Ну да, конечно! Так она и знала! Лестница, бесконечная черная лестница, какой должна быть всякая лестница, ни капли выдумки! Вот одна зияющая дверь, вот другая! Из каждой проливается скудный свет, виднеется окно или открытый балкон. Не многовато ли дверей, для начала? Квартиры, надо полагать, густонаселенные, — стоит миновать одну дверь, как из другой сразу же навстречу доносится жизнерадостный детский смех. Но стоит только ей обернуться, как смех тут же смолкает. А вот и второй этаж, все по-прежнему. Нет, если она поднимется выше, и все будет продолжаться в том же духе, она сама рассмеется режиссеру в лицо! Так и есть! Сэр, ваша назойливость переходит всякие границы! Вот, пожалуйста, теперь даже доносятся обрывки насмешливых реплик, как нарочно, не слишком внятных. Вот и шлепанье босых ног, бегущих наутек, какие-то визги, вздохи, стоны, сопенье! Довольно! Это грубо, сэр, грубо и безвкусно. Не надо сюда приплетать детей, дети тут ни к чему!
Конни вскочила с дивана, мотнула головой. Они вернулись? С какой стати сегодня, в этот час? Действительно, школьный коридор стал наполняться детскими голосами. Где ее туфли? Полилась из крана вода, зашипела, закашлялась и иссякла. Вместе с ней смолкли голоса из коридора. Туфель не было — она шла босиком. А теперь она, Конни, стояла на лестничной площадке между двух дверей. Куда и зачем она шла? Ей, кажется, надо было подняться под самую крышу, и как можно скорее. Ах, да! Затем, чтобы заткнуть глотку этой визжащей девчонке. Иначе она разбудит всю улицу, весь город! И все сбегутся, всем станет до смерти занятно поглядеть, за кем приехала карета скорой помощи. Но к чему это? Ведь она отпечатала только первый лист отчета, она еще не падала на тротуар, она только еще поднимается наверх! Вот и тишина! Эти две последние квартиры даже не пропускают света, никого там нет. Говорите, никого? Как бы не так, из-за притолоки появилась лысая голова с усиками:
— Прошу простить меня, мадам! Я не одет! Брысь! Брысь! Я кому сказал! Извините, ради бога, тут полно крыс, а вы босиком! Смотрите, не оступитесь, здесь разлита вода. Марш в комнату! Простите, мадам!
Конни не ответила, только пожала плечами. Ну да, она действительно сняла туфли, чтобы не шуметь. Мадам? Почему не "мадемуазель"? Что этот тип не знает, что она не замужем? Давно ли этот тип живет в этой квартире, кто, в таком случае, живет напротив? Но открытый дверной проем напротив зиял могильной чернотой. Странная дверь, неужели именно эта дверь так манила ее все эти годы? Она подошла и просунула голову в темноту. "Такое ощущение, что ты слеп, а над тобой — нож гильотины". А не постучать ли ей? Только о чем она спросит? Она попросит огонька, ведь сигарета ее погасла. Вот так всегда, господин режиссер, даже во сне хочется курить! Вы так и не смогли меня увлечь вашими выдумками!
— Конкордия! Ты ли это? Что ты там высматриваешь, ведь это же лифт, — ты провалишься!
— О, Боже! Я вам безумно признательна!
— Не стоит благодарностей!
Кто это был? Чей это голос? Альфред? Альф? "Альфред, это — вы?"
— Это я, я! Молчи, соседи услышат!
— Но где же ты? Я тебя не вижу.
— А ты меня и не увидишь, я уже внизу!
— То есть как? В лифте? Где?
— Ну, пошутил, пошутил, прости меня, друг мой! Неуместная шутка, просто так вырвалось у меня...
— Да где же ты, в самом деле?
— За твоей спиной, только, ради всего святого, не оборачивайся! Я тебя умоляю! Я — совершенно голый! Дай мне пройти, я тебе потом все объясню!
— Я надеюсь, ты шутишь!
— Но я действительно голый! Я все спустил в карты. А ты думала — что?
— Я ничего не думала... Но хоть бы ты дверь прикрывал!
