— Ну, уж угроза? — присвистнул Федор. — С чего ты взял, что именно дед убил твоего отца, эту фельдшерицу? Это слишком фантастично. А вот твой молодой дед — это реальность. Его надо изучать. Необходимо взять образцы крови. Выделить нынешние наномодули, определить структуру. Это победа, понимаешь? Победа!
— Пиррова победа, — прошептал Семен. — Ломки более никакой нет. Только стариковская мнительность. Наномодулей нет. Измененные клетки Михалыча вне его организма инертны и неустойчивы. И у меня нет образцов предыдущего штамма. И я даже не знаю, что деду вколола погибшая фельдшерица. Я ничего не знаю! Не прошу себе эту просроченную неделю никогда.
— Зачем же ты его теперь-то чистишь? — не понял Федор.
— Не знаю, — мотнул головой Семен. — Просит. Возможно, для него это что-то вроде плацебо? Во всяком случае, он вроде как снова человеком становится...
— Подожди! — поднял руку Федор, но Семен жестом заставил его замолчать.
Дед зашевелился, встряхнул головой, подтянул штаны, сел на скамье, виновато улыбнулся.
— Ой! Что-то я прикорнул маленько. Вот так-то милок, — он погрозил Федору пальцем. — Старость не радость, поживи с мое, поймешь когда-нибудь.
5
Вечер скомкался. Семен все больше отмалчивался. Федор сидел подавленный. Несмотря на то, что дед балагурил, сыпал анекдотами и какими-то забытыми историями. Оленька играла с Валентиной в пьяницу, а Тамара наливала чай и то и дело встревожено посматривала то на деда, то на Семена, то на Федора. Наконец чай остыл, вазочки с вареньем опустели, и все отправились спать. Семен потащил хнычущую Оленьку в горницу, Тамара загремела посудой в полумраке кухни, а Федор вслед за Валентиной отправился на веранду. Пристройка прилепилась прямо к кухне, оставленное окно было задернуто белой занавеской, и в нем в тусклом свете керосиновой лампы шевелилась гибкая тень Тамары.
— Все забыть не можешь, — как-то устало, без обиды, но горько прошептала Валентина.
— Да забыл уже, — сказал Федор, положил руку ей на спину, но она не ответила, замерла, притворилась спящей. Откуда-то, наконец, налетели вялые комары. Федор задернул тюль, взглянул на потемневшее окно кухни, прислушался к исчезающим во тьме шагам и неожиданно придвинул к двери тяжелое ведро с водой. Лег на кровать, стараясь не касаться жены, постарался уснуть, но сон не шел. Он не мог сказать, что не любил Валентину. Было какое-то теплое чувство, что есть рядом родная, привычная и даже красивая женщина, для которой он, начинающий грузнеть сорокалетний начальник лаборатории остается вихрастым молодым лаборантом. "Надо было парня взять с собой сюда", — неожиданно вспомнил об оставленном у тещи сыне Федор и тут понял. Понял, отчего так напряжена Валентина, хотя он никогда не позволял себе при ней даже взглянуть на свою старую обжигающую любовь, которая вот уже более десяти лет жена его лучшего друга. Валентина ловила его взгляды на Оленьку. Ее он рассматривал, не таясь, и почти всегда с грустью думал, что вот эта замечательная девчонка вполне могла бы быть его дочерью.
"Лопух", — выругал себя Федор, прислушался к стариковскому покашливанию во дворе и неожиданно улыбнулся. Вколоть бы самому себе порцию этих таинственных наномодулей на старости лет, чтобы вспомнить ощущения, которое может дарить молодое и послушное тело. И тут же добавил шепотом, вспомнив предстоящий ему доклад — "Бред, абсолютный бред".
