В тени яхты "Пилар" было прохладно. Посудина стояла на стапелях. Изъеденный ракушками шверт был снят для ремонта и хранился под брезентовым подобием эллинга. О яхте, явно, кто-то заботился от души.
Громкие крики и суета отвлекли от беседы. Шум доносился оттуда, где на тесном дощатом причале сгрудились рыбацкие лодки охотников за лангустами. Бойцы встрепенулись, замерли в предвкушении зрелища. Даже Рамирос поднял бинокль. Не удержался и Векшин.
Действо стремительно приближалось.
— Это погоня, — сказал Витька, — сейчас будет самое интересное. Я лично, болею за пацана, и ставлю свой литр на него.
Пыль немного рассеялась. Стало видно, как несколько мужиков гонят перед собой длинноногого парня. Его настигали, брали в кольцо, а он изворачивался. То нырял под нескладные рыбацкие руки, то резко бросался в сторону, как опытный центровой в американском футболе.
— Нет, не уйдет, — оценил ситуацию Витька, — ногу, наверное, подвернул. Вон как захромал! Похоже, что моему литру хана. А что он такого сделал, украл что-нибудь?
— Как в детском стишке про слониху, сел на ежа, — улыбнулся Аугусто. — Сейчас его будут лечить, если поймают.
— На какого еще ежа?!
— Известно на какого — морского. Других у нас не бывает.
У беглеца, говорят, сто дорог. Но ими от судьбы не уйдешь.
На лихом вираже парень споткнулся, кто-то, в падении, ухватил его за грязную пятку. Беглец с шумом грохнулся в пыль и тонко заверещал. Рыбаки свое дело знали. Уже через миг парень висел в воздухе вниз головой и дрыгал ногами, а один из преследователей, громко хэкая, охаживал деревянным веслом его обнаженную задницу.
— Теперь это называется "будем лечить"? — изумился Квадрат.
— Он сел, а иголки сломались, остались в теле, — пояснил Диего Рамирос, тоном терпеливого просветителя. — Они у ежа хрупкие, содержат стрекательный яд. Выходят болезненно, долго, с гнойными язвами. В общем, как минимум, пару недель мальчишка не смог бы сидеть, а спал бы только на животе. По сравнению с этими муками, удары весла — щадящая процедура. Раны потом очистят, промоют морской водой — и в строй, под ружье.
— Пойдемте, дон Экшен, — сказал, вдруг, Аугусто, — я очень хочу вас познакомить с этим замечательным местом. Мне кажется, вы с ним должны поладить...
* * *
Это было, будто вчера. По тропке, петляющей вдоль зарослей кактусов, они углубились в границы усадьбы. Дом стоял на холме. Был он легким, одноэтажным, с множеством окон. Ла-Вихия жила в гармонии с первозданной дикой природой, оттого и сама потихоньку дичала. Никто ничего без особой нужды не трогал. Все было как при хозяине, кроме пешеходных дорожек. Они как совесть людская. Чем меньше по ним топчешься — тем сильней зарастают.
Самодельная маячная вышка возвышалась у задней стены. Она была, как мачта на корабле. И, рвущейся вверх высотой. еще больше подчеркивал приземистость этого дома. Желтые доски отчетливо пахли хвоей. Нижняя смотровая площадка едва возвышалась над уровнем крыши, другая терялась за кронами старых деревьев.
Напротив парадного входа, пустовал неглубокий бассейн без ступеней, лестниц и поручней. К воде вел пологий и долгий спуск. Обезноживший человек мог запросто спуститься по этой широкой дорожке на своей инвалидной коляске, без чьей-либо помощи.
— Нормальный мужик, этот Хэмингуэй, — одобрил конструкцию Векшин, — не дергает прислугу по мелочам!
И тут же себя поймал на первой крамольной мысли, что думает о бывшем владельце бассейна, как о живом человеке. Он искоса глянул на своего провожатого. Аугусто ступал на цыпочках. На смуглом лице читалось благоговение.
Векшину почему-то стало смешно. Он немного замедлил шаг, зашел Каррадосу за спину, громко, со вкусом, высморкался и строго спросил:
— Ты, часом, не веришь в ньянга?
