— Потому, что на свете есть сало, — ответил я на этот вечный вопрос, возвращая его в реальность.
Сфера исчезла, как будто рассыпалась. Бравый спецназовец материализовался в воздухе, в том самом месте, где застал его первый взрыв.
Никита мгновенно сгруппировался и приземлился, как учили в десанте. Под ногами горела трава, обжигали подошвы куски остывающего металла. Но он, казалось, не чувствовал ничего, все рылся и рылся в обломках, делая вид, что ищет свой пистолет. Не хотелось ему общаться с этим, условно говоря, человеком и Никита, как мог, оттягивал этот момент. Помимо всего прочего, был он конкретно обижен. Еще бы! Он видел, как вершину горы утюжили вертолеты, как они уходили от "Стингера", как один за другим, умирали его враги. Был скоротечный бой, а его, как нашкодившего пацана, почему-то поставили в угол. Это больно терзало самолюбие профессионала.
Он понимал, вернее — доподлинно знал, что я не из банды угонщиков, но хотел себя убедить, что это не так. Был у его ипостаси такой нехороший пунктик — срывать свою злость и досаду на первом, попавшемся под руку. Благо, в нашей советской армии подчиненные всегда под рукой.
В конце концов, он решился и зашагал ко мне, притаптывая ботинками язычки пламени.
— Ты кто такой? — начал он с классической фразы, — что-то морда твоя мне кого-то напоминает!
Еще б не признал! В нагрудном кармане его "комка" вот уже сутки лежит мое черно-белое фото, а также листочек с приметами.
Хоть тут повезло, — подумал Никита.
После своей "клинической смерти", майор Подопригора стал излишне самоуверен. Он, вдруг, обнаружил, что стал обладателем уникального воинского искусства, да такого, что не снилось ни Кадочникову, ни старшему прапорщику Овчаренко, ни самому Саперу. А потому, ничтоже сумняшеся, решил приступить к моему задержанию. (Вот она, человеческая благодарность!) Но что-то в моем облике его насторожило и настолько смутило, что бравый спецназовец решил перестраховаться и проявить осторожность.
Для начала, он двинул вперед правую руку — легкий бесконтактный удар раскрытой ладонью. Хотел сразу ошеломить.
Я выполнил два незаметных движения: немного отвел и усилил его удар. Кусок обгоревшей обшивки, валявшийся под ногами, сложился книжной обложкой и так загремел, как будто его огрели кувалдой.
Никита подумал, что промахнулся. Удар вышел сильнее, чем он рассчитывал. Это слегка озадачило. И тут он поймал ответку: пущенный мною камень больно ударил его под коленку.
От человека, сидящего на траве, смешно ожидать каких-либо встречных действий, а тем более — контратаки. Любой бы на его месте решил, что это случайность.
Непонятливых учат, и я запустил камешек покрупней. Решил подразнить Никиту и вовлечь его в потасовку. Пусть и Аслан, и Мимино уходят подальше. В совсем недалеком будущем они мне еще пригодятся.
Глава 32
Жажда... она обжигает нутро. Во рту, как будто набитом наждачной бумагой, едва шевелится язык. Он не в силах промолвить: "Уйди!"
— Попей, милый, попей! — над ним наклоняется женщина с глазами, полными слез. Кажется, это Вика, — что ж ты не пьешь, милый, ты же хотел? Я не ревнивая, возьми нас обоих...
Она наклоняет над ним голубенький сверток, из которого капает кровь. Ручка, где же детская ручка, она ведь была?
Усилием воли, стряхнув наваждение, Устинов плетется на кухню. Он привык к этому сну. Он уже во сне не кричит.
На часах половина третьего: Господи, дай покоя! Опять этот сушняк. Такой, что водою не загасить.
Холодная водка рванулась в нутро большими глотками.
— Пей, сука, давись! — в отчаянии матерится Жорка, — хочешь еще стакан, чтобы точно догнаться? Хочешь еще бутылку, две, три? — мне не жалко, только вырви все это из памяти, только спокойно усни!