Уже ночью, когда почти начало сереть небо от раннего июньского утра, Федор встал, нащупал босыми ногами сандалии, едва не опрокинул ведро и, чертыхаясь, вышел во двор. Висевшая над головой чуть обгрызенная Луна сделала ночь светлой, и в этом сумраке у калитки на колоде сидел Михалыч. Федор невольно сделал шаг в его сторону и замер. Михалыч сидел неподвижно. Как истукан. И смотрел на Федора или на дверь дома. Только глаза на его теле жили. Но жили они не какими-то едва заметными движениями, а блеском. Глаза блестели черными живыми провалами, словно по их гладкой поверхности стекала и пряталась под веки влага. Федор сделал шаг назад, вновь замер, чувствуя, как сжимается сердце и корни волос взбугриваются мурашками, и убрался обратно на веранду.
Утром он неожиданно уснул, но вскоре был разбужен голосами во дворе, встал, умылся у бочки с дождевой водой, увидел Семена. Тот вгляделся в его лицо, нахмурился, вздохнул:
— Значит, совсем уже не действует? Здесь, на колоде?
Федор кивнул.
— Он тут каждую ночь сидит. И зимой и летом. С тех пор как отца похоронили, — объяснил Семен.
— Это словно и не он был, — ответил Федор.
Как-то тихо позавтракали, попили чаю. Дед тоже был молчалив, хотя все уже успели привыкнуть к его зубоскальству. Добродушному подтруниванью с оттенком превосходства пожившего человека.
— Ну, что внук? — весело спрашивал он Семена, шутливо расстегивая ремень на штанах. — Дашь правнучку на перевоспитание?
— Надо подумать, — корчил серьезную мину Семен.
Оленька начинала возмущенно повизгивать, но уже без вчерашнего энтузиазма. Ну, вот чаепитие закончилось. Семен принял у деда несколько банок варенья, обнялся и поспешил к машине. Заурчал двигатель, Федор, который уселся на заднее сиденье рядом с Валентиной, обнял ее, оглянулся и увидел у калитки деда. Он стоял маленький, сморщившийся, сутулый и даже смахивал с лица слезу. И все вчерашнее вновь показалось ему каким-то сумасшествием.
— Почему он не отходит от дома? — спросил Федор.
— Не знаю, — пожал плечами Семен. — Здесь он пришел в себя. Когда утенок выбирается из скорлупы, он считает матерью первый увиденный движущийся предмет. Возможно что-то подобное.
— Ха-ха! — взвизгнула Оленька на заднем сиденье. — Дед утенок!
Тамара наклонилась вперед и бросила на колени Семену электрошокер.
— Больше не поеду сюда.
Сказала и отвернулась к окну. Федор оглянулся. Валентина смотрела на Семена с недоумением, но, поймав взгляд мужа, улыбнулась, пожав плечами.
— Значит, я поеду один, — спокойно ответил Семен.
— Это ничего не значит, — вдруг сказал Федор. — Запретами нельзя ничего остановить. Это неправильно. Наука не может существовать в каких-то границах.
Семен посмотрел в зеркало заднего вида.
— А что делать с Михалычем?
— Ничего, — развел руками Федор. — Пусть и дальше... процеживает все через капрон.
— Однажды ему это надоест, — ответил Семен.
2004 год
Реконструкция
На излучине светлой речушки стоял городок в полусотню домов, не больше. Четыре улицы складывались крестом в площадь Советскую, на которой хмурился любовно посеребренный гипсовый Ленин. Серый асфальт от основания памятника змеился трещинами к пыльно-стекольному "Детскому миру", зданию райисполкома, утопающему в вишневых садах частному сектору и магазину "Культтовары". За спиной памятника, на бывшем кладбище, в железобетонной розетке колыхался язык вечного огня, и в канун дня Победы маялись двое пионеров в белых рубашках. Левее, за сверкающими свежей листвой липами, высилась крашеная суриком церквушка, на дверях которой висел тяжелый замок. От церквушки к вечному огню тянулся ряд постаментов с похожими друг на друга бюстами героев, чьи имена были высечены тут же. За кладбищем шумела на площадке ясельная детвора, за нею громыхала станками укрывшаяся за наглядной агитацией фабрика. С десяток дородных ткачих скоблили граблями скользкий от недавнего дождя жидкий весенний газон.
