С зазубренными, темно-зелеными гребнями, тянущимися вдоль всех двенадцати ребер сверху донизу, и стенами, изборожденными, словно раковина из океанских глубин.
И сам весь, — как сотворенное из обожженной до звона терракотовой глины, прихотливое изделие несравненного гончара средневековой Японии, несущее неизгладимый отпечаток спонтанности вдохновения и божественной неуравновешенности души самого мастера, он как бы вырастал из приземистого холма, из травы, из невысокого кустарника, подернутого газовым розовато-лиловым огнем цветов. Больше всего это напоминало творение великого Гауди, но только напоминало: сколько-нибудь опытный взгляд тут же определял явные стилевые отличия. Не Гауди, — чувствовался тут этакий неподдельный, от Китая, от Кореи, от Японии, от Желтой Азии идущий стилевой акцент. Не Гауди, — но кто-то и не намного более слабый. Скорее всего, — тот же самый человек, который построил мост через Реку. Только здесь его фантазию не сдерживали жесткие требования функциональности, — и в этом-то обстоятельстве и состояло главное отличие.
Со времен обучения в колледже, с самых первых лет и месяцев его у Островитянина выработалась привычка подводить итог дня, при особой удаче — присваивать ему нечто вроде девиза. Мысленно, — но такими словами и формулировками, как будто бы записывал их в сокровенный дневник, который никому не показывают. Это — вовсе не носило характера обязательного ритуала, но при случае вспоминалось само. И здесь. День не кончился, он еще и не думал кончаться, но девиз его уже сложился окончательно и бесповоротно, словно всплыл из глубин подсознания: День Многословных Мыслей. Вещи, попадавшиеся на его пути в этот день, слишком часто нельзя было вот так попросту узнать, привычно отнеся в специально отведенную ячейку сознания, чтобы для обозначения их хватило одного единственного имени, описать в считанных определениях, апеллируя к давно знакомому, такому, что хранилось бы в памяти. Слишком многое приходится представлять в многословных, как адвокатская речь, описаниях. Если вдуматься, — еще один признак пребывания в ином мире, не слишком похожем на тот, к которому привык.
С третьего взгляда Майкл окончательно убедился, что — обязан побывать в этом доме, а без этого — никогда не сможет, не посмеет, не позволит себе считать свою тайную миссию вполне успешной.
— Это... — шьто?
— А? — Длинноволосый шофер не сразу сообразил, о чем его спрашивают, а потом расплылся в улыбке. — А-а-а... Дом Кольки Степяну. Молдаванина. Понравилось? Хо-ороший парень, хотя и с причудью...
— Он — кто?
— Мосты строит. Слово еще какое-то, прораб — не прораб, знаю хорошо, на языке вертится, а сказать никак не могу... Сам все увидишь, успеешь поговорить, пока... Ну, то-се... Увидишь, короче...
XXIX
Увидав хозяина впервые, Майкл в очередной раз поразился, насколько емким является этот термин: "парень". Движения человека, вышедшего им навстречу, дышали уверенностью и силой, пожалуй, — даже величавостью, но достаточно было взглянуть ему в лицо, чтобы понять: он был очень стар. Широкое, почти квадратное лицо прорезали крупные морщины, а вислые усы, опускавшиеся много ниже тяжелого подбородка, были совершенно седыми. Но, главное, глаза из-под морщинистых век смотрели с тем особым, от благоприобретенного равнодушия идущим, покоем, который присущ только глубоким старикам. У Майкла язык не повернулся бы назвать хозяина уменьшительным именем. Ну, — не тянул тот на "Кольку", — и все тут! Он был похож на старого генерала из аристократов, ушедшего на покой, на богатого фабриканта оружия в четвертом поколении, передавшего дело старшему сыну, которому и самому-то уже за пятьдесят, на лорда и члена Палаты Лордов, не посещавшего заседаний уже много лет, но на Кольку он похож не был. Ни на какого — Кольку. По привычке анализировать, по возможности, — все, Островитянин задал себе вопрос о причине, по которой ему в голову пришли прежде всего сравнения с генералом и фабрикантом оружия, а потом понял, — только они, наряду с самыми удачливыми из политиков, жили так бесконечно долго, как этот вот грузный старик в цветном жилете поверх светло-голубой рубахи, и при галстуке из широкой, темно-синей шелковой ленты, завязанной свободным бантом. Даже при условии блестящего владения русским, но все-таки будучи иностранцем, трудно иметь твердое, на уровне устоявшегося собирательного образа, представление о том, что такое "прораб". Но при этом Майклу все-таки казалось, что это — нечто иное, не вполне соответствующее личности, которую он видел перед собой.
