Нет теперь доказательной базы, нет опроса свидетелей. Что б ни случилось на вверенной территории, менты, первым делом, чешут по адресам, где живут те, кто сидел, кто нигде не работает, кто дружит с иглой и бутылкой! Схема проста: менты вышибают дверь, бьют дубинкой по голове, и только потом спрашивают: "Где ты был с такое то по такое то время?" Кто с бодуна, или просто не помнит — тот и есть настоящий преступник.
— Насчет моих косяков? — переспросил Чига.
— Кто из нас в юности не косячил? — улыбнулся Черкес. — Тема будет очень даже интересной. Так ты обещаешь?
— Хоп! — ответил Заур, и чиркнул по верхней челюсти ногтем большого пальца. Только теперь он поверил, что это — свобода.
На трассе стояла мертвая тишина. Только щебень хрустела под ногами неуклюжего кума и, срываясь с крутой насыпи, порождала внизу тревожные звуки, похожие на дробные перестуки металлической щетки по барабану. Еще мгновение — и во всю мощь грянет оркестр.
Значит, ментам удалось оседлать все проселки, — понял Валерий Георгиевич, — скоро начнется "сбор урожая". За себя он не волновался. Его "вездеход" открывает любые капканы. Мансуру будет сложней. Он тоже имеет заветную красную "ксиву", при виде которой самый дотошный мент становится в стойку. Но человек с бородой — сам по себе достаточный раздражитель. Как бы не пришлось ему помогать. Он повернулся в сторону леса, подал условный знак. По отблеску оптики понял: его услышали. Бесшабашный, чертяка!
Аким, отдуваясь, возник на поверхности. Присел у обочины и сразу же закрутил носом:
— Ну и бакш! Давай отойдем подальше!
Джип продолжал исправно дымить. С момента последнего выстрела прошло не более часа. А на лицах покойников вовсю путешествуют мухи, а над раскаленным асфальтом дрожит, растекается подозрительный запах. Жара, мать ее так!
— Дубина ты, кум! — усмехнулся полковник, наливая полный стакан, — это пахнут четыре тысячи баксов в кармане Героя. Давай за Золотую Звезду!
— Да, вроде, пора. — Славгородский, как воду, втянул в себя теплое пойло. В хитрющих глазах вовсю полыхал интерес:
— Обоснуй!
— Помолчи, — осадил его Максимейко, — не мельтеши под руку!
Казенка пошла, горячей волной хлынула в организм. Максимейко сорвал одуванчик, выдавил на язык белое "молочко", закурил.
— Обоснуй, говоришь? Да тут дураку все должно быть понятно. Ты передал Ичигаева представителю Главного Управления. Он подписал все бумаги. И в этот самый момент произошло, говоря языком рапортов, дерзкое нападение на конвой. В ходе вооруженной атаки, полковник ГУИН получил ранение в голову, а осужденный захвачен преступниками. Его посадили в машину, даже не сняв наручников, и блокировали на заднем сидении. Хотели вывезти, а потом грохнуть... я образно излагаю?
— Вполне. Но вопросы уже имеются, — Славгородский подставил стакан, очертил ногтем желанную меру, по "тещин пояс"
Полковник, священнодействуя, щедро "плеснул на каменку".
— Неразбериха какая то получается, — продолжил Аким, "причастившись" и даже не крякнув, — а это нехорошо! Инструкция есть инструкция! Начальство поставит раком: "Где ты был, майор Славгородский, куда смотрел?!" Тут, брат, не четыре штуки, а, как минимум, все двадцать!
— Где был? — отлучался до ветру.
— Не положено!
— Тогда разберем другой вариант: ты проверял посты. Учитывая сложную обстановку, инцедент на мосту, принял решение перекрыть трассу, чтоб исключить возможность силового прорыва. Как впоследствии оказалось, противник имел двукратный численный перевес, положение стало критическим, но ты уровнял шансы, выстрелив в бензобак из этого, вот пистолета, который я тебе сейчас подарю. И вообще, личный состав, под твоим руководством, проявил выучку, стойкость и героизм...