— Зачем мне дверь? Мы здесь и так все друг друга знаем. Ты только отвернись, дай же мне пройти. А тебе — наверх, — ты не забыла, — еще один пролет. Я страшно спешу, а завтра мы увидимся. Наверх... наверх...
Конни отпрянула от черного дверного проема и зажгла выключатель на стене. У себя под ногами она приметила мокрые отпечатки голых ступней. Стоило ей их только перешагнуть, как в двух шагах тускло засветились железные ступеньки крутой винтовой лестницы. Первый ее шаг заставил лестницу прогнуться и жалобно заскрипеть. "Вы решили обрушить подо мной лестницу, сэр? Ведь все так просто, как фонарный столб! Ну что ж, если кому-то интересно, как она будет падать, то пусть себе смотрит! Смотрите все! Сбегайтесь из всех квартир.... Вот, пожалуйста, у нее за спиной уже появился первый зритель!"
Она резко обернулась и увидела во всем блеске Альфреда Вилкокса. Он, действительно, был, как говорится, "не вполне готов к выходу". Стоял он к ней спиной, проще говоря, своим голым задом, а свой достославный перед прикрывал махровым полотенцем. Но, боже, что это? Из-под полотенца выглядывала девичья головка. А потом голая фигурка выскользнула и исчезла в дверном проеме. Ребенку было лет восемь. Вслед за девочкой исчез в темноте и виконт, оставив на полу мокрые следы. О нет, оставьте, сэр, — ребенка не было! Не должно быть, вы слышите! Здесь только одна пара мокрых следов! И принадлежат они виконту!
Виконт? Какой виконт? Альфред? Ну да, Альфред! Но почему голый? Ах, да... Ей доводилось видеть этот зад! Он однажды снизошел к ней, этот виконт! И теперь он убежден, что она должна была испытывать за это зрелище величайшую благодарность! О, если бы на ней были туфли, она бы запечатлела каблуком печать своей признательности! Она бы сбросила его в эту лифтную шахту!
Что он ей сказал? Еще один пролет? Только бы лестница не обвалилась! Железная лестница покачивалась, как подвесной мостик над бурным речным потоком, но она упрямо переступала ступеньки. Внизу капала вода, доносились обрывки голосов, хлопали двери, звенели дверные цепочки. Сколько народу населяет этот дом! Почему они живут здесь, не зажигают света, щеголяют голыми? Хорошо, что она босиком, а не в туфлях. Так бы она угодила каблуком в щель! Вот и долгожданная площадка, хранящая относительную устойчивость, можно отдышаться. Теперь Конни у цели! На ее стук в дверь никто не отозвался, но дверь поддалась.
— Вы позволите войти?
Комната была пуста. Ничто не выдавало недавнего человеческого присутствия, ни одного предмета обстановки, никакого намека на мебель — пустая грязная комната. И даже вместо лампочки на потолке торчал гнутый обрывок шнура. Только в углу — куча пивных бутылок, да странный тюк, прикрытый тряпьем и желтыми газетами. Густая паутина свисала с балконного проема наподобие складок театрального занавеса. Дверь на балкон была раскрыта настежь, оттого паутина колебалась и двигалась волнами. За дверью поблескивал крашенный деревянный помост, но сам балкон был начисто лишен перил. Дом напротив сверкал омытой дождем крутой ребристой крышей, — казалось, до нее можно с балкона дотянуться рукой. Конни прошлась по комнате из угла в угол, внимательно оглядела стены. Электрическая проводка, сплетенная в жгут, вползала на потолок и терялась в паутине. Именно она, эта проводка, напомнила ей кое-что. Ведь она когда-то любила слушать чтение матери, та ей читала Шекспира, а она, Конни, смотрела вверх. Один из узелков проводки, выкрашенный той же зеленоватой краской, что и потолок, напоминал ей кузнечика, свесившегося вниз головой. Вот он, этот кузнечик. Это — спальня матери? Но мать любила виски и никогда не пила пива, откуда здесь столько пустых бутылок из-под пива? И что означает этот тюк в углу? Конни разгребла пыльные газеты, откинула старую разорванную портьеру, сбросила на пол прогнивший насквозь диванный пуфик, еще кое-какой хлам. Из-под мусора возник главный предмет. Это было инвалидное кресло с колесиками, совершенно новое, даже не запылившееся, сверкающее никелем и кожей. Фирменный знак "Хеммонд" и отметка американского изделия были такие же, как на ее пишущей машинке. Она попробовала его откатить, но кресло не поддалось усилиям. И только приподняв пальцем ноги некое тормозное устройство, она убедилась в легкости его хода. Кресло покатилось само, словно под откос, развернулось и остановилось точно посреди комнаты.
