— Вы показывали кому-нибудь это письмо? — спросила королева вместо ответа.
— Я поклялся уничтожить его, но прежде собирался дать прочесть нашим друзьям, чтобы они сами убедились, как непрочно положение Елизаветы. Если уж её фаворит примкнул к нам, — о чём тут толковать!
— Пусть послание сэра Роберта и не имеет адреса, но оно предназначено мне, — возразила Мария. — Вы поклялись уничтожить его, — что же, так и поступим.
Она разорвала письмо в мелкие клочки и пустила их по ветру.
— Вы правильно сделали, что дали такую клятву, — сказала Мария, поймав недоуменный взгляд Энтони. — Попадись это письмо в руки Елизаветы, она меня не пощадила бы; послание сэра Роберта — смертный приговор для меня. Не понимаете? Это оттого, что вы мужчина. Есть вещи, которые женщина никогда не простит другой женщине: не важно, что я не добивалась внимания сэра Роберта, — важно, что он предал Елизавету для меня. Даже заговор для неё не так страшен, как это предательство: что заговор! — заговоры всегда были и будут в политике, — но нет ничего ужаснее и позорнее для женщины, чем измена любимого мужчины. Прибавьте к этому возраст Елизаветы и возраст сэра Роберта — её увядание и его расцвет. Нет, такую обиду она не простит, — вы уж поверьте мне, милорд! Понятно, почему это письмо следовало уничтожить?
— Да, ваше величество. Однако вы не ответили мне на главный вопрос: даёте ли вы нам разрешение выступить? Ей-богу, нельзя больше медлить, надо начинать!
Мария помолчала с минуту.
— Если вы уверены в успехе, начинайте! — бросила она.
— Но мне нужен ваш письменный приказ. Игра пошла по-крупному, на кон поставлены многие жизни; нашим друзьям будет недостаточно моих слов, им потребуется зримое удостоверение того, что вы с нами.
— Хорошо, я напишу.
— И согласитесь на крайние меры? — спросил Энтони.
— Вы снова об убийстве Елизаветы?
— Да, ваше величество. Я хотел бы...
— Нет, милорд! — раздражённо оборвала его Мария. — Забудьте об убийстве. Я приказываю вам забыть.
— Как я могу забыть об убийстве, если оно заняло прочное место в истории нашей страны? Король Генрих своими безумными реформами уничтожил десятки тысяч человек: кого-то перебили, кого-то лишили дома и имущества, а потом повесили за бродяжничество; не счесть тех, кого обрекли на голодную смерть. Мёртвые женщины, дети, старики нескончаемой чередой идут за Генрихом и смотрят на него с мучительным укором. Елизавета, которую народ встретил с восторгом, считая её спасительницей нации, продолжила дело отца. Во имя обогащения и процветания немногих она безжалостно сдирает кожу со всех прочих своих подданных, — и при этом улыбается и говорит правильные слова.
Смерть шествует по нашему Отечеству и добром остановить её нельзя: "око за око, зуб за зуб", — сказано в Писании. Тиран должен расплатиться своими слезами за слёзы народа, пролить свою кровь за пролитую им кровь других людей, отдать свою жизнь за погубленные людские жизни. Это будет не убийство, это будет возмездие: Бог и народ требуют от нас отмщения!
— Вы напрасно расточаете своё красноречие, — холодно сказала Мария. — Возвращайтесь в Лондон, заканчивайте приготовления; письмо с приказом выступать придёт следом за вами.
— Но кто доставит его? — спросил Энтони, не скрывая разочарования. — Неужели Кристофер? Ваше величество, я, всё-таки, не доверял бы ему.
— Я найду, кого направить к вам с письмом. Прощайте, милорд, — и да поможет вам Всевышний!
* * *
Сэр Эмиас пришёл к королеве перед обедом. Встав в дверях, он неуклюже поклонился и пробормотал традиционное приветствие.
— Чему обязана, милорд? — улыбнулась Мария. — У вас такое срочное дело, что вы не можете дождаться, когда мы встретимся за столом?
— У меня конфиденциальный разговор, — буркнул сэр Эмиас.