Тот даже присел:
— Что вы, дон Экшен, как вы могли подумать? Я коммунист! Только... не смейтесь, очень прошу, не надо над этим шутить!
— Ладно, проехали, у меня самого душа не на месте, — честно признался Векшин, — атмосфера такая, что ли? Стою вот, сейчас и думаю: ну, что мужику не жилось, что ему не хватало: денег, свободы, славы?
— Он же...
— Ты, амиго, пока помолчи. Знаю, что напомнишь про ноги. Только это не главное! Был у нас один человечище. С семнадцати лет на переднем крае, саблями рубаный, пулями стреляный. Вот уж по ком судьба тяжелым катком прокатилась! Война, революция, голод, разруха, болезни. Все это потом сказалось. Сначала ослеп, а потом отказали ноги. Лежал человек пластом, постепенно превращаясь в живую колоду. Да только не сдался, а начал писать книгу. Может быть, слышал? "Жить нужно так, чтобы оглянувшись назад..."
— "Не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы!" — закончил цитату Каррадос. Я читал Островского в подлиннике и должен сказать...
Векшин хмыкнул и покачал головой. Они долго ходил от окна к окну. Аугусто молчал, а он впитывал впечатления.
Жилище писателя — его визитная карточка. Там нет ничего лишнего — только личное. То что помогает творить. Многие безделушки были сделаны самим доном Эрнесто. Они сохранили тепло его рук, старательных, сильных, но не слишком умелых. Казалось, он только что вышел. По делам отлучился в соседнюю комнату, и скоро вернется обратно. Даже ботинки сорок восьмого размера были выставлены за порог для просушки.
Настежь открытые окна дополняли эффект присутствия, создавали видимость полнокровной жизни. Не было признаков духовного запустения, упорядоченной рутины, свойственной, как ни странно, музеям-мемориалам.
И что мужику не жилось? — еще раз подумал Векшин.
Стены дышали какой-то загадкой. Трогали тайные струны души. Этого не объяснишь, каждый из нас по-своему входит в чужое жилище и выстраивает с ним свои отношения...
— Был я когда-то в доме Островского, — он сказал эту фразу громко, обращаясь не только к Каррадосу, но и к тому, кто незримо присутствовал рядом. — А на следующий день написал заявление в партию. Там тоже сейчас музей. Я, амиго, я красивым словам не обучен. Скажу тебе просто. Островский и жил, и умер солдатом. Не было у него ни бассейна, ни яхты. Только железная койка, да холодное одеяло. В общем, слабак твой Хемингуэй!
Не успел он это произнести, как вздрогнул от неожиданности. На слове "слабак" откуда-то слева, из-за тяжелой портьеры, выглянула морда бизона, огромная и квадратная, как чемодан оккупанта. Из стены выпирала необъятная грудь и мощная шея. В налитых кровью глазах горела извечная ненависть.
Это чучело, — понял он, отступая на шаг, — это всего лишь, чучело. Их тут много, и все как живые: зубр, тур, бизон, овцебык. Трофеи были развешаны по периметру комнаты. Казалось, что все они только что ворвались сюда сквозь многочисленные проломы в стене. Под их перекрестными взглядами стало как-то не по себе, а тут еще, на столе, заставленном бутылками со спиртным, зажглась настольная лампа.
Векшин взглянул на часы. До прибытия космонавтов еще оставалось ровно сорок минут.
— Внутри, кто-нибудь есть?
— Исключено. Входная дверь на замке. В эти комнаты разрешается заходить только уборщице, экскурсоводу и особо почетным гостям.
— Кто же из них позабыл выключить свет?
— Какой свет? Каррамба!
Лампа горела перед самым носом Аугусто. Раскаленная нить накала была едва различима в слепящих лучах горячего солнца.
Может быть, все так и было? — лихорадочно думал Векшин, доподлинно зная, что нет. Ведь наличие или отсутствие света в любом охраняемом помещении, это первое, на что обращает внимание профессиональный разведчик.
— Ладно, зови мужиков. Что-то мне здесь не нравится.
