— Пата, что тут происходит? — обратился правитель к надсмотрщику по имени.
— Прости меня, табарна, — скорчился в поклоне надсмотрщик. — Да продлят боги годы твоего правления! Этот саххан был отдан воину, который погиб во время похода против Рамсеса. Его вдова ни сикеля не заплатила за землю в этом году. И я прибыл вырубить растения и отобрать саххан. Но встретил сопротивление. Сначала этот раб напал на меня, а теперь мальчишка угрожает мне мечом!
— Так это? — нахмурился Муваталлис, обернувшись к Эфрону.
Мальчик взглянул в закипающие яростью глаза и понял, что не может сказать ни слова.
— Не так, — раздался тихий голос из-за спины стражников.
Это был Нигнас.
— Выпрямься Нигнас, — сказал Муваталлис. — Я узнал тебя. Ты заслужил право стоять с прямой спиной в моем присутствии. Что ты скажешь об этом?
— Этот саххан был пожалован на время службы воину Цохару. Ты должен помнить о нем, табарна Муваталлис. Когда пять лет назад войско Рамсеса подходило к Кадешу, он был послан вместе с другим воином лазутчиком. Они притворились перебежчиками, сказали, что хетты ушли к Халебу. И повторили эти слова после пыток. Это позволило напасть на войско Рамсеса внезапно и покрыло славой твои войска, Муваталлис. Но ни мертвого, ни живого Цохара и его напарника так и не нашли. Этот мальчик — сын Цохара. Он считает своего отца живым и отстаивает здесь его честь.
Нигнас замолчал. Муваталлис брезгливо взглянул на согнувшегося, но пылающего ненавистью надсмотрщика, обернулся к Эфрону, подошел, отвел в сторону дрожащий меч, поднял лицо мальчика за подбородок, вгляделся.
— Почему же вдова Цохара не просила о милости? — спросил он Нигнаса.
— Она тоже не верит в смерть мужа, — ответил Нигнас и добавил. — К тому же она гордая женщина.
— Гордая? — задумался Муваталлис, вновь обернулся к Эфрону. — Слушай меня, Эфрон, сын воина Цохара. Твой отец мертв. Думаю, боги были достаточно милосердны, чтобы даровать ему смерть. Тела многих воинов были изрублены так, что их не смогли опознать. Эта земля не может более считаться сахханом твоего отца. Но я не хочу, чтобы деревья погибли. Я принимаю тебя на службу, Эфрон, и даю тебе этот саххан.
— Что я должен буду делать, табарна Муваталлис? — сипло спросил Эфрон.
— Пока немногое. Подрасти. И научиться твердо держать меч.
— Ты доволен? — спросил Нигнас, когда, наконец, народ разошелся, шумно обсуждая произошедшее на окраине села, и на участке остались только Эфрон, тело Абаса, покрытое ветхою тканью, и Каттими, приведшая осла.
— Не знаю, — ответил Эфрон, складывая выпачканные в пыли грозди винограда в корзины. — Сколько мне еще расти, чтобы Муваталлис взял меня в свое войско?
— Думаю, еще пять лет, — ответил Нигнас. — Как будете справляться без Абаса?
— Наймем рабочего, — ответил Эфрон, — Пять сикелей в год. Это меньше, чем платила мать за саххан в прошлом году.
— Меньше, — согласился Нигнас и добавил. — Все-таки передай матери про орла.
Эфрон промолчал.
— Ты достоин памяти своего отца, — сказал Нигнас, сделал несколько шагов в сторону деревни, обернулся. — Долгих лет жизни твоему дереву, маленький воин Муваталлиса.
— Что будем делать с телом Абаса? — спросила тихо Каттими. — Поднимать его на осла?
— Подожди, — остановил ее Эфрон, глядя вслед Нигнасу. — Я должен полить гранат.