Он снова прилег на диван, готовый подпрыгнуть при первых симптомах навязчивого кошмара. Желудок переполнен уютным теплом, кажется, отъезжаем...
* * *
...Это был Ленинград, Питер, Санкт-Петербург — город его детства. Жорка спал и прекрасно знал, что он спит, но просыпаться уже не хотел. Он еще раз окинул взглядом панораму знакомых улиц: желтые стены Апраксина Двора были подернуты инеем. Значит, сейчас зима. Зимний сон, в нем действительно холодно.
— Зачем ты здесь? — встревожился разум, — тебе же запрещено! Отто Карлович говорил...
— Потому, что я сплю, — успокоило сердце, — пусть лучше родной город, чем этот надоевший кошмар.
Надо же, как намело! По правую сторону от широкой дороги тянулся рыхлый сугроб. За ним гомонила ватага краснощеких лоточниц: все в валенках, шубах и однотонных пуховых платках.
Что мне здесь нужно? — ах да, у какой-то из них я оставил на время сумку. А что в ней было, вещи? Нет, кажется, секретные документы. Впрочем, какая разница? — ведь это всего лишь сон.
А он все затягивал, не отпускал и очень уж походил на реальность. Жорка напряг свой измученный разум, заставил себя раскрыть воспаленные веки. Все правильно: он в одежде лежит на диване, под правой рукой на полу пепельница с окурками, у изголовья початый пузырь, чтобы лишний раз не бегать на кухню, а в сердце сплошное разочарование. Как жаль, что это, всего лишь сон, игра разума.
Жорка опять опустил голову на подушку. Тело обдало холодом. С неба срывался холодный снег и таял в ладони.
— Бабушка, — сказал он жалобным голосом, — вот, вы мне сейчас снитесь. Я сейчас разотру снегом лицо. Расскажите мне потом, если вернусь, как я исчезал?
— Ты насчет сумки, сынок? — добродушно сказала старушка, — так я за ней присмотрю, можешь не волноваться. Мне тут еще стоять и стоять.
Хорошо хоть не этот кошмар, — еще раз подумал Устинов, переступая с дороги на тротуар. Теперь все лоточницы стояли к нему спиной. Он плотнее закутался в одеяло, весь преисполненный благодарности: в кои веки перепадает такая удача: лечь и спокойно поспать.
Мороз все крепчал. Интересно, сколько сейчас в Питере времени? Очень похоже на раннее утро, неплохо б и обогреться. Он толкнул плечом тяжелую дверь, с усилием распахнул и вспомнил, что когда-то давно здесь уже был, как ни странно, тоже во сне. Кстати, или некстати, припомнилось множество других сновидений: он их видел в разное время, но проснувшись, тотчас же, забывал.
В гулком, огромном зале было тепло и очень уютно, несмотря на спартанскую обстановку. Слева направо, по всей длине, тянулся высокий бордюр. Он делил зал на две половины и более походил на стойку в билетной кассе. Справа от входа, с торца, на белом полотняном полотнище крутили кино. Зрителей было немного, не больше десятка. Экран был подвешен высоковато: все они стояли задрав головы вверх, спиной к Жорке и о чем-то говорили вполголоса.
Устинов прошел мимо них, он помнил, как нужно идти дальше. Во второй половине был ресторан, или что-то похожее на него. В шахматном порядке стояли столы. Он сел за один из них, огляделся. Других посетителей не было. Наверное, слишком рано. Как тогда, за спиной он услышал шаги. Хотел обернуться, но потерял равновесие. Пол накренился, улетел из-под ног, да так, что Жорка чуть не упал. Вцепившись руками в стул, он проехал на нем добрые десять метров, ударился о бордюр и больно ушиб спину. Да так, что проснулся.
— Нет, — сказал он с дурашливым вызовом, — это не справедливо. Сон мне не нравится. Давайте менять тему — очень уж скучный сюжет. Я знаю, что будет дальше. Сейчас принесут спиртное, но это счастье не про меня: или графин разобьется или стакан украдут.
Каждую ночь с момента запоя, ему неизменно снилась похмелка, но выпить во сне ни разу не довелось.