Векшин устроил тотальное прочесывание окружающей местности. "Черти" Рамироса облазили все закоулки. Сам он прощупал руками каждый шпангоут яхты. Наплевав на условности и замки, измерил шагами все комнаты дома. Как говорится, узнал предмет лучше любого садовника, уборщика, экскурсовода. Даже сейчас он на память смог бы сказать: сколько бутылок и банок стоят на столе, а сколько лежит на полу.
Витька тоже пришел, с шумом втянул воздух и почесал в затылке:
— Ох, и нечистое это место! Только ты не психуй, Женька, предчувствие мне говорит, что все обойдется нормально. Если это не халатность уборщицы, то неисправность электропроводки. Со светом бывают фокусы. Вот, у меня в деревне...
Векшин и хотел бы поверить, да только себя не обманешь. Все было как то не так. Он расставлял людей по зонам и секторам ответственности, а в душе нарастало смятение.
Этого еще не хватало! Неужели меня ведут, может, кто-то из пацанов, пользуясь случаем, решил потренироваться? Да нет. И я бы заметил, и Витька. За спиной стопроцентно чисто.
Кожей, кончиками волос Векшин чувствовал рядом с собой чье-то присутствие. А потом зазвучали слова. Не мысли, слова.
Они не всплывали из подсознания, их в подсознании кто-то произносил.
Он и сейчас сомневался: было ли это на самом деле? Но тот монолог запомнил дословно до пауз, до интонации.
— Усеченная жизнь в усеченном теле, ради чего? Она бесполезна как слава, как золото, как любое из этих чучел, что будут еще долго висеть в этих комнатах. Я видел их смерть на кончике мушки. Пусть они увидят мою — и мы будем квиты. А ты говоришь, "слабак"! Жизнь — это не праздность, а возможность себя испытать, пройти и осилить все, даже боязнь смерти. Ее я воспринял, как вызов, брошенный лично мне, но не сломался, не проиграл, а честно сошел с дистанции.
Векшин схватился за голову и присел на траву.
— Что с вами, амиго? — донесся встревоженный голос, — может быть, привезти врача, здесь в рыбацком поселке...
— Ничего страшного, Август. Просто голова закружилась. Наверное, перегрелся.
Когда все закончилось, он уходил последним. Машина стояла на прежнем месте. Витька копался в перегревшемся двигателе и зло материл здешний климат. Каррадос лежал в тени под брезентом, гоняя в зубах травинку. Векшин, молча, уселся рядом, облегченно выдохнул и закурил.
— Возьмите на добрую память, — в руке у него появился колючий сверток.
— Что это?
— Отросток кактуса из этого дома. Подержите его в теплой воде, а когда появятся корни — пересадите в горшочек и поставьте на подоконник, желательно на солнечной стороне. Кактус очень неприхотлив, он выживет даже в Москве и когда-нибудь обязательно расцветет.
— Я коренной ленинградец, — зачем-то уточнил Векшин. — Спасибо тебе, Август. Так как, говоришь, африканцы зовут колдунов?
— Ньянга.
— На западе Африки, почти у экватора, есть королевство Лоанго. Там почитают Вене. В этом слове все: власть, религия, уклад, образ жизни, то есть, духовная связь между теми, кто умер и ныне живущими. Дон Эрнесто, случайно, там не охотился?
Глава 31
Мордану Ростов не понравился. Рыбы навалом, а пива хорошего — днем с огнем. Суетный город, жлобский. Что ни прыщ — то козырный фраер. Старушки на рынке — и те балаболят по фене. Даже слуги народа иногда не чураются завернуть с высокой трибуны, что-нибудь эдакое.
Еще бы, "Ростов-папа!", криминальный душок, особая фишка, узнаваемый образ. Нечто вроде русской матрешки, или тульского пряника. А поглубже копнешь, оглянешься — обычные гопники, только деньги любят сильней, чем они того стоят. Покупку соседом крутой иномарки они принимают, как тяжкое оскорбление, а строительство "хаты" в три этажа под его погаными окнами — как "наш ответ Чемберлену".
