— Постойте! — слабо вскрикнул Глас-Из-Тени. — Вы... вы же обещали, что не станете вмешиваться! Как...
— Как мне помнится, мы обещали не вмешиваться в естественный ход событий, — ответил ему Хранитель, взявшись за ручку двери и полуобернувшись. — Вы же сами только что собирались такого хода не допустить. Одно дело, когда кандидат с радостью и добровольно соглашается на ваши предложения, и совсем другое — когда вы начинаете играть грязно. Всего хорошего.
И он вышел, осторожно прикрыв за собой дверь. Олег молча смотрел на великолепную пятерку, и его глаза горели триумфом. Глас-Из-Тени медленно повернулся к нему.
— Ну что же... господин Кислицын, — его голос напоминал шипение разъяренной змеи. — Можете считать, что победили — на сей раз. Но на выборах вы не победите никогда, уж мы позаботимся.
Олег хмыкнул.
Шварцман еле заметно покачал головой.
"Джао, что ты наделал! Что ты натворил!"
"Я? Суоко, помилуй! Я всего лишь проделал то, что необходимо".
"Необходимо для кого? Ты что, забыл? Совет постановил, что Хранители поддержат триумвират! Даже Скайтер в конечном итоге согласился!"
"Решение не было единогласным. Я голосовал против, следовательно, за — только шесть из семи. Да и вообще, Суоко, ты странно интерпретируешь ситуацию. Совет не издает постановления, он — совещательный орган, не административный. Его решения — рекомендации, следование которым оставляется на усмотрение каждого члена организации. Почему я должен напоминать тебе устав?"
"Ты сошел с ума! Ты разрушаешь всю нашу работу... Ты... ты..."
"Суоко, успокойся. Я не нарушил наши правила. На мой взгляд, ваше решение — крупнейшая ошибка за последние десятилетия, о чем я явно высказался во время обсуждения. Крупнее даже, чем наш выход из тени. Так что я решил оставить нам пространство для маневра".
"Напыщенный дурак! Джао, ты не оставляешь мне иного выбора! Я экстренно собираю Совет. Немедленно, прямо сейчас!"
"Хорошо, Суоко. Прибуду в совещательную комнату через две минуты".
— Твои оправдания нелепы! — в голосе Ведущей — неприкрытая злость. — Как ты мог пойти против общего мнения?
— Не общего, Суоко. Не общего. Опять напоминаю, что Совет не является органом власти. Он лишь вырабатывает рекомендации. Простое разделение труда, не более. Устав...
— Устав безнадежно устарел! Он не менялся десятилетиями, с момента основания организации! Что казалось приемлемым тридцать лет назад, неадекватно сегодня. Мир стал слишком сложен, чтобы отдавать критичные решения на откуп отдельным членам организации!
— Тогда нужно изменить устав, — Джао устало прикрывает глаза. — Вынеси на голосование соответствующие поправки, делов-то! Скажи, чего ты от меня хочешь сейчас? Даже если принять твою точку зрения, я все еще вхожу в Совет и остаюсь Хранителем. По всем мыслимым законам я имею право на свое мнение...
— Но не на противодействие остальным!
Кажется, что Ведущая на грани срыва. Ее глаза пылают яростным пламенем, кулаки сжимаются. Телу-кукле не требуется учащенное дыхание, но ее грудь все равно вздымается, как после тяжелого бега.
— Джао, ты поставил на грань срыва важнейшую операцию! Более того, ты дал политиканам повод подозревать нас в расколе! Как ты можешь настолько безответственно...
— Не тебе судить! — резко перебивает ее Джао. — Хочешь, еще раз напомню устав? Давать оценку действий Хранителя может только общее собрание. После того, как внимательно выслушает все стороны! Я что-то не припомню, чтобы собрание осуждало меня.
— Мы проделали такую работу, а ты ее почти уничтожил!
— Я ничего не уничтожил, Суоко. Я всего лишь развязал нам руки. Я не собираюсь оправдываться перед тобой, но ты и сама поймешь, если дашь себе труд вдуматься.