Не открывая глаз, он пошарил за ножкой стола, нащупал бутылку, открытую с вечера, и глотал теплую водку, покуда во рту не исчезла сухость. Господи, как хорошо! Так и лежал бы всю жизнь, чувствуя в жилах живительное тепло.
К его удивлению, сон не закончился. Он снова услышал шаги за спиной, легкие, безмятежные.
— Надеюсь, у вас не занято? — с нажимом спросил свежий, чувственный голос. Такой бы слушать и слушать!
— Ничего не могу сказать, — неприветливо буркнул Устинов, — сам еще не до конца разобрался, но если хотите, присаживайтесь. Только здесь... немного штормит.
Он все-таки обернулся... и покраснел. Давненько с ним не бывало такого! Молодая, красивая женщина смотрела ему прямо в глаза. Слишком молодая, и слишком красивая, для того, чтобы смотреть так откровенно.
Впрочем, это всего лишь сон, — флегматично констатировал Жорка, — фантазии разума, отражение тайных желаний. Когда я последний раз поимел бабенку? — даже не припомню. Попробую завтра позвонить Вике. Пусть приедут девчонки, заодно уберутся в квартире. Стоп, о чем это я? Ах да, о сюжете сна. Судя по последним событиям, банкет отменяется, похмелья не будет, да здравствует секс! Я возражать не стану. Если, конечно, все будет столь же реалистично.
— Секса тоже не будет, — с укоризной сказала она, — совсем ничего не будет. Ты даже не прикоснешься к открытой бутылке. Тебе давно уже хватит.
Странно как-то она все это сказала, не разжимая губ.
— Простите? — мысленно произнес Устинов и поднял глаза с тайной надеждою на ответ, — вы, кажется, вторглись в мои размышления?
— Ты меня до сих пор не узнал?
В этот раз он воспринял даже эмоции: всю горечь ее, обиду и боль. Память вдруг обожгла:
— Господи! — отшатнулся Устинов.
Никогда раньше он не испытывал столь сладкой душевной муки: задыхался, не находил слов. Круговорот чувств, оторвавших его от земли, был выше любой, самой изысканной речи. "Печаль моя светла" — такие слова находятся только у Пушкина и у Бога. Как по-другому сказать? Неужели когда-то и он пережил нечто подобное?
— Как же мне тебя не любить, как же не помнить? — повторял он, как заведенный, не сводя с нее повлажневших глаз. — Мне было неполных шестнадцать, когда...
— Не будем об этом, — перебила она и покраснела, — мне стыдно, что я совратила мальчишку, явившись к нему в ночи. Но... я не могла допустить, чтобы ты в первый раз сделал это с какой-то другой, пусть даже во сне.
— А зачем ты мне снилась потом?
— Просто скучала. Иногда я слежу за тобой, путешествую в твоих снах. Помнишь первый закон Мироздания?
— Нет. И даже не представляю, о чем там может идти речь.
— Ничто в этом мире не исчезает бесследно, даже любовь.
— Почему же, проснувшись, я все время тебя забывал?
— Если бы ты все помнил, искал бы меня всю жизнь. И не нашел. И был бы несчастлив. И совсем не имел бы семьи. А все это плохо.
Пол заведения снова качнуло. Да как же здесь неуютно.
— Тебя что-то волнует? — спросила она. — Ах да, сумка! Согласно законам сна, это важно. Не беспокойся, скоро подъедут мои ребятишки и нас с тобой заберут. Ты ведь хочешь увидеть мой дом... наш бывший дом?
Они вышли на снежную улицу. Было по-прежнему холодно. Во сне очень легко потеряться, Жорка этого не хотел и крепко держал женщину за руку. Семенил как ребенок за матерью, которая точно знает, что следует делать и ей, и ему.
Юная и красивая, свет моей истощенной души, — пела его душа, — как же с тобой хорошо!
Она безошибочно подошла к нужной старушке, дала ей немного денег, приняла сумку. Бабушка долго кланялась:
— Дай Бог вам здоровья и семейного счастья!
— Подожди! — Жорка дернул ее за рукав дубленки и выпалил скороговоркой, будто боясь позабыть самое главное, — у тебя ведь, есть имя?
