Девять лет назад.
Фотографии я забирал рано утром, оказавшись в фотомастерской первым клиентом. Девушка за прилавком, видимо, успела сунуть нос в непрозрачный пакет и была немного удивлена, что за таким заказом пришёл подросток. Разумеется, я не смог удержаться и начал смотреть снимки прямо на улице.
— Круто вышло, — с порога объявил я Эрику, взмахнув толстой пачкой. — Мне вот эти особенно понравились. — Я выложил на стол несколько фоток. Парень со змеёй, обвивающей руку. Влюблённая парочка, украсившая плечи одинаковым узором. Девушка, на чьём боку устроилась стилизованная ящерица. Девица испытующе смотрела в кадр (на меня), в смущении прикрывая грудь полотенцем. — Девчонка с ящерицей — вообще супер.
— То-то ты не знал, куда глаза прятать, — рассмеялся Эрик. — Сам-то, небось, с девкой даже ни разу не целовался.
Целовался. Целых два раза. В первый — потому что влюбился, во второй — из интереса, чтобы понять, как это правильно делается. На спор, с дочерью хозяина забегаловки, где работал.
— Что, действительно понравилась? — продолжал допытываться мастер, — Не, парень, вытряхни из головы. На один раз девица.
— А бывает по-другому?
В тот момент я искренне верил, что единственное "по-другому" в моей жизни уже случилось — и оборвалось.
— Бывает. Это когда утром уходить не хочется.
— А у тебя так было?
— Нет. Разве по мне не видно?
Разговор понемногу перешёл в область каких-то непонятных мне взрослых проблем, и я не стал расспрашивать дальше. Вместо этого попробовал исподволь подобраться к другой теме.
— Эрик, а когда я закончу работать, ты можешь мне заплатить... не деньгами?
— А чем, капустными кочерыжками?
— Нет. Я хочу татуировку.
— Да? И где?
— На спине. Ну, или плечи можно забить.
— Так на спине или на плечах?
— Ну...
— Иди сюда.
Зеркало в салоне Эрика было — старенький трельяж. Мастер кивнул мне на стул. Я послушно сел.
— Сними футболку. Хотя можешь просто рукава закатать.
Я разделся до пояса. Эрик сцапал со стола шариковую ручку.
— Значит, спина и плечи. Смотри, что выйдет.
Он несколькими движениями нанёс на моё плечо очень грубое подобие орнамента из своего альбома. Затем ручка прошлась от лопаток до середины спины — несколько резких линий.
— Вставай.
Мастер без церемоний развернул меня вполоборота к зеркалу, так что в одной из створок трельяжа я разглядел схематичное изображение крыльев на собственной спине.
— Вот что получится, если я сейчас соглашусь тебя татуировать. — Пальцы сжали плечо с узором. — А вот что — через три-четыре года. — Кожа натянулась, полоска узора стала длиннее и уже. — То же самое со спиной. Ты вырастешь, плечи станут шире, то, что вытатуировано на лопатках, тоже растянется. И ты захочешь как минимум набить морду придурку, который испортил твоё тело. Способы избавиться от татуировки есть, но они в несколько раз болезненнее, чем само нанесение. Например, рисунок можно выжечь. Как, всё ещё хочется под иглу?
Под иглу хотелось.
— Ни один мастер не станет работать с ребёнком. Умышленное причинение вреда здоровью несовершеннолетнего, штраф и потеря лицензии. Кустари с рынка могут сделать всё что угодно и кому угодно, но они работают плохо промытыми машинками, которые к тому же заправляют пастой из таких вот ручек. Вместе с татуировкой подарят парочку болезней, а то и заражение крови. Даже если повезёт, рисунок всё равно быстро выцветет и расплывётся. Ах да, ты ещё не забыл, как тебя в участке осматривали? Для полицейских татуировка у подростка — прежде всего знак принадлежности к банде. По-моему, тебе хватит тех проблем с законом, которые уже есть.
— И что мне делать? — я потянулся за футболкой. Надо бы смыть с себя Эриковы наброски.