— Т-а-ак! — Аким раздался в плечах, — конвой я проинструктирую, им тоже... лишняя премия, как находка. Изменю кой чего в антураже, автозак пущу под откос... Жалко, конечно, машина совсем новая! Нет, полкан, ты совесть имей! Неужели все это не тянет на двадцать косых? Опять же, начнется следствие, будут допросы свидетелей. Не все из них запоют в унисон. Согласись, это очень большой риск. Вот ты, например, сможешь ли все подтвердить?
— Не смогу, — замотал головой Максимейко, — никак не смогу. Я тяжело ранен, нахожусь в критическом состоянии. Меня увезли на попутной машине в ближайший госпиталь. Но! Если там не залечат, и ты согласишься на десять тысяч, словечко замолвлю. Куда ж от тебя деться?
— Не знаю, что и сказать... за пятнадцать я бы рискнул!
Кум сомневался. Даже водку прихлебывал маленькими глоточками, как чай из глубокого блюдца.
— Ну, нет у меня пятнадцати тысяч! — честно признался полковник. — Если будет, то только к вечеру, но вечером не будет меня. А десять тысяч наличными ты получишь прямо сейчас, без всякой расписки. Плюс ко всему, я берусь обработать Черкеса, в плане его молчания и лояльности. Ты, главное, не сомневайся. Эта версия всех устроит. Ведь она объясняет многое: череду покушений на Ичигаева, угон самолета. В свете ее то, что случилось с утра в Ростове — хитрый маневр, дымовая завеса, имевшая целью распылить силы милиции, направить их по ложному следу, отвлечь от основного удара...
— Разве что так.
Когда подошел автозак, кум с полковником пели песни.
Глава 30
Островок был с хренову душу, не слишком-то презентабельный для уважающего себя океана. Со стороны пролива его прикрывала небольшая лагуна с узким, неровным входом. Чуть дальше, там, где пенились барьерные рифы, шельф отвесно перетекал в настоящую глубину.
С другой стороны лежала песчаная отмель. Тянулась она далеко, до побережья Кубы и была щедро выстлана морскими ежами и звездами, ловушками на лангустов, колониями каракол и раппанов — одной из статей дохода республиканского экспорта.
Наверное, сверху этот атолл был похож на подкову. В месте, куда забивают центральный ухналь, приютилась пара кокосовых пальм, на левом изгибе — четыре мангровых дерева и мелкий кустарник, вся правая сторона представляла собой идеальный пляж. Жить можно. Комаров и москитов нет, с неба не каплет, есть к чему привязать гамачок...
Векшин долго ворочался. Память о прошлом не давала уснуть, опять возвращала в четвертую зону. Перед глазами всплыло лицо Григория Ахмитенко, затравленный взгляд Джозефа Мэйсона и серая жаба, зависшая над столом в позе парашютиста. Падать туда, где люди, она опасалась, а сдавать задним ходом, не позволяла природа.
— Меня расстреляют? — отрешенно спросил американец, и облизнул пересохшие губы.
— Нет, наградят! — ухмыльнулся Гриша.
И тут Векшин подумал, что если сейчас земноводная тварь шлепнется на стол перед этим испуганным человеком, сердце его может не выдержать.
— Уведите! — сказал он конвойным, и добавил специально для Мэйсона. — Вы увидите родной Хопкинсвилл и Камберлендские водопады. Но это будет нескоро. Успеете поумнеть.
Потом пришел шифровальщик, принес криптограмму, а Гриша не уходил, все мялся, шмыгал носом. Другой бы сидел, тихо радовался, да вертел в гимнастерке дырку для ордена.
— Слышь, командир? — прошептал он, улучшив момент, — что-то у меня на сердце погано. Надо тикать отсюда. Вот задницей чую, что они это дело так не оставят! Американец злопамятен. Он
всегда приходит туда, где уже получал по рылу потому, что
жаждет реванша.
— Тикать, говоришь? — притворно вздохнул Векшин, пряча в карман шифровку. Он уже знал, что у начальства в Ханое точно такие же планы. — Ну, ладно тогда. Поверим твоей заднице на слово.