— Вот как? Бесс, дорогая, выйди, пожалуйста, — сказала Мария.
Проводив фрейлину взглядом, сэр Эмиас приблизился к королеве и невнятно произнёс:
— Я должен сообщить вам, мадам, что скоро в вашем положении произойдут большие изменения.
— Какие изменения, милорд? — удивленно спросила королева.
— Получен приказ из Лондона. Вас переведут в другое место, и режим вашего содержания там будет более жёстким.
— Меня хотят заточить в темницу? — резко проговорила Мария, выпрямившись во весь рост.
— Это не совсем так, мадам. Просто ваша свобода будет ограничена, а охрана усилена.
— Вы говорите загадками, сэр Эмиас. Скажите прямо, почему со мной так поступают и что меня ожидает.
— Я говорю то, что мне приказано сказать. Могу добавить, что эти меры направлены на предотвращение ещё более худших событий, которые могут произойти в будущем.
— Но что за события, милорд, и каким образом будет ограничена моя свобода? — возмутилась Мария. — Я имею право знать.
— Безусловно. На это вы имеете право, — согласился сэр Эмиас. — Свобода ваша будет ограничена следующим образом. Пятьдесят солдат день и ночь станут караулить подходы к замку; вам будет строжайше запрещено покидать его, на людей из вашей свиты тоже распространяется этот запрет. Своего коня Роланда вы оставите здесь, равно как и всех остальных принадлежащих вам лошадей, так как они вам всё равно не нужны — время выездов на охоту и прогулок верхом для вас прошло.
— Как, мне не разрешат взять с собой Роланда?! — вскричала Мария. — Но он так привязан ко мне, что погибнет от тоски, не видя меня. Боже мой, разрешите перевезти его вместе со мной, — не будьте столь жестоки, милорд!
— Я ничего не разрешаю и ничего не запрещаю, — я лишь выполняю приказы, — возразил сэр Эмиас. — Далее. Переписка вам будет строго воспрещена, какие-либо контакты с посторонними лицами не допускаются. Вы не должны никому писать и ни от кого не получать письма. Все письма, приходящие на ваше имя, будут изыматься; показывать вам их не будут. Любые посылки, доставленные вам, будут тщательно просматриваться; книги, если таковые вам пришлют, подвергнутся досмотру вплоть до вскрытия корешка и обложки.
— Господи, как же я буду брать в руки книги со вспоротыми обложками? — насмешливо произнесла Мария.
— Не могу знать. Я передаю вам то, что мне велено передать, — повторил сэр Эмиас. — Это ещё не всё. Дабы быть уверенными, что вы никому не пишете, чернила, перья и бумагу у вас отберут, — однако этого мало. Для того чтобы удостовериться в отсутствии у вас тайных записок и посланий, — а также предметов, могущих представлять опасность для обеспечения режима вашего пребывания в замке, — у вас будет дважды в день производится обыск. Он коснётся всего, что принадлежит вам: личных вещей, одежды и обуви.
— Вы будете рыться в моём белье и кромсать подошвы моих башмаков? — презрительно спросила Мария.
— Я буду делать то, что мне приказывают, — ответил сэр Эмиас.
— Значит, вам приказали содержать меня как узницу? Очень мило, я благодарна моей сестрице Елизавете за такое отношении ко мне, — мрачно усмехнулась Мария. — Но почему бы её не пойти дальше? Пусть меня поместят в подземелье, прикуют цепями к стене, посадят на хлеб и воду. Узница так узница — зачем моей сестрице делать вид, что она относится ко мне как к королеве? Пусть она содержат меня как обыкновенную преступницу — по крайней мере, это сорвёт маску с её лица!
— Не могу знать, — снова повторил сэр Эмиас. — Кроме того, вам не дозволяется брать на новое место проживания никаких средств, которые женщины обычно используют для наведения красоты, — и ваш парикмахер с вами не поедет.