2003 год
Кубики
1
Если бы люди в поселке умели летать, то мало бы кто удержался, чтобы с утра не расправить крылья, не взлететь в небо и не замереть в вышине. Посмотреть на север, где за рекой шумит город. Посмотреть на запад, где сплетаются рельсы, спят рыжие вагоны и над ржавым железом торчат два крана — один с железной клешней, другой с магнитной блямбой. На юг, где сразу за кладбищем стоят в бурьяне трамплины и горки мотоклуба, а еще дальше пасутся коровы, а за нами тают известковые увалы и управляется с экскаватором дядя Саша. Посмотреть на восток, где ничего не разглядишь, потому как утреннее солнце слепит глаза, но в его лучах точно прячутся несколько поселковых улиц, а также школа, огороды, желтые от сурепки поля и уже у самого горизонта неясной полосой лес. А потом закрыть глаза и просто парить до той самой секунды, пока откуда-то издалека, снизу, от самой земли не донесется испуганное:
— Генка!
Мамы — это, конечно, особенные люди, потому что реагируют на обычные вещи особенным образом. К примеру, сидит взрослый человек (все-таки во второй класс перешел) на коньке крыши, расставляет в стороны руки, ловит лицом ветер и не собирается никуда лететь (крыльев-то нет, да и зачем он, спрашивается, страховку на пояс прицепил?), а мама внизу у лестницы кричит так, словно ее ребенок сию секунду отбывает в дальние края. (Уф, бывают же иногда предложения длиной в половину диктанта!)
— Генка! Слезай немедленно! Ты что, по-человечески не понимаешь? Нельзя на крышу! Не-льзя!
(Интересно, как правильно — "не-льзя" или "нель-зя"?)
— Мама! Ну, вот же страховка! Дядя Саша сделал!
— Я вот до тебя сейчас доберусь, и никакая страховка не поможет!
(Ага, достань меня сначала).
— И дяде Саше твоему достанется!
(Хотелось бы на это взглянуть. И почему он мой?)
— Быстро слезай! И сделай так, чтобы я тебя там больше не видела! Ты понял?
Понял. Одного не понял, как это сделать, если ты с утра первым делом на крышу смотришь? Ну ладно! Слезаю!
Непростое это дело — спускаться. Закрываешь глаза, стискиваешь перекладину и тянешь вниз ногу. Главное не промахнуться, маловат еще Генка для того, чтобы перекладины пропускать. Но уж если нащупал, то часть дела сделана — ставь рядом вторую ногу, перехватывайся, да старайся пальцы не занозить. Сначала по кровле, потом от кровли до утоптанной дворовой земли.
— Медом там намазано, что ли? Ты бы так ночью по нужде во двор выбегал. Во второй класс скоро, а все темноты боишься. Значит так, со двора — ни ногой. Дядя Саша заедет — позавтракаем. И заруби себе на носу, если он насчет подарка на день рождения будет спрашивать — никаких скутеров. Только через мой труп!
Нет, мамы — точно особенные люди. О чем ни мечтай, рано или поздно упираешься в "только через мой труп". Никакого удовольствия.
2
— Генка? Можно я на твоем гамаке полежу?
Так, смешная соседская девчонка Аленка нарисовалась. Смешная, потому что похожа на куклу. Такие же белокурые локоны, такие же голубые глаза. Аленку за эту куклу вполне можно было бы презирать, но кукла таскается за Аленкой на багажнике оранжевого велосипедика, и пристегнута кукла к багажнику самым жестоким образом — проволочной защелкой поперек живота. Так что, Аленка — правильная девчонка.
— Нельзя! — покачал головой Генка, и приложил к глазам бинокль. Если смотреть через бинокль наоборот, то Аленка кажется маленькой, зато двор кажется большим. До пустой будки, в которой когда-то жил погибший на дороге Рекс, метров сто, а до накрытой брезентом разбитой машины — все сто пятьдесят. Но до Аленки еще дальше. И даже голос ее словно издалека доносится.
— Да ладно тебе, Малинин! Жалко, что ли?
Ну, не заноза ли? Ведь перелезла через забор и плюхнулась в старый гамак. Механика сработала, как надо. Веревка сдернула стопор, и тяжелое ведро с кирпичами поползло по натянутому тросу прочь от гамака. Лейка наклонилась, и теплая вода пролилась дождем в двух шагах от изумленной Аленки.
— Круто! — восхитилась Аленка и тут же добавила с сожалением. — Но не попал!
— Да, лейку перевесить нужно, — плюхнулся рядом с Аленкой в гамак Генка и грустно вздохнул.
