сантиметру сжигающей кожу, плоть. Бросить все, забыться, упасть — все кажется лучшим, чем эта медленная, страшная пытка...
Но я не позволяю себе и доли сомнений.
Я есть.
Тварь в руке рвется на свободу, рвется обратно — странная, постоянно меняющаяся сущность, окруженная гиацинтовым ореолом. Миг — она кажется механизмом, устройством, набором кристалатов и проводов, другой миг — и в ладони бьется бесформенный клубок чего-то омерзительного, но живого. Я давлю его, давлю изо всех сил — и не могу уничтожить. А по руке — от ладони к локтю, к плечу — тянется все та же жгучая, обжигающая боль.
Я размахиваюсь, продолжая попытки удавить в кулаке тварь, и бью в стену. Не чувствую ударов, не чувствую ссадин — бью и бью, снова и снова, в бешенстве, в ярости, выплескивая с каждым ударом ненависть, ярость. На тварь, на тэш'ша, на судьбу, на все, что этого заслуживает.
А тень наблюдает... нет, тень неторопливо, почти как моя мама в том, далеком-далеком детстве, глухо проговаривает стоки стиха. Того самого, что я прочитал, вернувшись последний раз в опустевший дом. Того самого, заложенного серебристой закладкой:
"Меняются и время, и мечты;
Меняются, как время, представленья.
Удар, новый, новый... Я бью в стену, которая и не думает поддаваться. И тварь не думает умирать. И ползущая по руке боль не думает останавливаться...
Изменчивы под солнцем все явленья,
И мир всечасно видишь новым ты...
Каждый удар — рождает воспоминания. Те, что уже были. Те, что уже видел здесь. И те, на которые не осталось времени. Воспоминания, моя жизнь, мое прошлое — они приходили, расцветали зарницами Сверхновых в памяти, занимая свое место, откуда были изгнаны, поглощены прожорливой, сосущей дырой.
Тварью.
Во всем и всюду новые черты,
Но для надежды нет осуществленья.
"Умри!" — кричу. — " Умри! Умри! Умри!". Всаживаю полусжатый кулак в стену, во влажную, холодную, неровную преграду, гоня навстречу подбирающемуся к сердцу огненному жалу твари все самые светлые, самые яркие, самые добрые воспоминанья. Все тепло, всю любовь, все, что было радостного в жизни — все бросая навстречу.
От счастья остаются сожаленья,
От горя — только чувство пустоты.
"Я есть" — каждый удар.
"Я есть" — каждый всхлип-стон, с которым размахиваюсь.
"Я есть" — каждая капля соленых, горячих слез, падающих с моих губ, подбородка.
Уйдет зима, уйдут снега и холод,
И мир весной, как прежде, станет молод,
Но есть закон...
Голос тени вдруг замирает, обрываясь на полуслове — и я, по какому-то наитию, замахнувшись в очередной раз, подхватываю, хрипло, через силу, выплевывая, выговаривая отпечатавшиеся в памяти строки:
...все обратится в тлен.
Само веселье слез не уничтожит,
И страшно то, что час пробьет, быть может,
Когда не станет в мире перемен".
Мой кулак сжимается, давя, кроша, наконец, тварь. Она кричит странным, свистяще-металлическим воплем.
Горящий в моих жилах, в крови яд твари выплескивается наружу, в кулак, вбираясь в гиацинтовый ореол, оставляя за собой только тепло и радость воспоминаний. Даже горьких. Даже печальных.
— Я — Джеймс! — кричу стене, как злейшему врагу. И бью в самый центр объятым ореолом кулаком, в котором зажаты останки твари.
Стена покрывается трещинами, крошится — и вдруг взрывается мне в лицо.
Исчезает туннель, исчезает тень.
Вихрь, ураган вокруг. Голодная, жадная ночь оплетает вихрь.
Начало и конец. Мы падаем вместе. Единые и разделенные.
"Пустота идет..." — равнодушным беззвучным пастиччо голосов кричит ночь.
И вместе с вихрем врывается в меня...
Я открыл глаза — и увидел перед собой желтый, растрескавшийся камень.
Нельзя сказать, что я чувствовал. Нельзя передать радость от того, что я сознавал себя целым, обретшим единение с самим собой.
Я ощутил себя живым.