— Елизавета хочет, чтобы я выглядела огородным пугалом? Тщетная предосторожность. Моя кожа, моё лицо, мои глаза, мои волосы по-прежнему молоды, а её — состарились и увяли. Это ей не обойтись без протираний, кремов, бальзамов, без пудры и помады, а я прекрасно обойдусь без всего этого! — захохотала Мария, сверкая глазами. — Но какая мелкая, жалкая месть! Не думала, что Елизавета опуститься до такого. Если она подозревает меня в заговоре, если беспокоится о своей драгоценной персоне, то могла бы упрятать меня в глухой тюремный склеп, — но зачем же издеваться и унижать? Вот и видно, что в ней нет ни капли благородства: плебейка останется плебейкой, — в короне или без неё.
— Заговора её величество не опасается, — заметил сэр Эмиас, — меры предосторожности принимаются для ограждения вас от влияния нежелательных лиц. Обстановка в стране нестабильная, грядёт война с Испанией, как вам известно. Существует вероятность, что кое-кто может воспользоваться нашими трудностями и попытается вызвать возмущение в народе, — если не что-нибудь похуже. Ваша жизнь тогда будет не в меньшей опасности, чем жизнь её величества. Я полагаю, — это уже моё мнение, — что вас переводят на новое место в ваших же интересах.
— В моих интересах? Где вы разглядели мои интересы? — нервно рассмеялась Мария. — Мои интересы в том, что меня запрут в четырёх стенах, лишат общения, будут обыскивать, — убьют, в конце концов, моего Роланда, милое животное, которое привязано ко мне и к которому я привязалась всем сердцем? И это вы называете заботой обо мне? Если моя августейшая кузина так боится заговора, он могла бы найти лучший способ, чтобы обезопасить себя и меня!
— Дело не только в заговоре, — загадочно проговорил сэр Эмиас. — Мне велели сказать вам, что её величество чрезвычайно недовольна вашим поведением в смысле нравственности.
— Моим поведением? Моей нравственностью? — Марии показалось, что она ослышалась. — Это невероятно! Объяснитесь, милорд.
— До её величества дошли слухи, что вы, презрев христианский обычай, ведёте себя распущенно и развратно. В частности, графиня Шлозбери пожаловалось на вас — вы склонили её мужа к прелюбодеянию, и графиня утверждает, что это далеко не единственный случай, когда вы совращали мужчин.
— Да как она посмела! — с дрожью в голосе воскликнула Мария. — Обвинить меня в прелюбодеянии и разврате, — меня, кто живёт здесь, подобно монахине; меня, вот уже двадцать лет лишенную мужского общества, не считая общества грубых охранников и солдафонов! Графиня Шлозбери сама развратница, интриганка и сплетница, — как посмела она обвинить меня! О, я могла бы рассказать моей сестрице, что говорила графиня про неё! Елизавета, мол, так тщеславна и так высоко мнит о своей красоте, словно она сама царица небесная. Она ненасытно жадна до лести и требует от своих потакателей, чтобы те постоянно ей кадили и превозносили ее до небес, — сама же в припадке раздражения истязает своих придворных дам и горничных. Одной она будто бы сломала палец, другую, которая ей не угодила, прислуживая за столом, ударила ножом по руке. Если верить Шлозбери, моей сестрице уж никак не пристало разыгрывать непорочную и порочить других!
— Тем не менее, обвинение выдвинуто, — упрямо сказал сэр Эмиас.
— И это говорите мне вы, милорд? — на глазах Марии показались слёзы. — Вы со мной не один год, вы каждый день видите всё что я делаю, — и вы верите этому обвинению? Как вам не стыдно повторять эти гнусности.
— Я тут ни при чём. Вы спрашивали меня, что стало причиной изменений в вашем положении, и я вам ответил, — возразил сэр Эмиас. — Мне велели сказать вам, что её величество советует вам покаяться, забыть о греховных наслаждениях, предаться молитвам и благочестивым размышлениям. Её величество считает, что вам уже пора больше заботиться о душе, чем о теле. Все предметы, необходимые для религиозного отправления, вам разрешено взять с собой. Если хотите, вам закажут новую Библию или любые другие священные книги, способствующие исправлению человека.
