— Совершенно верно. Видите ли, нам зачастую бывает настолько некогда, что сами по себе масштабы страны прямо-таки вынуждают нас идти на внедрение сверхзвукового транспорта. И, разумеется, соответствующих высот. В нашем случае это восемнадцать километров. Лучше, конечно, гиперзвуковые трансатмосферные средства, но это все-таки перспектива. Кроме того, — это неизбежно будут весьма крупные машины. По крайней мере на первых порах...
— Вы начали говорить о представителях мелких и средних фирм...
— А! Совершенно уморительная картина. Прибывают люди, знающие по-русски "водка", "карашёо" и "бабки", но при этом свято уверенные, что в Урюпинске или в Верхней Кижме люди обязаны владеть английским. Есть такие, которые на полном серьезе улыбаются так, как вы улыбаетесь только для лицедейных целей, чтобы изобразить Долбоеба-Иностранца Во Всей Красе Так, Как Его Представляют Себе. В прежние времена такие персонажи на территорию Союза не проникали никогда, ни при каком раскладе, а теперь, — вы не поверите, — лезут и лезут, не зная броду, с трогательной отвагой клерков, подавшихся на Клондайк за золотом. Тут бытует мнение о том, что это русские склонны рассчитывать на "авось", — так вот до этих ребят нам далеко. Кого ни возьми.
— По градиенту.
— Что?
— По градиенту, — с задумчивым видом, с которым и всегда валял дурака, повторил Майкл, — чуют запах и движутся в ту сторону, где он сильнее в настоящий момент. Не знают — откуда, не знают — чем именно, не знают, чем может обернуться, но устоять не могут. Надежность способа подтверждается хотя бы тем, что существованию мух, как вида, ничего серьезного не угрожает... Чего никак нельзя сказать об отдельных мухах.
— Ох, и не говорите! Лезли к каким-то дагестанским уродам, торгующим дурью, и те продавали их горцам в рабство. В Государственные Заказники, где, никому не мешая, занимались своим нелегким делом Ювелиры. Что вы там говорили про запах? Так вот один из них, прямо-таки в предельном соответствии с этим принципом, так и вообще безошибочно пролез туда, где ждала окончательной проверки готовая продукция, которая, естественно, приняла его, как родного, как самый подходящий объект и вообще, — в качестве подарка судьбы... Или взять того деятеля из Колумбии, который пролез в один очень серьезный эллинг, — с того, что от него осталось, сняли блокнот, на котором он, — вручную! На полном серьезе!!! Набрасывал схему строящегося "круизера"!!!
— Не может быть, — Островитянин, мало что понявший из увлеченного рассказа тезки, искренне, хотя и несколько нервно, рассмеялся, — это вы только сейчас придумали...
— Ну вот, опять! Вы слишком плохо знаете людей, если хоть какие-то их поступки еще кажутся вам слишком глупыми... Менее смешной и более серьезный вариант, это когда люди всерьез пытаются добыть серьезные вещи, воображая, будто ими можно пользоваться без столь же серьезной подготовки.
— По-моему вы просто пытаетесь меня запугать.
— Да нет, что вы, — позабавить. Пугали мы только в самом начале. Иногда даже излишне радикально. Потом были просто вынуждены хоть как-то их принимать, и сами не заметили, как оказались вовлечены в новый род деятельности. В конце концов пришли к тому, чтобы каждому ищущему непременно дать то, что он ищет. Дураку дать какую-нибудь глупость. Тому, что ищет неизвестно — что, — честно, с помпой вручить, что попало. Ищущему приключений — предоставить их в полном объеме, не жалко!
С колоссальной высоты, на которой проходил полет, земля была едва видна несмотря даже на исключительно ясную погоду. Сквозь дымку картина ее больше всего напоминала едва заметные прожилки в совершенно почти монолитном, плотном, молочно-белом кварце. Почти — бестелесная, почти — условная, почти — символ, — в лице этой машины материя как бы только обозначала свое присутствие на острие потока энергии, как бикини — обозначает наличие одежды поверх загорелых прелестей красотки, — но от этого она не менее уверенно резала горние выси, убегая от Солнца, и то — отставало постепенно, противоестественно заходя на востоке, уходило в будущее, которое еще только должно было наступить.