— Ты не согласовал свой план с нами!
— Ты хочешь сказать, с тобой? Суоко, милая, думаешь, я не знаю про твои подковерные игры? Про приватные встречи с членами Совета, про попытки манипулировать ими в мое отсутствие?
— Довольно! Робин! Пользуясь своей властью Ведущей, я вывожу Джао из состава Совета и приостанавливаю его статус!
Джао изумленно поднимает брови.
— У тебя нет таких полномочий, Суоко.
— Я должен тебя огорчить. Есть, — кажется, в голосе Робина слышится печаль.
— Вот как? Мне помнится, что такое допускалось только в случае явного злоупотребления статусом Хранителя. Мои действия злоупотреблением не являются.
— Соответствующие определения переписаны два дня назад.
Джао медленно поворачивает голову.
— Лангер?
Хранитель, кажется, вжимается, в свое кресло.
— Ну... — мямлит он, старательно избегая взгляда Джао. — Я исправлял очевидные ошибки. В конце концов, — он гордо выпячивает грудь, — программирование логики работы Робина в моей компетенции!
— Не так. Не в компетенции. У тебя есть техническая возможность, что несколько иное, тебе не кажется?
— Джао, ты больше не член Совета! — голос Ведущей напоминает мурлыканье разъяренной кошки. — И я перевожу тебя во временный резерв. Ты отстраняешься от всех операций.
— И чем же я должен заниматься... в резерве?
— Чем хочешь. Любыми личными делами. После завершения выборов в Ростании твое дело рассмотрят на общем...
— Понятно. Ну, видимо, случается и так... — Джао обводит зал Совета взглядом. — Что, и никто, кроме Суоко, не хочет сказать мне ни единого слова? Интересно, ребята, а как вы вообще представляете себе процесс принудительной отставки за отсутствием прецедентов? Вы рискнете предоставить мне свободу действий, когда выбросите на улицу? Или примете меры для обеспечения молчания? Пожизненное заключение в тюремной камере или на необитаемом острове? Ликвидация?
Тишина.
— Ладно. Отправляюсь под домашний арест. Но сначала...
Хранитель неторопливо встает и подходит вплотную к Ведущей.
— Посмотри на меня, Ната, — его голос мягок и обволакивает. — Посмотри на меня.
Он присаживается на корточки, так что их глаза оказываются на одном уровне. Ведущая яростно смотрит на него, но потом ее взгляд смягчается.
— Джао! — почти умоляюще произносит она. — Но ты же сам понимаешь...
— Нет, милая, — качает головой тот. — Дело не во мне. Дело в тебе. Ты все еще пытаешься лгать — и себе, и другим, но перерождение уже завершается. Не только твое — наше. Нам хочется власти, и мы идем к ней, забывая старые идеалы. Все в мире повторяется...
Он резко распрямляется и, не оглядываясь, выходит. Едва слышно чмокает дверная мембрана.
Суоко смотрит в пол. И никто не пытается встретиться с ней взглядом.
Водитель попался из тех, что редко задумываются о природе груза во вверенном транспортном средстве. На крутых изгибах монорельса пассажиры трамвая кубарем летели друг на друга.
— Как картошку везет, б..! — выругался кто-то неподалеку от Александра. — Ни хрена о людях не думает! Эй, водила, так тебя и перетак, думай, что делаешь! — завопил он во всю глотку, так что стоящие рядом отшатнулись в стороны. — Тормози, когда поворачиваешь!
— Молодой человек! — раздался откуда-то из гущи толпы укоризненный старческий голос. — Как можно так выражаться при людях...
— Молчи, бабка, — равнодушно отбрехнулся охальник. — Не маленькие твои люди, все слова, небось, сами знают.
Трамвай в очередной раз мотнуло на повороте, и Александра бросило вперед. Его соседа отнесло в сторону, и в лицо тут же ударил запах пива.
— Держись лучше, интиллихент, — беззлобно посоветовал ему тот же голос, что ругал водителя.
— Извините, — пробормотал Александр. — Я не хотел...