— Пускай Елизавета закажет Библию себе! — закричала Мария. — Старая девственница, в постели которой побывало больше мужчин, чем бывает в публичном доме! Так вы верите графине Шлозбери? Вот вам ещё её свидетельства! Графиня говорила, что ваша королева не пропускает ни одного случая потешить свою плоть и забавляется со всё новыми и новыми любовниками; Елизавета падка до мужчин, — хотя уже старуха и кончает носить крови. К ней в кровать идут за положением и за деньгами: известно, что она подарила 300 фунтов лакею, принесшему ей весть о возвращении Хэттена, её очередного любовника. Графиня предлагала мне, закатываясь смехом, включить моего сына в число возлюбленных Елизаветы, что, мол, принесет мне большие выгоды!
Я оборвала эту наушницу Шлозбери с её непристойными шутками, но я и без неё знаю, что слизняк Дадли был ширмой для любовников вашей королевы, которым она разрешала самые безумные ласки, но обманывала их надежды на полную близость, не давая удовлетворения! Это хуже, чем разврат, это за гранью разврата, — распоследняя куртизанка ведёт себя порядочнее Елизаветы! И она мне советует молиться и каяться — развратница, блудница, исчадье ада, упрёк Богу на земле!
— Мадам, мне не престало слушать такие слова о моей государыне, — сказал сэр Эмиас. — Что я должен буду написать в докладе в Лондон?
— Пишите, что хотите, — можете донести, что я ненавижу Елизавету! — продолжала кричать Мария. — Теперь один Господь рассудит нас с ней, теперь нам не быть вместе на этом свете! Пусть сгинет ваша королева, — или погибну я!
— Вы слишком далеко заходите, мадам, — невозмутимо проговорил сэр Эмиас. — Я вас предупреждал, чтобы вы были осторожны. Повторяю, я чувствую к вам симпатию и не желаю зла. Смиритесь, мадам, вспомните о заветах Спасителя, — примите всё что выпало на вашу долю как истинная христианка. Это последнее, что я могу сказать вам от себя. Более у нас не будет личных бесед, я буду выполнять свой долг.
— А я буду выполнять свой! — воскликнула Мария и осеклась. — Я благодарю вас, милорд, за доброе отношение ко мне, — в голосе королевы прозвучала язвительность, — и не упрекаю ни за какие ваши поступки. Вы прекрасный слуга её величества Елизаветы и можете этим гордиться.
— Спаси вас Бог, мадам, — со всей серьёзностью ответил сэр Эмиас.
* * *
Выпроводив сэра Эмиаса, королева позвала Бесс. Она вбежала, улыбающаяся и счастливая, но увидев опрокинутое лицо Марии, застыла посреди комнаты:
— Что случилось, ваше величество? Я думала, что пора одеваться к обеду.
— Я не буду обедать, — резко сказала королева. — Встань за дверью и проследи, чтобы никто не вошёл сюда. Мне надо написать письмо и я не хочу, чтобы меня тревожили. Можешь говорить, что тебе в голову взбредёт, но не пускай ко мне никого.
Первое письмо Мария написала быстро:
"Сэр Энтони!
Приступайте к осуществлению вашего плана. Верю, что Бог поможет вам, потому что вы выступаете за правое дело.
Если понадобятся крайние меры, не останавливайтесь перед ними. Убейте Елизавету, если нельзя по-другому. Зверь, вышедший из бездны, должен быть сражён.
Если это случится, вызволите меня из замка до того, как вести из Лондона дойдут сюда.
Мария, королева".
Отбросив перо, она забегала по комнате.
— Умри, умри, умри! — восклицала Мария, как безумная. — Двадцать лет ты держала меня взаперти, двадцать лет ты издевалась надо мной! Двадцать лет ты упивалась моими страданиями, не давая мне жить и не давая умереть! Лучше бы ты сразу убила меня, чем такие мучения. О, я была покорна, я смиренно выносила все унижения, которые ты с дьявольской изобретательностью придумывала для меня, — а ты упивалась моей беззащитностью и сладострастно наблюдала, как я старею и угасаю! Ты ждала, когда у меня кончится терпение, но ты не торопилась, ибо знала, что убив меня, ты прекратишь эту пытку, которая доставляла тебе такое удовольствие. Больше я не намерена ублажать тебя: если я погибну, то пусть это станет последним удовлетворением, которое ты получишь от меня!