— И в соответствии с этим правилом что-то предназначено именно для меня, не так ли? Я правильно понял? Какая-то уж совершенно выдающаяся подлость? Из ряда вон? И что же именно?
— В одном вы можете быть совершенно уверены: силой вам никто, ничего навязывать не будет. Это во всяком случае.
— Да нет — в это я как раз верю, — задумчиво проговорил Островитянин, — хотя и не знаю, — почему... Но именно то обстоятельство, что вы мне даже не врете, — по какой-то причине как раз и пугает в первую очередь...
— Наверное, — потому что не понимаете, — любезно проговорил Шут, — а людям в высшей степени свойственно бояться всего непонятного.
— Очень тонко замечено. Мне непонятно, как эта хлипкая конструкция выдерживает сверхзвуковой полет и работу такого двигателя, не разлетевшись в считанные секунды, и, — вы правы, — это действительно пугает.
— Ну, если только это... Очень просто — адаптивная аэродинамика. Физику процесса не спрашивайте, не знаю, у вас еще будет возможность спросить у специалистов. Если захотите. Если вам будет до того. Если у вас к тому времени еще сохранится это желание. На мой взгляд, — простите за откровенность! — совершенно противоестественное.
— Хорошенькие штучки. Подобные машины со временем могут совершенно разрушить паритет.
— Разговор о вещах, сугубо мнимых, вряд ли может считаться конструктивным. Здешние реалии, герр Кляйнмихель, не вполне соответствуют стандартам того, что вы считаете здравым смыслом. Боюсь, что система координат, пригодная для... Германии, здесь окажется безнадежно смещенной. Будущее — это настоящее. Друзья — это враги. Твердь — это зыбь. Точь-в-точь как у некоего Оруэлла, в книжке про восемьдесят четвертый год, но вы ее вряд ли читали, турист...
— Скотовод?
— Именно. Что вовсе не мешает мне по совместительству быть еще и порядочной скотиной... Но вы меня перебили. Речь идет о том, герр Кляйнмихель, что вы слишком часто будете считать важными то, что на самом деле давно превратилось в фикцию, формальность, необязательный атрибут.
— Это ничего. Очевидно, что человек, имеющий сто двадцать тысяч коров имеет право на то, чтобы его не перебивали, какую бы ахинею он при этом не нес с загадочным видом. А уж если у него еще и собственный сверхзвуковой самолет, так и вообще дучше как это? А, внимать! Кстати, что за дрянью вы его заправляете?
— Додеканол, — любезно ответил скотовод, — или, если быть совсем уж точным, — 2,2-диметил-4,6-метил-октанол.
— А! Ну так бы сразу и сказали! Теперь понятно. Благодарю вас.
— Если живешь на отшибе, то, в некоторых случаях, это бывает выгоднее, чем возить Бог знает откуда — керосин. Тем более, что он фабрикуется стандартными порциями прямо вместе с упаковкой из любых остатков, содержащих целлюлозу. Очень удобно, когда машин одна-две.
— А у вас их, разумеется, больше.
— А у меня их, разумеется, больше. Поэтому присутствует и централизованная заправка.
— Вы про это арабам не скажите.
— Почему?
— Потому что они постараются зарезать каждого, кто может снизить цену на нефть и тем самым пустить их по миру.
— Да? Вот ч-черт! Об этом мы как-то не подумали... Но, боюсь, что теперь уже поздно было бы предпринимать что-нибудь по этому поводу. Так что придется им как-нибудь — того... Пережить.
— И сколь многим придется таким образом... переживать нечто подобное?
— Готового ответа у меня нет, подготовка — заняла бы слишком много времени, а наобум отвечать — не хочется. Несолидно.
— Это следует понимать так, что и во всех других случаях интересы всех прочих вас не будут интересовать точно так же.