Через час пришли тягачи, технику утащили, поставили муляжи. На бывшем рисовом поле посеяли противопехотные мины. Что было потом, Векшин не видел. Его срочно отозвали в Ханой для дальнейшей командировки на Кубу. Если верить Сидору Карповичу, "управились без потерь". Янки долго поливали свинцом окрестности и подставу, а потом вертолеты зависли, и выбросили десант. Прямо на мины. Прямо туда, где их уже ждали.
По дороге к дому Хэмингуэя, он хотел донести до Каррадоса всю правду этой войны, предостеречь от завышенной самооценки. Не получилось.
— Доблесть врага — лишний повод его уважать, — сказал он мальчишке, — это из Кодекса чести истинного солдата, если, конечно, этот солдат не янки. Того, кто сильнее его, он ненавидит и считает своим личным врагом. Не мною замечено, что средний американский солдат очень жестоко обходится с пленными. А там, где возобладали эмоции, нет места для творчества. Ненависть слепит.
— Ты, Женька, говори проще, — вцепился в беседу Мушкетов. Наверное, наболело. — Для меня, например, война это отдушина, место, где можно легально выплеснуть злость на себя, на других, на беспросветную бытовуху. Вот жена моя... плюнула на все и ушла. Тесно ей в коммуналке с мышами да тараканами. Она ведь ни дня не знала, что я за границей геройствовал. Думала, что муж ее снабженец, толкач, да еще и дурак, который не берет взяток. А вот для янки! Для янки война это реальный шанс кратчайшим путем добиться успеха в "обществе равных возможностей". То есть, что мы имеем? — реальные перекосы в идеологии. Ты что-нибудь понял?
Аугусто молчал, что-то в уме, пережевывал и выдал, наконец, свое резюме:
— Нет у американцев никакой идеологии, обычная пропаганда.
— Тут ты не прав, — возразил ему Витька и опять поднял вверх указательный палец, — отсутствие идеологии это тоже идеология. А по большому счету, у каждого государства должны быть свои герои. Это его основа, можно сказать, нравственный стержень. Надо же молодежи брать с кого-то пример? У вас это Че Гевара, Хосе Марти, Антонио Масео, тот же Фидель Кастро. Их знают не только на Кубе и в нашей стране, но даже на других континентах. О России пока помолчу, хвастать в гостях неприлично, да и не хватит пальцев всех перечесть. А у США? Честно говоря, даже не знаю, кого и назвать. Может быть этот... как его? Куда мы сейчас едем?
— Хемингуэй? Нет, это не герой, а писатель. Так что не очень похоже, — засомневался Векшин.
Тема его увлекла, с героической точки зрения он на Штаты еще не смотрел.
— Какой он американец?! — неожиданно возмутился Аугусто. — У нас его считают своим. Те, кто с доном Эрнесто встречался при жизни, до сих пор называют его "дядюшка Хэм".
— Так уж и все? — хитро улыбнулся Мушкетов, — мы тут недавно слышали разговор журналистской братии с одним пожилым рыбаком.
— Не обращайте внимания, — смутился Каррадос, — это отсталые люди, выходцы с запада Африки, исповедующие вуду. Здесь, на Кубе, это учение трансформировалось в религию сантерия. Их у нас мало. Все они почему-то боялись Хемингуэя, а после его загадочной смерти, стали боятся еще сильней. Для них он колдун, ньянга.
— Как ты сказал?
— Ньянга. Ну, это такой человек, в общем, колдун. Он убивает свое тело для того, чтобы стать духом и жить вечно. Ну, это адепты учения так считают. О ньянга говорят шепотом и с мистическим ужасом. Даже для мамбо — наставников и жрецов — бывать в доме Хэмингуэя большое табу. В ослушника может вселиться душа колдуна и сделать с ним все что угодно. Этот дом обходят далеко стороной даже морем, когда рыбаки выходят на промысел. Представляете?
— У каждой религии свои предрассудки и свой маразм, — осторожно заметил Векшин, обозначив свой интерес в обтекаемой форме. — Живет, к примеру, в обществе человек. Как, интересно, ваши жрецы могут определить, ньянга он, или обычный колдун?