(Придется ведь переставлять лестницу, подтягивать на место ведро с кирпичами, перевешивать лейку, да еще водой ее наполнять!)
— Сам эту штуку придумал?
— Нет. Папка. Я только подправил. В жару удобно. Дернешь за веревочку, и ты в душе. Папка веселый был.
Наверное, веселый. По карточкам-то точно не определишь. А мамке веры нет. Говорит, что веселый, а сама ревет.
— Ты тоже веселый. Веревка ведь сама дергается? Я видела, как ты с утра с лестницей и лейкой тут возился. Тут же дядя Саша твой иногда лежит?
И эта туда же. Почему это он мой?
— Во-первых, он не мой. А во-вторых, я ведь не попал?
— Не попал, — Аленка сорвала травинку, стала прикусывать травяную мякоть. — Но ведь хочешь попасть? Не боишься, что и тебе попадет?
— Ерунда, — презрительно выпятил губу Генка. — Просто мамка боится, что я с крыши свалюсь. А с дядей Сашей у меня проблем нет.
— Нарываешься?
Аленка умная. Все понимает. К тому же у глупого человека взгляд бегает, а Аленка точно в глаза смотрит. Или директор школы Карен Давидович Араян, когда про глаза рассказывал, не глупость имел в виду? Точно, он о трусости говорил. Так что смотри, Генка, в Аленкины глаза твердо, не трусь.
— Проверяю. Надо же знать, чего ждать от человека?
— А участкового и директора школы тоже проверял?
Вот ведь неугомонная, мало того, что в глаза смотрит, еще и смеется. Нет надо биноклем прикрыться.
— И чего они мне? Они в отцы не набивались. Мало ли кто мимо дома ходит?
— А дядя Саша набивается?
А кто его знает? Разговоры разговаривает. Вопросы какие-то задает. Да еще так, словно и в самом деле узнать чего хочет.
— Да не знаю я. В гости пока ходит. Присматривается.
— К мамке твоей?
— Чего это к ней присматриваться? — удивился Генка. — Она и так красивая. Он со мной контакт налаживает.
— Это как? — не поняла Аленка. — Ты чего, телевизионная антенна? У нее иногда контакт пропадает!
— Да я сам не пойму, — вздохнул Генка.
— А я красивая? — спросила Аленка.
Ничего не ответил Генка. Не нашелся, что ответить. Только и сделал, что снова посмотрел на Аленку через бинокль. Часто бинокль выручает Генку. Папкин!
— Баба Маруся говорит, что ты хороший, — вздохнула, не дождавшись ответа, Аленка. — Только прячешься почему-то всегда под брезентом, где у вас металлолом лежит.
— Это не металлолом, — прикусил губу Генка. — Это папкина машина. Он ехал на работу, и у него заболело сердце. Он остановил машину, вышел и умер. А машина покатилась дальше. И разбилась.
— Я знаю, — серьезно ответила Аленка. — Под брезентом прохладно. В жару хорошо.
— И не страшно, — добавил Генка.
— Баба Маруся говорит, что бояться можно, — ответила Аленка. — Главное — не трусить.
— Хочешь со мной на крышу? — расхрабрился Генка. — Не бойся!
— А я и не боюсь, — тут же превратилась в обычную девчонку Аленка. — Просто не хочу.
— А пошли тогда зеленую смородину есть?
(Ну, причем тут смородина?)
— Аленка! Завтракать!
Это бабы Маруси голос. Ну и хорошо, а то уже и не знаешь, что сказать.
— Не буду я зеленую смородину есть. У меня до сих пор от нее живот болит. Я пойду.
— У меня завтра день рождения.
Все-таки сказал. Сумел!
— Ты это... приходи.
— А подарок?
Остановилась, а у самой в глазах искры сверкают. Какой от Аленки может быть подарок? Она сама как подарок.
— На велосипеде дашь покататься?
— И все?
Встала напротив солнца так, что лица не видно, только кудряшки золотом сияют вокруг, и в бинокль не разглядишь, глаза слезятся.
— Ты красивая.
— Приду!
3
— Нет, ну вроде взрослый парень!