— К сожалению, — а мне и вправду жаль, — никто из нас просто не имеет такой возможности, — считаться с интересами кого бы то ни было, — за рубежом. Это было бы недопустимой роскошью. Хватит того, что слишком со многим каждому из нас приходится считаться здесь. Честное слово, — этого больше, чем достаточно.
— А вы не боитесь?
— Чего например?
— Дестабилизации, — Майкл солидно пожал плечами, — войны. При известной систематичности в пренебрежении чужими интересами это с определенного момента становится... практически неизбежным.
— Представьте себе, что вы... поскользнулись на неизвестной дороге в кромешной тьме. Скользите все быстрее, и к тому же вам кажется, что склон как будто бы становится все более крутым. Не кажется ли вам, что в таких обстоятельствах бояться падения уже несколько... поздновато? И некогда, — тормозить надо, изо всех сил царапаться в обратном направлении, за неровности цепляться. С какого-то момента привыкаешь, и это становится образом жизни. А насчет войны... — Он пожал плечами. — Кто ж ее не боится? Боимся, конечно. Так и всегда боялись. Привыкли к этому страху, герр Кляйнмихель. Только ведь всем прочим и тем более надо бояться. Гораздо более. Сами знаете, как в последнее время заканчиваются боевые действия...
— Оскар.
— Что — Оскар?
— Меня зовут Оскар.
— Это как Уайльда?
— Да, примерно. Слишком долгие церемонии меня, право же, утомляют. Разумеется, я не настаиваю и тем более не претендую на то, чтобы называть по имени вас.
— О, бога ради!
А как протекали в последнее время боевые и подобные действия он знал. Особенно — в самое последнее время. Примерно — начиная со случая с адмиральским гербарием, собранным на палубе атомного авианосца "Т. Джефферсон" — и до начала этой поучительной экскурсии в Страну Большевиков. Еще как знал. Такое знал, о чем другие и понятия не имели. О чем и знать-то было противно, что и вспомнить-то было нехорошо.
Постоянный потребитель наркотиков непременно, в считанные часы отыщет пушера хотя бы даже и в чужом городе, — это при том, что у правоохранительных органов ничего подобного не получалось даже и при всех стараниях. Гомосексуалисты отыскивают себе подобных в любой толпе, тогда как посторонний не заметит в очередном прохожем ровно ничего особенного. Уголовник отыщет подобных себе, попав в другое полушарие. Нет, тут есть совершенно рациональные компоненты, условные знаки, организационные моменты, имеющие международный характер, — но какая-то мистика все-таки присутствует тоже, несомненно. Есть тут что-то от стихийной тяги, подобной тому, как положительный заряд — чувствует отрицательный, а магнит — другой магнит. Как всякая свинья неизбежно находит соответствующую грязь, если у нее будет к тому хоть малейшая возможность. Человек, отыскавший, наконец, Свое Место, не испытывает в этом никакого сомнения: ощущение это носит непосредственный характер и не нуждается в рациональных обоснованиях. Тем более это относится к людям, чувствующим себя чужими в той среде, в которой родились.
Гэндзабуро Сато, двадцатидвухлетний студент Осакского университета, был именно таким. Еще в пятнадцать лет, еще будучи по преимуществу скорее продуктом воспитания, нежели личностью с развитым самосознанием, он с ужасом поймал себя на кощунственной мысли: он не хочет служить в крупной фирме. Не хочет, упорно трудясь, год за годом делать карьеру, занимая все более и более высокое положение. Не хочет, — хотя попробовал бы только, отец выгнал бы и позабыл, что у него есть сын! — создавать свое дело и, трудясь до пота, расширять его, к старости отложив некую сумму на на эту самую старость. Пользуясь непонятно, откуда взявшейся, врожденной сноровкой, он умудрился даже ознакомиться с жизнью якудза, — и был предельно разочарован. Та же иерархия, то же беспрекословное подчинение младших — старшим, та же дисциплина и те же непреложные требования безусловной верности, что и в любой фирме, только с татуировками и еще большей тупостью рядовых исполнителей. Свободным художником?!! Только не он!!! Немыслимое, не вмещавшееся в голове, не имеющее права на существование неприятие всех мыслимых для его среды и происхождения жизненных сценариев зрело долго, никак себя не проявляя, пока однажды утром, спросонок, не сформулировалось в краткую, предельно нигилистическую формулу: он не хочет быть самураем. Никаким — самураем. Какую бы соответствующую современным реалиям видимость не имел этот статус. Этот многоликий, как Протей, всепроникающий архетип. Вспомнил кстати, что никогда по-настоящему не любил самурайских фильмов, только не задумывался об этом, не осознавал своей нелюбви. Куда более привлекали образы ронинов, — только и тут было одно существенное "но": для того, чтобы приобрести этот статус, необходимо было изначально быть самураем. К сожалению, даже самая твердая убежденность в том, чего он не хочет, ни в коей мере не помогла ему понять, чего он все-таки хочет.