— Приходи лет в девятнадцать-двадцать. К тому времени окончательно сформируешься. А заодно решишь, нужно ли тебе это на самом деле, или просто хотелось доказать миру, что ты уже взрослый. — Эрик вручил мне смоченный в одеколоне клочок ваты, чтоб оттереть линии на коже.
— Не хочу я никому ничего доказывать.
— Значит, хочешь поэкспериментировать с собственной внешностью. Парень, такие вещи делаются раз и на всю жизнь. Есть более лёгкие способы почувствовать себя крутым или произвести впечатление на девчонку. Давай я тебе уши проколю, раз уж невтерпёж.
— Нет, не надо.
— А чего так? Тут никаких ограничений, хоть по пять дырок в каждое ухо. Можно даже цепочку повесить.
— Украшение должно быть неотъемлемым от тела. Иначе его слишком легко потерять, сломать, отобрать.
— Аааа... Вот почему ты так со своими волосами носишься.
— А я с ними ношусь?! — Сложно сказать такое про человека, который моет голову под краном в общественном туалете, высушивает волосы под сушилкой для рук, стягивает дешёвыми чёрными резинками.
— Если честно, впервые вижу пацана твоего возраста, который таскает в рюкзаке расчёску.
Прошло ещё несколько дней, я стал забывать обо всей этой истории с облавой, пока она не напомнила о себе самым неожиданным образом. Как-то днём, когда Эрик, закинув ноги на подоконник, читал детектив в мягкой обложке, а я в очередной раз перелистывал альбом с эскизами, колокольчик у входной двери требовательно звякнул. Мы удивлённо подняли головы: до появления того парня, с которым Эрик договаривался, оставался ещё примерно час. Затем по коридорчику дробно застучали каблуки туфель; ещё несколько секунд удивлённого ожидания — и в салон вошла женщина. Поначалу я не узнал гостью, меня ввёл в заблуждение чёрный брючный костюм, ведь до этого я видел её в медицинском халате.
На допросе в участке.
Зато, кажется, узнал Эрик — при виде незнакомых людей обычно не изображают такое выражение лица, будто тебе пришлось целиком слопать лимон. Вернее, ещё не пришлось, но скоро придётся.
— Эрик, это ты делал Кевину татуировку? — Вот так, с порога, не удосужившись поздороваться.
— Ну, я, — лениво протянул Эрик, и не подумав убрать ноги с подоконника. — Не понимаю, почему ты бесишься, твоему племяннику уже двадцать, по закону он имеет право делать со своим телом что хочет.
— А ты и рад помочь мальчишке изуродовать себя. Однажды я натравлю инспекцию на твой бордель, вот увидишь.
— Валяй, Камилла. А что будет в графе "причина проверки"? Личная неприязнь?
Камилла?! Я потрясённо уставился на врачиху. Обалдеть, это она?! Но как? Образ девчонки в потёртых джинсах никак не вязался с этой ледяной статуей.
— Нарушение санитарных норм, к примеру, — отчеканила Камилла. — Татуировка в принципе не может быть безопасным делом, это я тебе как медик говорю. И несовершеннолетними, которые тут торчат, тоже наверняка заинтересуются соответствующие инстанции.
Я честно повертел головой, но других несовершеннолетних в тату-салоне не увидел. Блин, надеюсь, она меня не узнает. Сколько мальчишек прошло через кабинет в ту ночь, можно ведь забыть одного?
— Так он мне не чужой. — Эрик отложил книжку и продолжил всё тем же ленивым тоном: — Сын Эмины.
На пару секунд Камилла даже поверила.
— Что... От кого? Не издевайся надо мной, когда бы она успела родить?
— От меня, — всё так же серьёзно произнёс Эрик. — Почему нет? Камилла, ты ведь считаешь, что я тут устраиваю оргии, закатываюсь наркотой, продаю её, организую людям заражение крови за их же деньги, кручу дела с криминалом. По-моему, сделать ребёнка понравившейся девушке — довольно простая вещь на этом фоне.
— Опять валяешь дурака, — выдохнула она сквозь зубы. — Ну почему, демоны тебя забери, ты никак не можешь вырасти, Эрик?