Не любит мамка, когда Генка играет за едой. Когда телевизор смотрит, книжку прижимает за тарелкой к банке с чайным грибом или, как теперь, расставляет костяшки домино, которые так замечательно падают друг за другом. А что еще делать, если картошка уже съедена, а стол стоит в саду, и вокруг порхают бабочки и пахнет яблоками? Жаль, что уйти нельзя, пока мама не выговорится. Пока не расскажет дяде Саше, что Генка отбился от рук. Что их сосед — председатель мотоклуба Коля Иванович Рыжков — хоть каждую субботу может устраивать мотопарады для ребятни, никакого скутера у Генки не будет.
— Что тебе подарить? — спросила мамка Генку, наверное, уже в третий раз. — Ты хорошо слышишь? Пропадаешь куда-то. Дядя Саша спрашивает, что тебе подарить?
— Скутер точно нельзя? — на всякий случай спросил Генка.
— Точнее не бывает, — отрезала мамка. — Мне еще компьютер тебе к школе покупать. Старый ремонтировать — себе дороже выйдет.
— Ладно, Анют, — повернулся к Генке дядя Саша. — Но если не скутер, что тогда?
— Может, велосипед? — подала голос мамка.
— Нет, — мотнул головой Генка. — Надо что-то с мотором. Коля Иванович сказал, хоть пылесос. Надо проехать большой круг. Всего пятьсот метров. Тогда могут взять в мотоклуб.
— Ни-за-что! — отчеканила мама.
— А щенка? — подмигнул Генке дядя Саша. — У нас на карьере овчарка таких щенков принесла!
— Саша! — недовольно зашипела мамка.
— У меня была собака, — налил глаза слезами Генка. — Она под машину попала. Другой собаки мне не надо. Собака может быть только одна.
Мамка отчего-то сразу раскраснелась, а дядя Саша запыхтел, как паровоз, и даже расстегнул пуговицу на рубашке и спросил Генку совсем уже жалобно:
— Ну, ни скутер, ни велосипед, ни щенок, но что же тогда?
— Что-нибудь непонятное, — ни с того, ни с сего ляпнул Генка.
Просто так. Чтобы отвязались. Все равно толку не будет.
— Это как же? — не поняла мамка. — Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что?
— Подожди-подожди, — отчего-то оживился дядя Саша. — Ни игру, ни головоломку, а что-то непонятное?
— Чтобы я удивился, — подвел итог разговору Генка. — Мама, ну я пойду?
— Гостей пригласи, — разрешила мамка. — Аленку уже пригласил? Молодец. Кого еще хочешь? Котенкина Игоря? Давай. Отличный парень, хоть и старше Генки, полпоселка у него чайники чинит. Братьев Мажуга не забудь! Пусть приходят. Тортик и газировка будут!
4
К сожалению, Генка соседствовал не только с Аленкой и ее бабой Марусей. С другой стороны его дома то и дело порыкивали мотоциклы братьев Рыжковых. Мотоцикл, конечно, был только у Егора, которому уже исполнилось шестнадцать лет. Двенадцатилетний Матвей обходился скутером, а ровесник Генки Семен ходил пешком. Но, в отличие от сверстников, в клубе он катался на настоящем мотоцикле и даже переезжал на нем через невысокие горки, что было причиной отчаянной зависти поселковых мальчишек. По этой или еще по какой причине Семен и его старшие братья источали легкое презрение по отношению к "безмоторным" землякам. А вот Генку, особенно когда он мелькал возле их двора в одиночестве, еще и обижали.
— Малина! — заорал Егор, заметив крадущегося вдоль забора соседа. — Иди сюда!
— Подгребай! — подал голос Матвей.
— Оглох, что ли? — присоединился Семен.
Братья с утра были не в духе. За их спинами стоял изрядно проржавевший мотоцикл "Урал" с коляской, но на сегодня забота у них была другая. Отцовский квадроцикл не заводился.
— Слушай, Малина! — прошипел Егор. — Дуй к Котенкину. Скажи, что опять отец какую-то ерунду выкрутил, завести не можем. Да быстро, а то разжалует нас батя... по самое не балуйся. Бегом. Считаю до пятидесяти. Сорок восемь!
Побежал Генка. Бежал и проклинал сам себя, и даже поплакал на ходу, хотя никто и пальцем его не тронул, но слово противное словно само в уши лезло — "трус, трус, трус".
