Если честно, ничего в общем-то больше и не надо. Она и с Марком была так счастлива в первые годы. Когда не было долгих разлук, были маленькие дети, и между ними все было хорошо. А ведь Марк никогда ее не понимал глубоко, и она его, наверное, не ценила по-настоящему.
А с Кельмом...
Все эти глупости, ссоры, измены, ругань из-за выеденного яйца, охлаждение всяких там чувств... Все это для тех, кто никогда не проходил через атрайд, не знает цену жизни, миру, спокойствию. Этого у них не могло бы быть вообще. Они бы просто жили вместе, тихонечко, незаметно, в Дейтросе, в родном, любимом Дейтросе, где все — свое, воздух, дома, деревья, люди. И ничего больше, наверное, не надо...
Только, конечно, этого не будет. Там, в Дейтросе, Марк. Но предположим, это можно как-то урегулировать. У Марка ведь все равно своя жизнь. А со своими чувствами можно договориться. Но они ведь гэйны, они в шемате Дарайи, и деваться-то от долга своего просто некуда.
— Нет, — сказал Эрмин, — я думаю, что для нее будет лучше — остаться здесь. Она поэт, а их здесь, настоящих, очень мало. И для меня... для меня тоже будет лучше. Я не только хочу работать в разведке. Вы тоже извините, но и я должен вам это сказать. Конечно, я буду работать в разведке, раз уж здесь живу. Но у меня еще есть другое... вы же видели наш концерт?
— Да, — сказал Кельм, — но как ты понимаешь, в Дейтросе у вас были бы те же самые возможности... конечно, там несколько повыше конкуренция... но вы, я честно скажу, производите сильное впечатление.
— Дело не в нас, — сказал Эрмин, — просто здесь тоже кто-то должен петь.
Ивик и Кельм молчали, и он добавил, более уверенным голосом.
— Кто-то должен менять этот мир. Мы привыкли... всю жизнь — к противостоянию. Мы — они. Мы — более-менее хорошие, они — исчадия ада. А они — тоже люди. Я это сейчас только понял. Они тоже люди, им очень нужен Огонь. Даже если они этого в большинстве своем не понимают. Они спят, их нужно разбудить. Вы же видели на концерте... Они слышат настоящее. Нас уже в четыре места пригласили выступать... Знаете их Ликана? Ведь он жил уже лет тридцать назад, а они до сих пор его слушают, и вся эта субкультура — от него. Вы же понимаете, как один только сильный гэйн может изменить мир, если есть подходящие условия. А у нас эти условия есть.
— Ну один гэйн изменить мир не может, — возразил Кельм.
— Но может дать толчок. Изменить фантом, — сказала Ивик, — как это мы делали. Ведь не зря же у нас целый отдел на Триме на это работал. Пробуждать людей... менять их души. Кир вот проповедует Христа, а ведь прежде чем человек дойдет до этого, н, чтобы сама его душа хотя бы проснулась. Чтобы он к другому потянулся, к невозможному, к небесному, к счастливому... Кельм, он ведь прав.
— Ты не боишься? — Кельм чуть обернулся назад, — знаешь ведь, чем рискуешь.
— Да, я знаю, Тилл. Вообще да — боюсь, — признался Эрмин, — но ведь и вы боитесь. Наверное, иначе невозможно.
Его рука непроизвольно потянулась к плечу, которое, наверное, все еще побаливало иногда, с острым сочувствием подумала Ивик.
— Быть гэйном вообще опасно, но ведь над нами это — сам знаешь, что — висит постоянно.
— Я знаю, — повторил Эрмин.
— Не пожалеешь?
— Нет.
Кельм остановил машину перед воротами лиара. Протянул руку назад, крепко сжал пальцы Эрмина.
— Хорошо. Две декады подумай еще. Я в таком случае подготовлю план твоей работы здесь, куда тебя встроить, как использовать, как обучать. Через две декады мы снова увидимся, вероятно, в городе. Я дам знать тем же путем.