— Вот и я про то же, — охотно откликнулся голос, принадлежащий, как оказалось, здоровому детине с пористым розовым носом и мутным взглядом. — Везет, говорю, людей как картошку, — детина рыгнул. — Да и то сказать, не во всем водила виноват, верно я говорю?
Он вопросительно уставился на Александра. Толпа прижала их друг к другу, и оставалось только молча кивнуть.
— Вот и я про то же, — опять согласился детина. Видимо, пиво пробудило в нем страстное желание с кем-нибудь поговорить. — Понимаешь ты, если бы монтажники, мать их так и через колено, монорельс с умом прокладывали, то и не мотало бы тебя на поворотах, как бычьи яйца. Мне тут один умный человек рассказывал...
Детина многозначительно поднял вверх палец, неосторожно отпустив поручень. Как раз в этот момент трамвай опять дернуло, и парень всей своей немаленькой тушей повалился на соседей. Не обращая внимания на поднявшуюся ругань, он дотянулся до поручня, выпрямился и снова повернулся к Александру:
— Слушай, я тут выпил немного, ничо, да?
Александр обреченно кивнул, прикинув, что до его остановки тащиться еще несколько минут. Авось не помру, грустно подумал он. Ненавижу трамваи. Не-на-ви-жу. Вечно в них что-нибудь случается — то кошелек вместе с карманом вырежут, то ноги отдавят. Сейчас вот к алкоголику прижали, от одного дыхания окосеть можно. Ладно, он мирный, а то мог бы и морду бить полезть. Ничего, скоро приедем, так что совсем чуть-чуть потерпеть осталось...
— ...проезводная, понимаешь, — тем временем развивал свою мысль детина. — Так и говорит: понимаешь, Костя — он меня Костей зовет, уважает, значить, понял, да? — понимаешь, Костя, ежели вторая проезводная гладкая, и третья тоже гладкая, то и никаких заносов на поворотах случаться не должно. А проезводная, говорит, такая хитрая штука из математики, что ее завсегда правильно посчитать можно, потому что рельс в вышине идет и препятствиев не имеет. А наши долбаки... — Детина по имени Костя опять рыгнул, и Александра обдало тошнотворным запахом. — А наши долбаки считать ленятся, вот через что простой народ и страдает. Вот ты за кого, например, проголосуешь, а?
Несколько ошарашенный неожиданной переменой темы, Александр промямлил что-то невразумительное.
— Вот и я про то же! — обрадовался детина Костя. — Я и говорю, что все они там долбаки, и все про простой народ не думают, во как!
Трамвай остановился у платформы, и в открывшуюся дверь устремилась новая толпа народа. Амбал Костя даже не покачнулся под ее напором, по ходу дела прикрыв и Александра. И то хлеб, промелькнуло у парня в голове, а продержаться осталось только один перегон, ну, водила, ну, дорогой, жми на газ, да посильнее!
— Вот тут нам на заводе втолковывали, за кого голосовать надо, блин, опять забыл фамилию! Ну, за того, котяру толстого, говорят, больше всех о нас печется. Сам директор на митинге выступал. Да только вот я ни на столечко, — он продемонстрировал Александру грязный ноготь мизинца, — не верю. Опять нам лапшу на уши вешают, блин. Вот покойный Председатель толк в людях понимал, а эти все... Жопы они жирные! Не, вру, есть там один такой, на тебя похож, только без очков, как же фамилиё-то его, ё-моё... — Детина глубоко задумался. — Киселев, что ли... Не, Кисляков... Во, вспомнил, Кислицын! — Он торжествующе ухмыльнулся. — Вот он вроде парень ничего, и молодой еще, и дело иногда говорит, как тогда, на площади.