Взять хоть того же Амбала. Пацан вроде бы правильный, особой, воровской масти: три ходки по сто сорок четвертой, "Белую Лебедь", если не врет, знает не понаслышке. Но и он признает воровское братство только за счет клиента. Хоть бы раз подошел, спросил: Как, мол, дела, Санек? Тяжко, небось, в чужом городе с непредвиденными расходами? Может, сотню-другую позычить? Может, вместе сходить на дело? — хренушки! Человек, приехавший с Севера — это, в его понимании, помесь Березовского с Дерипаской. Будто бы там, за Полярным Кругом, деньги в мешки вместо снега сгребают.
Он при Мордане типа опекуна: гид, ментор и телохранитель в едином лице. И сидит за этих троих на хвосте до тех пор, пока сам не обрубится. Здоровьишка ему мал-мал не хватает. Больше литра в один присест ему нипочем не скушать.
Водит его Амбал, как заморское чудо, по всяческим злачным местам:
— Девочки, вот человек. Его надо "уважить" и принять по первому классу! — А сам уже лыка не вяжет.
— Сделаем, Васечка! Сделаем, миленький! — И в носик помадкой — чмок!
По первому классу это довольно накладно. Сотни "зеленых" как не бывало. Жалко, конечно, но и это еще не все: когда дело доходит до самого интересного, "Васечка" уже никакой. Елозит соплями по скатерти, да что-то мычит, а Сашка за себя, да за тех троих, что в его лице, управляется. Разгульная жизнь хороша, если она не в тягость, а тут...
В душе у Мордана медленно вызревало сложное чувство. Чтобы его описать, ему не хватало образов и сравнений, а главное — их понимания. За такими словами ныряют в глубины собственной сути, а не рыщут по мелководью. Отчаянье и печаль, раскаянье и бессилие плотно переплелись в горький колючий комок. Нет, это была не совесть, с нею как раз, он ладил. Хорошо это, плохо ли, но был у Сашки такой атавизм. Он его, кстати, не считал недостатком. Это странное чувство росло, крепчало и все чаще рвалось наружу, как собака из конуры. Глотая безвкусное пойло и, пользуя пресных баб, он видел перед глазами холодный цинковый гроб. Хотелось куда-то бежать, что-то безотлагательно делать. Или наоборот — нажраться до сумасшествия и крушить все подряд. В один из таких моментов, он отправил домой своих ребятишек. Наказал им вооружиться, собраться в кучу и ждать сигнала.
Обещанной встречи с Черкесом все не было.
— Уехал старик, — успокоил его Амбал, — по твоим заморочкам уехал. Да ты не волнуйся! Наш дед чеченов построит. Все до копейки вернут.
— Что вернут? — не понял Мордан.
— Что взяли — то и вернут, — Васька лукаво прищурился и подмигнул. — Думаешь, никто ни о чем не догадывается, за дураков нас держишь?
— О чем это ты? — устало спросил Сашка.
Его опекун с утра хорошо вмазал, а на старые дрожжи он часто нес ахинею. Это уже даже не раздражало.
— Сам будто не понимаешь! Ну, кто он такой, этот Заика, где жил, где сидел, кто у него остался в Ростове? Никто из братвы никогда не слыхал про такого козырного фраера. И еще: такие люди, как Кот, за простого баклана мазу не держат.
— Про какого заику ты гонишь сейчас пургу? — Мордана заклинило, он и думать забыл, что я "припухаю" в гробу под этой фамилией.
— Так я и знал, — рассмеялся Амбал, — в ящике не покойник, а что-то другое. Иначе, зачем самолет угонять, а?
Вот тут-то до Сашки дошло.
Гниловатый у нас получился базар, — думал он, постепенно въезжая в тему. — Глянуть со стороны: я и есть, главный темнило. Если так же думает и Черкес, тогда все понятно. Никакой встречи не будет. Вот как на его месте поступил бы, к примеру, Кот? — а никак. Такие дела с кондачка не решаются
— Да ты не боись, — расщедрился Васька. Наверное, во время вспомнил, кто будет платить за выпивку. — Я ж тебе говорю, что построит чеченов дед. Для него это "тьфу!" Не такие дела поднимал, хошь расскажу?