Стрелка компаса его личности неуверенно колебалась, будучи не в силах дать ясное направление, его собственный полюс оказался слишком далеко, но все-таки некоторые румбы мелькали чаще других.
Работа допустима, служба — нет.
Наниматель допустим, работодатель — как исключение, и на самый короткий срок, хозяин-сюзерен — никогда.
Работая за деньги, слишком сильно зависишь от других людей, и помнить об этом нужно каждую минуту. Чтобы не тратить на это ни единой лишней.
Работать только на себя — невозможно, но к этому надо стремиться. Если придется — то всю жизнь.
Безусловно только собственное существование, и никак нельзя доказать, что все прочие люди действительно существуют. Поэтому удобнее всего считать, что интересы этих прочих мнимы и уже поэтому не могут иметь значения. Равно как и их так называемые жизни.
Нет ничего, кроме ощущений. Мы можем мнить о себе что угодно, но на самом деле мы ищем только ощущений. Исключительно ощущений. Ничего, кроме ощущений. И бежим — исключительно только от ощущений.
Движение в сторону самого сильного запаха со стороны может выглядеть сколь угодно сложным, но суть его очень проста. Предельно проста: неуклонно двигаясь таким образом, рано или поздно окажешься в самом его средоточии. Если, понятно, не сгинешь по дороге. С Запада, — с самого ближнего Запада, — явственно и достаточно устойчиво тянуло чем-то таким, причем уже какое-то вполне заметное время. То от рыбаков приходилось слышать совершенно баснословные истории, а то и вообще в руки попадалис странные предметы с континента. Филиалы общества японо-советской дружбы, доселе влачившего довольно-таки жалкое существование, в последнее время множились, как амебы, росли, как грибы, и были деятельны, как целеустремленные крысы, наконец-то добравшиеся до склада Стратегического Резерва. Стало вдруг что-то уж подозрительно модным навещать считанных живых родственников в России и несчитанные могилы родственников павших. Расцвел обмен студентами, и это показалось Сато наиболее подходящим вариантом. В конце концов, — студент он или нет? В одном заповеднике под Хабаровском он, наконец, нашел свое место. Нашел себя и практически мгновенно понял смысл жизни. Своей собственной, поскольку смысл жизни вообще интересовал его меньше всего, а задумываться о нем показалось бы ему верхом нелепости. Это, разумеется, не значит, что он поселился в этом заповеднике, потому что тот, кто однажды обрел свое место, с той поры всегда носит его с собой. Не покидает его никогда, где бы ни находилась в данный момент его бренная оболочка. Чуть ли ни по запаху, верхним чутьем, отыскав этих русских, разбавленных некоторым количеством китайцев, корейцев и казахов с бурятами, он испытал ощущение, право же, сходное с тем, которое испытывает человек, воссоединившись после долгой разлуки с семьей. Они были для него куда более своими, нежели родители, брат, и случайные подружки, вообще — чем кто бы то ни было прежде. Куда более своими. Просто несопоставимо — более. По сравнению с этой близостью всех остальных смело можно было считать просто-напросто чужаками. Эти люди не требовали от него верности, послушания, преданности, непременного служения каким-то их интересам, потому что были вообще единственным приемлемым для него обществом. Единственным вариантом. Для него — и ему подобных.