По переулку между яслями и фабрикой, сбивая пыль и прошлогоднюю листву в ручей черной грязи, ползла поливальная машина. Усатый горожанин в газетной пилотке, комбинезоне и клетчатой рубашке макал валик в ведро с бирюзовой краской и красил дощатый забор. Толстая торговка в киоске "Союзпечати" распаковывала пергаментные пакеты с газетами. У входа в дежурную часть милиции зевала пожилая немецкая овчарка на брезентовом поводке. Тут же стояла с метлами пара доходяг и, ловя плечами утреннюю свежесть, имитировала подметание тротуара под присмотром одутловатого сержанта. На расчерченной мелом дорожке прыгала и двигала носком баночку из-под ваксы конопатая девчонка с ободранными коленками.
Возле автобусной остановки матюгающийся водитель менял спущенное колесо ПАЗика. Трое унылых горожан тоскливо изучали расписание автобусов. Разбитый пятьдесят первый тянул к площади квасную бочку. У магазина "Бакалея" стояла очередь старушек. На ступенях домишки под вывеской "Дрюон. ПСС — 20 кг" дремал очкарик с мешком макулатуры. У ворот ЦРБ селянки продавали редиску и укроп. В палисаднике за аптекой спал на грядке анютиных глазок синюшный алкоголик. "Скорая помощь" стояла у вросшего в землю нищего дома за "Культоварами". На облагороженных кусками черного шифера балконах пятиэтажек колыхалось сырое белье. На рогах коллективных антенн сидели группками по три — черные, похожие на механических игрушек галки. Из репродуктора, закрепленного на здании горисполкома, бодрый голос пел веселую песню про городские цветы, которых тут же старательно тыкали в коричневую от перегноя клумбу работницы коммунального хозяйства. По потрескавшемуся асфальту в скрывающуюся во дворах "хрущевок" школу шла стайка школьниц в коричневых платьях и белых фартуках. Старик в драповом пальто старательно отводил в сторону руку, чтобы батон хлеба и треугольный пакет молока в сетке-авоське не били его по колену. За стариком тянулась полоска белых капель. Над головой раскинулось неестественно голубое, без облачка небо, солнце в котором поражало нескрываемо злобным сиянием. И всюду были видны огромные желтые автобусы с черными стеклами.
Они прибывали с северной окраины города каждое утро и бесшумно, не исторгая ни копоти, ни дыма, ни урча, ни шурша шинами, расползались по его улицам и переулкам. Подолгу стояли у ограды яслей, на площади, у школы, у магазинов, у пляжа на берегу светлой речушки, у дискотеки в городском парке. Когда же над городом опускалась ночь, они вновь уползали на его северную окраину. Оттуда, по все такой же потрескавшейся от времени асфальтовой полосе, автобусы катили дальше к северу, пока не останавливались у мутной пелены, через которую проезжали с трудом, словно продирались через вставший дыбом пласт серого киселя. За киселем гудела и мигала огнями производящая его огромная машина. В ночи, под странно чистым и странно звездным небом, она и сама сияла огнями и казалась упавшим на землю куском Млечного пути. Она же сотворяла светлую речку, прокачивая и очищая в своих потрохах ползущую по изгаженной канаве смертельную жижу. Но автобусы не останавливались у машины и по проложенной среди пепла и угля, мертвых остовов зданий и покрытых ржавчиной пепелищ пластиковой полосе устремлялись еще дальше к северу. Так они оказывались на огромной, покрытой шестиугольными стеклянными плитами площади, заполненной еще более странными механизмами, чем звездная машина. Похожие на чайники, тарелки, кубы и шары, усеянные выпуклостями и вогнутостями, удивительные аппараты ждали автобусов, словно неведомые ульи. Когда те подъезжали к ним, аппараты выдвигали прозрачные рукава и хоботы, присасывались к дверям автобусов и начинали откачивать из них что-то неясное, наполненное извивающимися отростками. Словно автобусы везли медуз, что однажды выбрались на берег и попытались хоть в чем-то походить на людей. После откачки хоботы втягивались внутрь, аппараты начинали пыхтеть огнями и один за другим поднимались в странно звездное небо, а автобусы выстраивались на краю площади в ожидании следующих ульев.