Старик, у которого уже был один гость, даже слышать не хотел о том, чтобы они покинули его дом, не пообедав. Худая, черноволосая, молчаливая женщина в возрасте, с виду, немного за сорок, та самая, что встретила их на крыльце, так же молчаливо и с видом тотального неодобрения ко всему на свете вообще, собрала на стол. Снедь отличало необыкновенное обилие свежей зелени, отчасти — совершенно незнакомой Майку, несколько сортов соленого сыра и то, что вино тут подавалось к столу в глиняных кувшинах. Шофер, по имени Сергей, но изъявивший готовность отзываться на кличку Серый, чувствовал себя тут явно не в своей тарелке, а оттого был мрачен, молчалив, но беспокоен, отчего постоянно ерзал и крошил хлеб, как ребенок, мающийся на слишком чинном обеде, длящемся вот уже час. Гость, представившийся Михаилом, тоже больше помалкивал и не позволял себе пялиться на сотрапезников, но парочка предельно мимолетных взглядов, брошенных на англичанина и все-таки уловленных им, показались Майклу несколько подозрительными. Вроде как неспроста. Комната, в которой ели и пили вино четверо мужчин, имела богатое, но достаточно своеобразное убранство: везде, в хорошо продуманном порядке, на специальных подставках, под стеклянными колпаками и без колпаков, в освещенных нишах за стеклом и без стекла, в шкафах на полках, — виднелись всевозможные макеты разнообразнейших зданий. Часть из них изображала всемирно известные ансамбли вроде Золотого Храма, комплекса Гугун, парижского Пантеона или Миланского Собора, другие — здания, англичанину неведомые, а часть, похоже, обозначала собой проекты нереализованные. Одних только самых знаменитых готических соборов Островитянин насчитал одиннадцать, — похоже, они составляли предмет особого увлечения хозяина, постоянного, или же владевшего им какое-то время. А еще — макеты мостов. В основном — небольшие, зато было их множество. Впрочем — среди них выделялись макеты весьма масштабные, достигавшие в длину нескольких метров, и среди них, понятное дело, — тот самый мост, недавно виданный Майклом в натуральном виде и в полном великолепии. Он поднял брови и округлил глаза, подражая советскому фильму про западную жизнь, изученному им специально, в инструментальных целях:
— Коллекционир? Разрешайт посмотреть?
— Што? — Глуховатым голосом переспросил хозяин. — Посмотреть? Да ради бога...
И, пока гость, заложив руки за спину, наклонялся над очередным макетом или, наоборот, делал шаг назад, чтобы обозреть очередной экспонат целиком, продолжил, не вставая с места:
— Только я не коллекционер. Кому-то, когда-то, в связи с чем-то, пришло в голову, что самым подходящим подарком архитектору будет этакая вот городушка. — Утонченный лингвист, никогда в Островитянине не засыпавший до конца, отметил, что точно такого вот своеобразно-мягкого говора ему еще встречать не приходилось, и сделал вывод, что это вообще должно быть характерно для безупречно говорящих по-русски этнических молдаван. — Ну а потом началось, как обычно: шпионы из доброхотов доносили, что стоят у меня этакие вот вещи, и делался вывод, что я питаю к ним некое пристрастие... Естественно, что чем больше э-э-э... единиц у меня собиралось, тем с большим рвением мне несли новые. На юбилеи и просто дни рождения. На всяческих международно-архитектурных сборищах и просто чтобы подлизаться. На память из поездок и на заказ у лучших национальных мастеров этого дела. От любящих учеников и тайных ненавистников. Сначала их было не слишком много, а потом уже стало поздно начинать сопротивляться. А жизнь я прожил ох, и до-олгую! Порой самому не верится, что первый свой мост я строил аж в двадцатом, на узкоколейке, мальчишкой-десятником...