— Хорошо, спасибо. Дейри, — ответил мальчик.
— Гэлор.
Эрмин вылез из машины, пошел к воротам лиара. Кельм задумчиво проводил его взглядом и тронул машину с места, вырулил на дорогу.
— Какой он все-таки, — сказала Ивик, — и ты знаешь, он ведь изменит этот мир. Они изменят.
— Почему он, они? — удивился Кельм, — а мы с тобой что? А Кир? Мы изменим. И сами дарайцы... те, кто понял. Мои мальчишки. Община Кира. Они изменят мир.
— Вот только я не знаю, в нужную ли сторону будут эти изменения, — задумалась Ивик.
— Ты о чем?
— Я не уверена, что в Дейтросе всем понравились бы такие изменения.
— Для начала, если удастся прекратить войну — это уже само по себе будет очень неплохо.
— Да-а, это было бы отлично.
Ивик подумала, что всех их — слишком мало. Пусть они гэйны. Пусть Эрмин с Кели подействуют так же, как когда-то подействовал Ликан. Что все это значит? Подростки слушают Ликана, и не понимают — о чем он, они глотают хайс, трахаются, размалевывают тело — и все, больше за этим ничего не стоит, и на этом их протест заканчивается, а потом они становится приличными гражданами и кидаются зарабатывать деньги любой ценой, а потом они умирают в Колыбелях или, накопив денег, в дремотном комфорте... А Ликан горел на сцене. А Эрмин и Кели рискуют вообще закончить жизнь очень жестоким образом и очень рано. Но им — этим — так и будет все равно. Они не проснутся.
Но с другой стороны, ведь не ради непременного успеха, не ради непременной победы мы живем. И книга пишется не для того, чтобы заработать миллионы и завоевать популярность. И в бой ты идешь, зная, что победа вовсе не гарантирована. И главное — это делать, главное — начать, действовать, рисковать, и если ты погибнешь, не достигнув ничего — ты все равно погибнешь не зря. Ты уже начал действовать, менять, и ты — хотя бы попытался.
— Знаешь, — сказал Кельм, — я, конечно, рад тому, что Эрмин остается. Не ожидал. Не мог даже предложить ему это вот так. Со временем он сможет заменить меня в лиаре. Я тогда мог бы... мне тут предлагали уже другую работу, там можно сделать гораздо больше. И то, что он говорил о влиянии на этот мир — тоже правильно. Он талантливый парень, Кели как поэт была бы никому неизвестна, кто здесь читает стихи, а так он заставил ее зазвучать. Они и вправду повлияют на этот мир. Но видишь ли... скоро, очень скоро у нас вообще изменится все. Излучатели заработали. Скоро изменится Трима. Дейтрос. Дарайя. Все будет по-другому — а как именно, мы пока еще не знаем и даже плохо можем представить.
— Вот это-то меня и пугает, — вздохнула Ивик.
Кельм подвел машину к дому, въехал в подземный гараж. Ивик вылезла. Они оба выбрались из подвала на дневной свет, и здесь Кельм взял Ивик за руку. В саду по-особенному пахло весной, накатывал весенний запах, лился свет, и от этого света и запаха было понятно, что смерти нет.
Мы не все умрем, но все изменимся, вспомнила Ивик. И еще — я увидел новые небеса и новую землю.
Она остановилась, коснувшись ладонью корявого яблоневого ствола. Нахлынуло дежа вю — вот такие же яблони росли в саду квенсена, на них карабкались и зубрили, готовясь к занятиям, прятались среди ветвей, летом рвали недоспелые еще яблоки, мучились потом животами... И этого — тоже больше не будет?
Не только в ее жизни, но и — других. Потому что все изменится непонятным, пугающим образом. Ивик чувствовала это. Она никогда не считала Дейтрос раем, ей не нравилось многое, но она всегда готова была отдать жизнь за то, чтобы только ничего не менялось. Чтобы все осталось как есть; чтобы жили и мама с папой, и толстенький квенсеновский священник, и талантливая сволочь Скеро иль Кон, и Дана, и монах Аллин, и даже тот гад из Верса, который когда-то чуть не сломал ей жизнь.