В это же самое время жители городка, что стоял на излучине светлой речушки, разбредались по квартирам и гостиничным номерам, где, задернув шторы и заперев двери, принимались утомленно махать руками, взбрыкивать ногами и трясти головами, пока надетая на них плоть не сползала на пол в виде глицериновой чешуи. После этого они укладывали свои змеящиеся бледные тела в наполненные соляным раствором чаны, где предавались сладким размышлениям о скором окончании вахты и количестве рибоидных бонусов, копящихся в их васкарных уцесах.
Тот из них, кто стряхивал с себя собачью шкуру, радовался больше других. Вахта у него была короче, а уцес — больше.
2012 год
Гранат
— Все становится пылью. Лист граната высыхает и рассыпается в пыль. Земля, прокаленная солнцем. Камень под резцом камнетеса или под копытами лошадей. Все.
Абас разжал кулак, и пыльное облачко улетело в дальний угол двора.
— А человек? — спросил Эфрон.
— Человек? — раб повернул лысую старческую голову, зацепил скрюченными пальцами натирающий шею ошейник, поправил вставленный под него кусок ткани, задумался.
— Абас! — закричала с заднего двора старая Суваис — бабка Эфрона. — Иди за водой!
Раб неловко поднялся и заковылял за угол, стараясь не попадать в тень. Солнце уже поднялось, но утренняя прохлада еще таилась у каменных стен. Эфрон отбросил в сторону высохший ствол абрикоса, из которого собирался сделать рукоять для мотыги, и вошел в дом. Мать сидела на скамье у окна и вытягивала из кудели тонкую нить. Постукивало веретено по колену. Жужжала муха, путаясь в откинутом пологе.
— Эфрон. Возьми осла, корзины, позови Каттими. Надо снимать виноград.
— Но Каттими с овцами!
— Абас сменит ее. Принесет пару кувшинов воды и сменит.
Мать подняла глаза. Самая красивая неситка от Галиса до Хаттусаса. Даже теперь, когда паутинка морщин поселилась вокруг глаз. Нигнас вздыхает, когда Эфрон приходит к нему в мастерскую, чтобы упражняться на заднем дворе во владении мечом. "По-прежнему сияют звезды в глазах чудесной Хастерзы"? — спрашивает всякий раз. "Сияют", — гордо отвечает Эфрон. "Передавай ей поклон", — просит Нигнас. "Она ждет Цохара, моего отца", — говорит Эфрон. "Пять лет, — горестно качает головой Нигнас. — Пять лет прошло". "Но гранат по-прежнему плодоносит", — с улыбкой отвечает Эфрон. "Долгих лет жизни твоему дереву, Эфрон", — вздыхает Нигнас.
— Эфрон! — повысила голос мать. — Ты слышал мои слова?
— Да, — кивнул Эфрон. — Я возьму меч.
— Ты еще слишком мал для большого меча, — подняла она голову.
— Вот, — показал Эфрон раскрытые ладони.
Только один палец был еще полусогнут. Десятый год не закончился
— Отец говорил, когда мои годы заберут все пальцы, придет пора сжимать рукоять настоящего меча! — гордо сказал Эфрон.
Тень боли мелькнула в глазах Хастерзы. Но она кивнула:
— Хорошо. Только меч не добавит горсть зерна под жернов.
Эфрон улыбнулся. Абас подсказал ему, как ответить.
— Зато он может сохранить жизнь тому, кто размалывает зерно.
Хастерза удивленно подняла брови.
— Тяжело? — спросил Абас, когда на поднимающейся в горы деревенской улице Эфрон отстал.
— Нет, — махнул рукой мальчик, поправляя на плече тяжелое оружие. — Я догоню.
Абас придержал осла, подождал. Эфрон убедился, что никто не видит, как он — сын Цохара — недостойно цепляется за осла, и взялся за тонкие прутья.
— К Нигнасу? — спросил Абас.
— Да, — кивнул Эфрон. — Потом к роднику. И на виноградник.
— Я подожду тебя у мастерской, — сказал раб. — Присмотрю за ослом. Потом сменю Каттими, а ты пойдешь к роднику. Наверное, подгоню овец к саххану, чтобы помочь вам.