— Не знаю, — честно ответил Аугусто, — есть, наверное, какие-то признаки. Здесь все вспоминают один случай из области чего-то необъяснимого. Когда Хэмингуэй был молодым, он вышел с друзьями в море, на яхте под парусом. Они потом писали в воспоминаниях, что когда встали на якорь, дон Эрнесто выбросил за борт мясную тушу и выпрыгнул следом. Акулы не появились. Были, наверное, далеко, или уже сыты. Он тогда снова поднялся на палубу, вылил в море целый бочонок крови и прыгнул опять. Вот тогда забурлило от их плавников! Дон Эрнесто шумно плескался, бил ладонями по воде, вел себя, как акула в стае осатаневших акул. И ни одна из них не посмела напасть на него! Знаете, есть во всем этом что-то такое...
— Стопроцентные янки так себя не ведут. Стопроцентные янки любят стреляться, — мрачно изрек Витька Мушкетов и включил первую скорость. — Есть у них такой маленький бзик: хоть раз в жизни не промахнуться и попасть точно в яблочко.
— Хэмингуэй действительно застрелился. Вы разве не знали? — удивился Аугусто. — У него отказали ноги. Для такой кипучей натуры жизнь без движения это уже наполовину смерть. А он ничего не делал наполовину.
И дергали тебя за язык, эрудит хренов! — Векшин с досады сплюнул, и чуть не попал в широкую спину Мушкетова.
Нить разговора, коснувшись чего-то действительно важного, безвозвратно скользнула в сторону.
* * *
Ни ворот, ни ограды на этом объекте не было. Границы владений писателя означили два вкопанных в землю деревянных столба. Они читались как иероглиф, как послание доброй души: "Ты хочешь заехать в гости? — тогда тебе по этой дороге, она удобней всего".
Группа Рамироса выдвинулась сюда еще до зари. Теперь его компанейрос сочетали "приятное с полезным" — работу во втором эшелоне с практическими занятиями, знакомыми каждому, кто служил. На Кубе спецназ от стройбата отличается только степенью риска. Время от времени, Диего дает своим подчиненным вводные, приближая условия к боевым.
— "Снайпер работает с верхней площадки!" — переводит Аугусто.
Голос у Рамироса зычный, солидный. Лопаты ведра и метлы мгновенно летят в стороны и его разномастные "черти", в мгновение ока, становятся элитным подразделением. Рыть окопы, стрелять боевыми патронами, им, понятное дело, никто разрешить не мог, но все остальное было по-настоящему. Срывались атаки противника по всем направлениям, блокировались пути отхода, а снайпер, оставшись без цели, шмалял в белый свет, как в мертвую зону.
Векшин любил этих парней. Казалось, они не знают усталости, живут и воюют на всю катушку, себя в этой жизни считают единым целым, а жизнь — анекдотом из множества серий, где всегда есть над чем посмеяться, если не прозевать самое любопытное. Все разнились цветом кожи, как, впрочем, и цветом глаз, и размерами обуви. Но это никого не смущало, было нисколько не важно. Национальный вопрос на Кубе решился легко и изящно: "Нет у нас негров, нет мулатов, нет белых, сказал Фидель Кастро, — все мы кубинцы!" Слова ведь, способны творить чудеса, если взывают не к разуму, а к душе. Как это много, если рядом с тобой плечо друга, будь оно светло-кофейным, иссиня-черным, или привычно-белым.
Почему же у нас так не выходит — единым незыблемым миром? Мы рядом лишь на войне, на пьянке, да на пожаре.
Русским амгос здесь всегда искренне рады, Как будто не виделись вечность. Не вчера коротали вечер за ящиком "Фундадора".
— Буэнос диас, дон Экшен!
— Буэнос диас, амиго!
— Всем отдыхать, — добродушно сказал Диего.
Его черти управились быстро: помылись в соленой воде, облачились в парадную форму и, в ожидании завтрака, разлеглись на траве. Травили байки, курили "Портагос" и "Монтекристо" — "крепкие сигареты для крепких мужчин", проще говоря — "жоподер".