Осторожно поднявшись, — с некоторым удивлением поняв, что совершенно не чувствую усталости, — я оглянулся, пытаясь понять, где нахожусь. Как я попал сюда — и что здесь происходит — эти вопросы решил оставить на потом.
Я ждал многого, даже подсознательно был готов увидеть направленное на меня дуло тэш'шского дэнта-ша... но обнаружил только плоскую, идеально ровную площадку, с которой открывался воистину потрясающий вид.
Каньоны... Ущелья... Меня окружала настоящий скалистый лабиринт, простирающийся во все стороны, насколько хватало глаз. А над ним, едва заметное, теряющееся в золотистой дымке нависало каменное небо, окончательно утверждая в мысли, что я в колоссальной, непредставимо огромной пещере. На вершине тонкого высокого шпиля, зиккурата, взметнувшегося над лабиринтом ущелий, точно гигантская стрела, собирающаяся пронзить небо.
— Это место начала, — раздается за моей спиной знакомый голос.
Я разворачиваюсь — и сперва не осознаю, что тень, которая раньше усердно пряталась от прямого взгляда, теперь неподвижно стоит в паре шагов от меня.
А потом и вовсе не остается времени на удивление... по крайней мере, на удивление такой мелочи.
Я смотрю на самого себя, будто мое собственное отражение ожило и вышло из зеркала, чтобы стать в двух метрах. Ни в фигуре, ни в одежде не могу найти ни малейшего отличия: моя точная копия, кроме... кроме...
Я судорожно вдыхаю теплый воздух, пахнущий чем-то сухим и древним, когда вижу то, что у моего двойника вместо глаз. Ищу слова, чтобы назвать это — и разум, отчасти парализованный ужасом, в бессилии сдается. Нечто — иного слова и не подберешь — текучее, точно вязкая жидкость, струящееся, точно дымка над озером ранним холодным утром. Черное, чернее китайской туши, чернее тьмы космоса, чернее беззвездной и безлунной ночи — течет, струиться, дрожит, пляшет в глазницах. Нет ни белков, ни зрачков, ни даже намека на глазные яблоки — только два бесформенных сгустка живого, нетерпеливого мрака.
И этот мрак смотрит на меня, изучает, оценивает.
Пугает до смерти.
— Ч...что... — мой голос дрожит, едва не срываясь в панический вскрик.
— Это миг, Джеймс, — говорит "оно". — Миг, когда вероятность становится неизбежностью. Миг выбора. Единственное, что имеет значение.
Делает ко мне шаг. Уголки губ вздрагивают в намеке на улыбку, когда я отшатываюсь назад.
— Есть вероятности, Джеймс. Невоплощенные, несуществующие... пока. Их иногда много, иногда мало, но они есть всегда. У каждого свои. И каждый приходит к моменту, когда все вероятности сходятся, становятся реальными. Когда приходится выбрать одну их вероятностей — и она станет неизбежностью. Той, что определит дальнейший путь, нить к следующему мигу. Что отбросит тень на новые вероятности, станет их частью, зерном в каждой. Но остальные вероятности — те, которые не стали неизбежностью — не исчезают. Они остаются тенью, отражением той единственной, выбранной неизбежности. Их нет в реальности, они не воплощены, но самой возможностью своего существования, отражения они влияют на нить событий, которые ведут к следующему мигу.
Я облизываю пересохшие губы. Страшно слушать свой собственный голос, когда эта жуть смотрит неотрывно мне в глаза.
— Я не понимаю...
Мой двойник кивает:
— Не понимаешь — и это печально. Я говорю твоими словами, твоими мыслями, твоими образами. Если бы понимал — я бы сказал тебе всю суть, все, что ты должен знать... но ты не понимаешь. Потому я говорю так, образно, самым близким, что ты можешь понять. Следующий шаг тебе придется сделать самому.
— Почему? — помимо воли спрашиваю я. Кажется, "это" ничего со мной делать не собирается... сейчас, по крайней мере.
— Каждая неизбежность отбрасывает тень на грядущие вероятности. Редко бывает, что зерно избранной неизбежности вплетается во множество вероятностей, которые никак не принадлежат неизбежности. В твоем случае, Джеймс, была выбрана неизбежность — и ее тень накрыла все вероятности, что есть у тебя. Куда бы ты ни шел, чтобы ты не делал — ее зерно будет в каждой вероятности: как в той, что ты изберешь, так и в тех, что будут невоплощенными тенями.