Послышались отдаленные шаги. Кто-то поднимался по лестнице. В дверь постучали.
— Входите, открыто!
На пороге стояли двое мальчишек лет тринадцати, поразительно похожих друг на друга, но по-разному одетых. На одном был куцый серый пиджачок и широкие штаны, заправленные в гольфы. На другом — свитер и короткие брыжи с застежками на коленях. Один держал в руке картонную коробку с тортом, другой — пучок розовых георгинов. Эту даму они не ожидали увидеть в комнате и, потому переглянулись удивленно. А Конни сразу же узнала своих братьев Томми и Стива. Им бы, конечно, следовало немного подрасти или ей помолодеть, если уж так предусмотрено по ходу действия пьесы! "Я — это я!" — мысленно произнесла Конни свою реплику и насмешливо отвернулась от единоутробных братьев. Тишину нарушило лишь тиканье неведомых часов, которых не наблюдалось ни на одной из стен. Но почему она все время стоит? Она ведь по возрасту — старшая. Она села в кресло спиной к братьям, примостила руки на подлокотниках. Братья обошли кресло, каждый со своей стороны. На этот раз они чуточку подросли. Теперь уже непонятно стало, кто из них Стив, а кто — Томми. Оба одинаково улыбались немного виноватыми и хитрыми улыбками. Один из них опустил на пол торт, а другой — букет георгинов.
— Прикрой-ка дверь, мамочке дует в ноги! — сказал один совсем не детским, а грубым и хриплым голосом. "Томми!" — с ужасом подумала она. Второй из мальчиков прикрыл только одну балконную створку, но ветер снова отворил ее.
— Где вы видите тут мамочку? — дрожащим шепотом спросила Конни.
— Где у нее тут застежка? — спросил брата Томми, не обращая на нее никакого внимания. Братец Стив запустил руку под сидение кресла, извлек какой-то ремешок.
— Цепляй! — приказал Томми.
Стив ловко пристегнул ее ноги и туго затянул ремешок.
— А теперь руки!
Стив пристегнул ее левую и правую руку к поручням невесть откуда взявшимися ремешками.
— Теперь не улетит! — сказали братья в унисон.
— Пошли, мне некогда! — сказал один, судя по голосу, Томми.
— А как же торт? — спросил другой тем же самым грубым голосом.
— Торт забирай, а цветы оставь! Пусть пахнут. Пошли, на пароход опоздаем.
В ее ушах отозвались их удаляющиеся шаги. "Стив! Стив!" — позвала она, но из груди ее вырвался лишь слабый шепот. Резкая боль в затылке помешала Конкордии повернуть им вслед голову. Усталый взор ее упал на пристегнутые руки. Еще мгновение назад они были худы и покрыты белесым пухом. А теперь они превратились в короткие, пухлые и дряблые старческие руки, усеянные веснушками и пежинами. Толстые пальцы словно склеило время. Два перстня, один с изумрудом, а другой с янтарем, огромным, величиной со сливу, вросли в кожу навеки. Теперь Конни опустила веки. Ее пристегнутые ноги напоминали две древесных колоды или два сталактита. Голова отяжелела, клонилась вбок, но ее поддерживала, словно подушка, налитая шейная складка. Она уже ничего не соображала, и даже моргать тяжелыми веками ей было не под силу. Она дернулась, что было силы, кресло сдвинулось с места и прокатилось несколько дюймов по направлению к балкону, лишенному перил. Она дернулась еще раз — кресло прокатилось еще несколько дюймов. Пропасть неминуемо приближалась. И тогда она перестала дергаться...