Их жизнь была несовершенной, но она была прекрасна по-своему. Если бы все осталось так, как есть... и новые поколения квиссанов подходили бы к красному знамени и давали бы присягу. И новые поколения гэйнов выходили бы в патруль. Так же праздновали бы Смену Года и все разом становились старше, и сидели бы за общим столом, и так же ходили бы в распределитель. Пусть продуктов и вещей становилось бы больше — и никаких других изменений не нужно. Дейтрос достаточно хорош.
Но теперь обостренным чутьем Ивик понимала, что ничто не останется так, как есть. Изменится все. Может, потому, что триманцы войдут в противостояние. Может, потому, что сама дейтрийская церковь подошла к рубежу, когда пора измениться — или погибнуть окончательно; когда мир вырос из нее, как из ветхой одежды, и сам, свежим ростком потянулся к Богу, играющему Вселенными.
В этот миг она поняла многое о будущем, которое видела. Ее обожгла мысль — она так мало увидела там, потому что была не готова увидеть больше.
Кельм осторожно коснулся ее руки. Ивик вздрогнула.
Их глаза встретились. Кельм смотрел на нее как-то по-новому, с легким удивлением и с уважением одновременно, будто увидел впервые. Ивик улыбнулась ему, и разом вынырнула из интуитивного полета, теперь она уже была только с Кельмом, только в нем, и только здесь было счастье.
— Пойдем, — сказал Кельм, — кофе выпьем.
— Обязательно, — Ивик оторвалась от ствола, взяла Кельма за руку, — я что-то замерзла.
— И надо нам обсудить еще вопрос с использованием Эрмина и координацию с Женей.
Они пошли к дому.
— И мой следующий сеанс связи, — сказала Ивик.
— И твой следующий сеанс, — согласился Кельм, — все-таки я думаю, не стоит тебе выходить в приморье. Там посты из-за Северного атрайда.
Они поднялись, держась за руки, на крыльцо. Кельм приложил палец к замку. Потом обнял Ивик за плечи. И так, сплетясь, они вошли в мягкий домашний полумрак вдвоем.
И дверь закрылась за ними.
Вечером Ивик сидела за эйтроном в своей квартирке, у окна, глядя в темноту, сверкающую многоэтажными огнями, линиями эстакад, бортовыми огнями и звездами. Она то смотрела задумчиво в эту горящую тьму, то переводила взгляд на экран, и пальцы тогда начинали свой неуловимо легкий бег по клавишам.
Что она знала о будущем? Когда так самонадеянно собиралась писать о нем? Собирала материалы, продумывала, как оно может быть? Она даже считала, что видела будущее — но что она видела? Всего лишь тот же самый Дейтрос, тех же людей, только счастливых, здоровых и сытых, не вынужденных рисковать ежедневно жизнью. Даже гэйнов она видела — такими, как есть.
Теперь она знала, что будущее не бывает функцией настоящего. Оно отличается от настоящего так, как цветок — от стебля, оно раскроется и расцветет новыми красками — или погибнет. Старое небо и старая земля, как ни милы они нам, не могут существовать вечно.
А новые мы не способны представить.
Не способны. Но Ивик была гэйной. Она привыкла отвечать на вызовы невозможности. И теперь она писала роман о будущем, представляя — непредставимое.
Теперь она делала то, ради чего только и жила, и любила, терпела, сражалась. Она была гэйной — и она играла. Она рисовала несуществующее будущее красками, которых еще не изобрели. Неупотребляемыми сочетаниями слов. И только теперь, только в этот миг, она, гэйна, была по-настоящему счастлива.
Она больше ничего, совершенно ничего не боялась.
Она знала, что у нее все получится.
2009-2010.