Он доверительно наклонился к Александру, опять обдав его перегаром:
— Я туда сам ходил, сам все видел. Пришел к нам какой-то козел в костюме и грит, идите, мол, на площадь десять человек, а ваш начцеха ответственный, и ежели не пойдете, так мы вашего начальничка по первое число взгреем. А начцеха-то у нас, Петр Васеич, мужик ничо, понимающий, бывалоча, приползешь утречком на работу в дупель пьяный, а он тебе и грит, иди, мол, домой, проспись, но ежели завтра таким появишься — на себя пеняй. А я чо, я все понимаю, на следующий день на работе как стеклышко, и план наверстываю как миленький. Ну так вот, я и пошел, чтобы Петра Васеича не подводить...
Александр краем глаза глянул в окно. Пора пробираться к выходу.
— Вы выходите? — спросил он женщину в коричневом пальто, стоящую на пути к дверям. Та молча дернула плечом. Александр вздохнул и начал протискиваться между ней и шкафообразным Костей.
— Ох, и выдал же он там всем по первое число! — продолжал бубнить сосед в затылок. — Всех изругал, и против масонов разных говорил правильно! Мы тут с корешами недавно, когда пузырь на троих взяли, так и решили — голосовать за него пойдем. Он там самый правильный, верно?
Двери перед Александром распахнулись, и он, чувствуя, что его портфель безнадежно застрял где-то позади, рванулся изо всех сил. Что-то в его пальто треснуло, портфель освободился, и он почти кубарем выкатился на платформу.
— Так вот я и говорю, — крикнул из-за закрывающихся дверей трамвая Костя, — только за него и можно!
Дверь со стеклянным звоном распахнулась, и в комнату стремительно влетела Зинаида Валентовна.
— Так, девочки и мальчики! — заявила она своим тонким неприятным голоском, который, впрочем, сама считала вполне мелодичным и музыкальным. — Ну-ка, живенько вставайте из-за столов, хватит сидеть, попки утомлять, геморрой наживать, пора и погулять немного!
Она широко, но фальшиво улыбнулась. Уже пятнадцать лет состоя в профоргах института, Кушакова считалась — наверное, по праву — хорошим организатором, но при том еще и полагала себя чем-то вроде мамочки для глупой молодежи. Ольга терпеть ее не могла за самоуверенность, с которой та давала окружающим дурацкие советы. — Все на собрание в актовом зале, все на собрание!
Профоргша подошла к Семену и решительным движением захлопнула лежащий перед ним справочник:
— Вставай, Сенечка, пора прогуляться-развеяться!
Не обращая внимания на ошарашенно-злое выражение, появившееся на лице конструктора, она стремительно двинулась дальше — Ольга едва успела сдвинуть кульман с выступающим чертежом в сторону — и исчезла через другую дверь.
Метнув ей вслед огненный взгляд, Ольга с хрустом разогнула спину и потянулась. Несколько пожилых дамочек, смаковавших чай в уголке и представляющих в их отделе высший свет, неодобрительно покосились на ее ладную фигуру в обтягивающей кофточке, впрочем, ничего не сказав. С некоторых пор между ними установилось вооруженное перемирие — она не лезла на рожон, а высший свет, побаивающийся ее острого язычка, не высказывался в ее адрес публично. На треп же за спиной Ольга плевала с высокой колокольни.
Размяв спину, она подошла к Семену, который все еще задумчиво покусывал карандаш, глядя на листок с выкладками. Она приобняла его за плечи и слегка взъерошила волосы.
— О чем задумался, добрый молодец? — полушутливо-полусерьезно прошептала она ему в ухо. — Опять балка на стропилах не держится?
Семен фыркнул и бросил карандаш на стол, обняв ее за талию.
— Полчаса, понимаешь, формулу искал, — криво улыбнулся он краем рта, — а тут пришла наша замечательная корова и книгу захлопнула. Я даже закладку вложить не успел! — Он вздохнул. — Ладно, фиг с ней, нашел раз, найду и снова. Ну что, пошли?
— Пошли, — кивнула Ольга. — А что случилось?
— Ты не знаешь? — удивился Семен, поднимаясь из-за стола. — Перед входом плакат четыре на два метра висит. Елки зеленые, как для чертежей краковский ватман — так дефицит, а как для мурни всякой — пожалуйста. Ты что, действительно не видела?