— А это..., — Майкл показал на ту самую модель, — тоже ви?
— Представьте себе. Я начал с мостов, я долго-долго строил мосты, не попал даже на фронт, даже в саперные части, потому что строить и восстанавливать мосты в тылу оказалось даже нужнее, потом я долго-долго не строил мостов, строил много, что угодно, кроме мостов, а вот теперь — опять... От чего ушел, к тому вернулся, круг замкнулся, герр Кляйнмихель, и это явный намек судьбы, что уже переделано все, к чему она меня предназначала, и пора, пора... Немножко жаль, потому что только сейчас у меня появился дом, который я всегда хотел, есть здоровье, досуг, — вот даже востребованным оказался нежданно-негаданно, — а пора. Вы еще молодые люди и не можете представить себе этого чувства, когда, казалось бы, только открыл утром глаза, а уже вечер.
— С цветами, — гость старательно изобразил в воздухе нечто среднее между фонтаном и взрывом, — это есть интересно...
— Стариковская причуда. Изобразил, как получилось, потому чего-то вроде бы как не хватало, но Толич ухватился именно за этот эскиз, и заставил проработать, а его жулье привезло то, что все-таки подошло... Откровенно говоря, я и подумать-то не мог, что сыщется что-нибудь подходящее.
— Это — секрет?
Старик махнул рукой.
— Мангр Бейли. Во всяком случае так мне сказали. Весной он цветет, — ну ладно. Летом, — нашим летом! — он дает хорошую, плотную зелень. Но вот осенью листья его становятся темно-лиловыми в красную полоску, и мне говорят, что именно за это его прозвали Полосатым Мангром. Потом, — это мангр! — облетает, а ветки у него — кривые, черные и корявые, как когти дьявола, так что мост начинает походить на орудие пытки, покрытое заскорузлыми от засохшей крови крючьями... Когда на них, над седой замерзшей рекой, под сизым от мороза небом, — да еще целая стая ворон в качестве украшения, то и вообще получается, доложу вам, та-акая картина... Я спрашиваю их, не называется ли он, по совместительству, еще и Лысым Мангром или, к примеру, Помойной Елкой, а они смеются...
Майклу аж до зуда хотелось узнать, кем являются таинственные "они", и какую должность имеет таинственный Толич, но он почел за благо промолчать. И причины тут были не столь уж простые, и не последнее место среди них занимало отстраненное, как будто выжидающее чего-то молчание Михаила, сидевшего все в той же лениво-расслабленной позе. Он ни разу не глянул на Майкла прямо, но одно только приближение медлительного взгляда его полуприкрытых глаз было сродни приближению светового пятна от прожектора, — к затаившемуся во тьме лазутчику. Островитянин все никак не мог припомнить, где он встречал нечто подобное, а потом вдруг вспомнил: сходным образом смотрели сутенеры и "пушеры" средней руки. Взгляд гангстера. Или, — и в этом не мешало отдавать себе отчет, — полицейского, по долгу службы вынужденного проводить ночи на смертоносных улицах мерзких, как шанкры, пригородов.
— Сергей, — вдруг сказал он вконец измаявшемуся водиле, — ты, если хочешь, можешь уже ехать. Мы, если что, сами доставим герра Кляйнмихеля.