— А ты, как видно, не можешь мне этого простить.
Мысленно я зааплодировал. Красивый ответ. Хотя, если она не первый раз приходит скандалить, можно успеть придумать пару хлёстких фраз. Следующая реплика стала скорее попыткой не сдавать позиции сразу.
— Вы всегда были ненормальными, ты и Такки...
— Не надо говорить о Такки. — Эрик подался вперёд и впервые за всё время разговора взглянул на женщину прямо. Всё его благодушное раздолбайство вдруг как ветром сдуло.
И я с удивлением увидел, как ледяная маска Камиллы треснула, и из-за неё вдруг выглянула девчонка с фотографии. Очень испуганная девчонка, которая, в отличие от взрослой Камиллы, прекрасно знала: есть границы, которые нельзя переступать.
Уходя, она от души ахнула дверью, и я вдруг подумал, что эти несколько секунд без маски Камилла Эрику тоже никогда не простит.
...Такки был в их компании самым взбалмошным, и, наверное, в чём-то гениальным. Насчёт взбалмошности — это слова Эрика, вывод о гениальности я сделал сам. Он играл на гитаре и паял радиоприёмники. Он мечтал снять собственный фильм и разрисовывал стены домов цветными мелками. Он читал старинные романы и обожал лазить по заброшенным зданиям. Он писал стихи.
Про ребят вроде него говорят: парень без тормозов. Большая часть драк в их жизни начиналась с того, что кто-то наехал на Такки.
Его мать умерла в войну, а отец пил не просыхая и плевать хотел на сына, но Такки ухитрялся носить свои обноски с гордостью. Он нарочно пачкал майки и джинсы мазками ярких красок и из принципа не стриг волосы. Какого именно принципа — известно одним богам.
Он верил в духов и демонов и знал кучу легенд. Для кого-то оставлял на окнах заброшенных домов дымящиеся сигареты и слипшиеся леденцы, по каким-то только ему ведомым признакам выбирая подходящие места. Вплетал в пёстрые нитяные фенечки деревянные бусины и дарил друзьям — на какое-то будущее счастье, не видимое из гулких дворов промышленного города.
Друзья не удивлялись.
Удивляло только то, что Такки со своими странностями ухитрился дожить до семнадцати лет.
Это для взрослых все дворы и улицы на одно лицо, а подростку они скажут столько же, сколько политическая карта. Здесь свои границы, которые блюдутся так же строго, как государственные, свои законы и свои вожди. Компания, к которой принадлежали Эрик, Такки и другие, на фоне прочих дворовых тусовок выглядела этакой вольной стаей. У них не было явного лидера и определённых занятий. Сегодня они могли проторчать весь день в заброшенном парке, тайком попивая пиво и слушая небылицы Такки, завтра помогли бы отцу Райна починить машину, а потом кто-то предложил бы смотаться за город.
Их будущее всегда маячило где-то далеко, за концом учебного года, за последним днём каникул, за ещё одним вечером в тени старых аттракционов, за последней песней... Может, кто-то их и осудит за такое, но только не я.
Я — одиночка. А у них была своя стая.
Только однажды, когда они сидели на крыше дома Райна — он жил в новой, построенной после войны пятиэтажке — Такки, отложив гитару, спросил:
— А хотите, я предскажу вам будущее?
Они засмеялись, кто-то предложил облить Такки припасённой холодной минералкой и привести в чувство, но парень не сдавался, словно несказанные слова рвались с языка.
— Райн станет археологом. На лекции в университете он услышит легенду про затерянный город где-то далеко-далеко на севере. Про него говорят, что его построили Иные, и оттуда можно открывать двери в разные миры. А кто-то рассказывает, что этот город сам стоит на границе миров, и потому войти в него дано не каждому.
— Ты хочешь сказать, я его найду? — Райн с профессорским видом поправил очки.