24
ДЕНЬ СПЛОШНЫХ ВСТРЕЧ
Великие мыслители прошлого Платон, Аристотель, Сократ умерли язычниками. Гениальный Данте в своей "Божественной комедии" просто вынужден был поместить их в ад. Им не посчастливилось уверовать в спасителя Христа, и в этом был их единственный грех. Они томились в самом первом круге, это означало, что они не корчились в адском пламени, не носились, как тени, в огненном вихре, не выгрызали друг у друга печень. Они просто томились бездельем, лишившись возможности продуктивно мыслить и общаться. Поверьте мне, Данте знал, что делал. Для многих из нас в этом блаженном мире нет страшнее наказания, чем пытка бездельем.
Джонни Хопкинс оказался в сходной ситуации — впервые за полгода он был отлучен от любимого дела, да к тому же лишился возможности интеллектуального общения со своим старым другом — крылатым философом-стоиком. Впервые за полгода он получил отгул. Ему не надо было даже подрабатывать, отпала необходимость подметать вечером церковный двор. Теперь он был обладателем значительной суммы денег. Она была не столь велика, чтобы положить ее в банк и жить на проценты, но и не настолько мала, чтобы потратить единым махом. И поэтому он не знал, что делать с ней и с собой.
Часть денег ушла на обновки. Джонни вышел из дому ранним воскресным утром и прошелся до остановки автобуса, ловя на себе удивленные взгляды. На нем прекрасно сидели новенькие узкие брюки, а поддельная кожаная куртка со стоячим воротником, как у Эльвиса Пресли, благоухала первозданным запахом мануфактуры. Джонни был не из тех, кто ходит, слегка пружиня и вихляя задом. Он был невысокого мнения о собственных внешних данных, и теперь, разодетый, как попугай, готов был провалиться сквозь землю от стыда. Но что было делать, все это было данью необходимости — весь этот маскарад предназначался для парадных выходов в город. Его девушка должна хотя бы раз увидеть его во всем блеске, а дальше... Дальше можно будет закинуть это тряпье надолго в шкаф.
Он направлялся в сторону известной ему гимназии, питая весьма слабую надежду встретить ее на привычном месте. В столь ранний час ее там не было, что и требовалось доказать. Он долго бродил по окрестным улочкам, заглядывал во все неприметные уголки, присаживался на скамейки, высматривал палисадники, опускал руку в фонтанчики. В другой руке он держал немного на отлете скромный букетик фиалок. Теперь в нем уже не было надобности. Можно было возвращаться домой с этими цветами и нетронутой пачкой денег в боковом кармане. Все эти одеяния пусть скроются подальше от глаз, а он будет лежать на топчане и глядеть на праздную трубу с поломанным мундштуком. Зачем ему этот выходной день? На кого он оставил своих пеликанов и фламинго, что теперь поделывают два старых грифа? Зачем надо было директору отстранить его от привычных обязанностей и выбить из жизненного ритма?
Нет, домой Джонни не повернул, а потащился пешком в Сити, прошел его из конца в конец, влился в шумную толпу прохожих Вест Энда. Он два часа понуро брел по улицам, уставившись под ноги. Его не интересовали ни выставленные в витринах блестки, ни многочисленные плакаты и афиши. Мысли вяло сменяли одна другую, он думал о папаше, о своей девушке, о королеве, о своем неясном будущем. Но постепенно ноги сами привели его к привычному месту — метро "Бейкер-стрит". Джонни взглянул на часы, еще не было даже одиннадцати. И он решительно направился к южному входу Риджентс-парка. В самом деле, а не посетить ли ему зоопарк? Не прогуляться ли возле клеток подобно всем остальным праздношатающимся? В этой куртке и брюках, а не в застиранном комбинезоне, препоясанном веревочным ремешком, подобно монаху-францисканцу? Любопытно было бы пройтись по знакомым тропинкам и ощутить себя в ином измерении. А что, ведь даже за вход не придется платить — у него с собой было служебное удостоверение.