— Есть, — кивнула она, — у каждого человека должно быть главное имя. У меня было много разных имен, все не упомнишь, но сейчас это не важно.
— Нет важно! — он так раскапризничался, что топнул ногой (ну, пацан пацаном!)
— Для тебя я навеки останусь Анной.
— Анна... — Жорка попробовал слово на вкус, и ликующе, закричал, — Анна!
— Не так громко, — засмеялась она, — мальчишек моих постесняйся. Они нас уже ждут, скоро начнут искать.
У фасадной стены старинного дома стоял небольшой грузовик. Стоял прямо на тротуаре, чуть ниже распахнутых окон. Двое веселых парней что-то бросали в кузов.
— Заберите у него сумку, — крикнула Анна, — он очень боится ее потерять!
Один из парней засмеялся и вытер вспотевший лоб. Другой выпрыгнул из окна, подбежал и поцеловал ее в щеку.
— Не желаете пива? — спросил он у Жорки, — я много наслышан о вас.
— Как о любителе пива?
— Не обижайтесь.
— Нет, — отрезала Анна, — он ничего не желает. Дайте сюда бутылку. Сейчас вы увидите фокус. Как только я начну ее открывать, у нее разлетится горлышко оп-па!
Бутылка открылась легко. Только пиво внутри замерзло — сплошной ледяной комок...
* * *
Проклятое радио! Сигналы точного времени разбили хрупкий сосуд сна, ударили по вискам. И Питер, и улица, и она — все исчезло в холодном мареве. Только эхом долетали слова: "Во сне можно любить, можно заниматься любовью, но никто еще не сумел утолить жажду..." Досадуя на себя, Жорка резко поднялся с кровати, натыкаясь на стулья, пошел выключать репродуктор. Колючие крошки и мелкий мусор впивались в босые подошвы, горело нутро. А во сне он было так хорошо!
Устинов хлебнул из горла, запил глотком холодного чая. Немного подумал и снова забрался под одеяло. Больше всего на свете он хотел бы вернуться в свой сон.
* * *
— Где ты? Не исчезай! — крикнул он в безумной надежде, прежде чем, провалиться в серую пустоту.
— Мальчики! Мальчики! — запах снега, удары в ладоши и ее несравненный голос.
— Я с тобой, успокойся. Господи, как я хочу всегда быть с тобой!
Ах, какие холодные губы... все затмили ее глаза.
— Как это было?
— Что, милый?
— Как я ушел? Растворился, растаял, или исчез мгновенно?
— Господи, — вздохнула она, — какими мелкими глупостями забита твоя голова! У нас, между прочим, совсем мало времени. Его почти не осталось. Мы расстаемся, а тебе угрожает опасность.
— Опасность? Я всегда ее чувствую загодя. Откуда? — не может быть!
— Тебе нужно быть осторожней.
— Глупенькая, — он коснулся губами холодной руки, — ты говорила, что любишь меня. Разве можно со мною найти свое счастье? Мои годы прошли, я седой, опустившийся человек. А ты все такая же светлая, чистая, юная...
— Это не так, — виновато ответила Анна. — То, что ты видишь сейчас — всего лишь мой образ. Память не преломляется, проходя через призму времени. Взгляни на меня другими глазами: представь, что мне уже сорок, даже чуть-чуть больше. У меня двое детей. Ты их, кстати, только что видел. Разведена...
— Я тоже.
Белели сугробы. По дороге катилась поземка. Ветки деревьев, покрытые инеем, склонились над газетным киоском. Они торопили разлуку.
— Вот и скажи, почему мне нельзя тебя очень любить? — спросила она и коснулась его щеки указательным пальцем. — Ведь ты был моим мужем в другой, очень давней, но очень счастливой жизни. Если ты скоро умрешь, мы с тобой разойдемся во времени так, что не встретимся уже никогда.
— Давно уже утро. Мне кажется, я просыпаюсь, — сказал Устинов со страхом. — Я уже просыпаюсь, а ты... ты напиши мне письмо. Не сюда, здесь я никто. Напиши моей матери.