— Нет, — не стал юлить Такки. — Ты будешь искать его всю жизнь, срываться от любимой женщины и престижной работы в экспедиции на край света, сделаешь кучу открытий, опровергнешь пару десятков теорий, до того считавшихся нерушимыми. Твои находки будут стоять в самых известных музеях, а научные работы зачитают до дыр, как мужские журналы в караулке. Но свой город ты никогда не найдёшь и никогда не узнаешь покоя.
— Ну спасибо, — усмехнулось будущее светило археологии. — Такки, а давай я тебе тоже погадаю? Ждёт тебя не далее как завтра неминучее похмелье...
— Эмина, — Такки упрямо вскинул голову, и Райн осёкся на полуслове: заходящее солнце неожиданно окрасило белые волосы приятеля в ярко-алый, — ты станешь ведьмой. Ты уже сейчас ведьма, посмотри, какие у тебя глаза и кудри. Слушай ветер. И постарайся стать счастливой.
— И всё? — неожиданно серьёзно спросила девушка. — Больше ты обо мне ничего не скажешь?
Такки печально покачал головой.
— Камилла. Запасай пелёнки — у тебя будет много-много детей, своих и чужих.
— Это приёмных, что ли? — хохотнула блондинка.
— Всяких. Соседских, приятельских. Ну и своих, не без этого. Может, ещё учительницей станешь или воспитательницей в детском доме.
— Тоже мне, великое счастье, — скептически хмыкнула потенциальная мать-героиня.
— Арен будет как Механовоин из кино. Одно целое с машиной. Бог шестерёнок и властелин искры. Под его руками любой механизм научится петь.
— О, народ, а я-то в самом выигрышном положении! — оживился Арен. — Я ж группу соберу, "Арен и поющие шестерёнки" — как вам, звучит? И подтанцовка "Зажигательные гаечки".
— Не раскатывай губу, — добродушно поддела Эмина. — Музыку Такки наверняка для себя приберёг. Вон, от гитары его за уши не оттащишь. Ну что, будем мы через десять лет звонить на радио и просить: поставьте нам новую песню Такки, бога струн и мастера слов?
— Нет, — спокойно ответил Такки. — Нет, не будете. Эрик, помнишь тату-машинку, которую я тебе подарил? — Эрик наверняка в этот момент коснулся креста под ключицей, который ему этой самой машинкой набил Такки. — Она старенькая и один раз чиненая, но ты её не бросай. Люди, обнажающие перед татуировщиком тела, обычно обнажают и души. Ты научишься смотреть.
— Разве это предсказание? Это совет.
— Как сказалось.
Они поспешили разойтись, пока солнце окончательно не село, чтобы не слезать с крыши в темноте. Райна тут же потребовала домой мать, Арен и Эрик отправились провожать девчонок, а потом Такки. Чуть ли не единственное принятое в компании правило гласило: никогда не возвращаться вечером в одиночку. Взрослые одобряли такой подход, объясняя его тем, что в заводских районах всегда неспокойно. Компания не спорила, но у них имелась и ещё одна причина не оставлять никого из своих в одиночестве в ночи.
Ведь они были стаей.
Но в тот раз, по словам Эрика, они с Ареном совершили очень большую ошибку.
Они проводили Такки только до подъезда, не до квартиры.
Он толкнул рассохшуюся деревянную дверь, поправил на плече чехол с гитарой. Обернулся на пороге; его распущенные волосы словно бы светились в темноте.
— Покедова, парни.
Как пишут в романах, эту улыбку им суждено было запомнить навсегда.
На следующий день Такки нашли мёртвым на лестничной клетке, в нескольких шагах от собственной двери. Похоже, именно здесь его и ждали. Могли и не ждать, просто подвернулся под руку хрупкий, похожий то ли на духа, то ли на девушку, парень. У него ведь имелся ещё один талант: бесить одним своим видом тех, кто главным правом считал силу, а главным долгом — подмять под себя как можно больше.
Правая половина лица превратилась в изломанную окровавленную маску, левая осталась нетронутой и обманчиво спокойной. Белые волосы теперь уже навсегда окрасились алым. Он не мог не кричать, потому что его били ногами и ломали пальцы. И, если бы его отец не нагрузился в очередной раз, он бы услышал голос сына.