Обрадованный шофер исчез, как пузырь на воде, не оставив ни звука, ни тени, у Майкла по коже прошел мороз, потому что происходящее вдруг до боли напомнило ему акцию, проводимую, этак, походя, а его русский тезка, сменив, наконец, позу, пояснил:
— Человеку ехать пора, дела у него, ну а мы, насколько я понимаю, никуда не спешим? Или я ошибаюсь? Видите ли, нельзя сказать, чтобы в здешних местах совсем уж не бывало иностранных гостей, но в этом доме... Видите ли, он совсем новый и не стал еще...
— Как бывало всегда.
— Как бывало всегда, — кивнул Михаил, — буквально со всеми жилищами Николая Ионовича, местом постоянных сборищ. Поэтому не хотелось бы расстоваться со столь редким гостем... слишком быстро. Хотелось бы из первых, так сказать, уст узнать, как там за границей и... может быть, вас интересует и еще что-нибудь кроме работы "Магирусов"? Мы, по мере сил, могли бы поспособствовать...
Теперь он глядел на Майкла прямо, и ясно, как белым днем, было, что речь его — значит вовсе не то, что по всем законам должны обозначать составляющие ее слова, и не должны — значить, и вовсе не для этого предназначались. Был он худ, невысок, очень бледен, при этом вовсе не производя впечатления больного, с высоким, выпуклым лбом из-под которого и смотрели сейчас темные, как мазут, редко мигающие глаза. И — рот его продолжал шевелиться, изливая речь со смыслом темным и ускользающим.
— ... ведь не может же быть так, чтобы человека не интересовало ничего, кроме работы? Мы-то — что, живешь тут, это, живешь каждый день семь дней в неделю, так и кажется, что вокруг все обыкновенное и неинтересное, но вот в последнее время что-то зачастили туристы, так что теперь и самих-то сомнения начали брать, — это насчет достопримечательностей-то. Аж диву даешься иной раз, какая, вроде бы, ерунда людей интересует, и не лень ради этакого, — и ехать бог знает откуда.
Он замолчал, чуть склонив голову на бок.
— Туристы? Вы... уверен?
— Нет, едут-то вроде как по делу, а как присмотришься — тур-ристы, только бы поглазеть. Иные, похоже, что на полустанке выросли, другие — прямо-таки фанаты музыки, вся квартира забита аппаратурой, третьи — что иное, но все равно. А что больше всего интересует вас, герр Кляйнмихель? Все-таки эта планета должна довольно-таки сильно отличаться от Европы. Особенность ее состоит в том, что у нас турист может увидеть несколько больше, чем рассчитывал и хотел...
— Мишка!!! — Рявкнул хозяин, хватив по столу костистым кулачищем. — Опять ты со своими штучками? Чего прицепился к человеку?
— Да, и правда, — чего это я? — Михаил быстрым жестом разлил по бокалам почти черное вино. — Вот попробуйте: это "Астару", из новых молдавских сортов. В мире до прискорбия мало знают про молдавские вина, — разве что "Негру де Пуркарь", да и то потому что его подают к столу британских королей, — а они, между прочим, превосходны, — и при этом совершенно своеобразны... — Вы уж не обращайте внимания, иногда меня и впрямь... То ничего-ничего, а то ка-ак — понесет по волнам риторики! И остановится не можешь, особенно вовремя. Даже психиатрическую экспертизу устраивали о прошлом годе, — аж в Сербского, — решили, что это у меня вялотекущая шизофрения так проявляется. Но нет, — признали вменяемым. Так и в диагнозе написали: "Пациент вполне вменяем, и никакой не шизофреник, а просто му..."
— Опять!!!
— Все-все, Николай Ионович, больше не буду!
Но теперь, когда Островитянин опомнился от первого натиска, преждевременное окончание хоть и подозрительного, может быть, даже и опасного, — но потенциально продуктивного разговора перестало его устраивать. Пока Михаил занимался своим словесным серфингом, он старательно делал напряженное выражение лица, как бы пытаясь уловить ускользающий смысл, и теперь скоренько почел за благо последних периодов образной речи Михаила все-таки не понять:
