Мне нужно сейчас в это верить. Хоть во что-то верить.
Трава под ногами — яркая, свежая, как в насмешку. Я сделала два шага — и уже ступала по пепелищу. Мертвая земля. Пустая. Скорбящая. Еще шаг. Пепел тут еще был чуть теплым. Я остановилась, раскинула руки в стороны, отшвырнула на траву плащ. Ветер взметнул мои волосы, застилая глаза, хлестал меня их прядками, как кнутами. И вдруг стих.
Их лица проносились передо мной. Магистры... лица некоторых были как в тумане, один на моих глазах выскользнул из мути. Яшма. Обнял Ликои. Он улыбался. Сэр Эльхейм. Запах моих любимых круассанов с корицей. Дирк, Трей, Лиин, Авель, Соот, Джером — имена сестер и братьев, имена равных, высших и тех, кого я должна была оберегать — всплывали в мозгу, а их лица возникали из глубин памяти. Арей, непривычно веселый — я даже не сразу поняла, что не так, а потом кивнула в ответ на его улыбку. Он снова был здоров, снова стоял, листая книжку. К его плечу прижималась девчонка, которая подрабатывала у нас на конюшне. Къярен хотел дать ей посвящение новой весной. Тонкие куцые серые косички, огонь в круглых хитрых глазах, веснушки и широкие скулы. Как же ее звали?.. Все новые имена и все новые лица копились во мне, пока вдруг не исполнилось пространство моей памяти внутри, как переполняет вода залив, прежде чем прорвать плотину. Призрачные контуры. Призрачные образы. Осколки чужих воспоминаний.
Тот, полноватый брат, что сидел со мной рядом, как же его звали?.. Ему страшно, и пусто внутри. Но из походной кухни выглядывают двое детей, сорванцы с украденными в оружейной ржавыми (одно это доказывает, как тяжек бой, замковый кузнец не признавал ржавчины) мечами. Им еще нет и семи, но обоих давно не прогнать с тренировочных площадок. Он оглядывается, замечает их — и вдруг улыбается. И меч в его руках вспыхивает тьмой, расправляются плечи. Стрела вонзается ему в лопатку. Черное оперение. Мальчишки валятся лицом вперед, и в затылках у них — такие же стрелы. Он оборачивается, страшно неуклюжий с этой смертельной раной, и вдруг кричит. Крик разносится кличем. Я, кажется, молюсь Тьме, лишь бы он успел увидеть, кто их выпустил. А он кричит и вдруг замолкает. На миг — короткий, меньше двух ударов сердца, — вокруг него собирается будто бы черный шар, расправляются крылья. Он не успевает. Его не учили карать крыльями мрака.
Смена кадра.
Шарис. Сжавшись в комок, сидит посреди гогочущих троллей. Золотистый мех в крови, и когти тоже, но в детских глазах столько чистого незамутненного страха, что им уже не хочется думать. Ликои, без одной руки, крадется вдоль стены. Вот от кого он их отвлекает. Их глаза встречаются. Один из троллей жестко пинает кота, Шарис молчит, лишь смотрит на нее. Ликои улыбается. Меч в ее руке кажется легким, как пушинка. Мышцы единственной оставшейся руки играют. И тогда он вздыхает и поднимается легко и плавно, без намека на недавнюю фальшивую слабость.
Шарис учил меня и таким маскарадам...
Картинок все больше, и я не успеваю выделить все, не успеваю даже отдельные сцены разглядеть толком. Корпуса Храма то и дело содрогаются под магическими атаками, свистят стрелы с черным оперением. Кому-то страшно, кто-то в лихорадке боя. Кто-то хнычет, кто-то веселит всех вокруг. Кто-то силен и сражается в первых рядах, кто-то едва выдерживает пару ударов. Не в этом суть. Все они разные — и ни один не подставил других. Кроме... Лика. Усилием воли я отсекла ненужную сейчас мысль. Я не забуду этого, его предательство, остов моего дома и черные стрелы. Но сейчас — сейчас нужно кое-что сделать для них. Тех, кого я не смогу вернуть, как бы мне не хотелось.
Вдали слышно эхо чужого гнева, неистовство Хаоса... я отбрасываю их прочь. Здесь и сейчас, то, что я хочу сделать — не месть.
И, когда от воспоминаний и боли уже нечем дышать, я отпускаю плотину.
Вверх из меня бьет луч первородной тьмы, буквально светится мраком. Неправдоподобно быстро собираются облака, на пепелище ложатся ледяные капли, все чаще и чаще. Я что-то отдаю, и что-то проникает в меня...
Боль. Это еще и память.
И земля под моими ногами оживает.
Боль. Это тоска.
И над землей рождаются юные ветерки.
Боль. Это слезы.
И над холмом бьют гейзеры, естественные фонтаны, водяной флер, искрящаяся невесомая капель.
Боль. Это огонь в груди.
И сверху сквозь черные тучи проникает золотой столб света.
Я выдыхаю, медленно опускаю руки.
Боль — это уединение.
И сверкающий, искрящийся волшебный мирок вспыхивает, как шкатулка драгоценностей, на прощанье, скрываясь под непроницаемой защитой. Нет больше ни холма, ни Храма. Лишь поляна, усыпанная земляникой, да раскидистая, почему-то не золотистая, а алая, липа.
И губы шепчут сами собой 'Ваши долги на мне. Идите спокойно'.
...Понятия не имею, что я в итоге с этими радугами натворила — но стало легче. Нет, где-то глубоко внутри затаилась огненная птица, почти погасла, но не смирилась, и лишь ждала своего часа вырваться на свободу — но уже не так давило. Я тщетно всю ночь перебирала воспоминания, стараясь найти что-то об изменении хода времени, но не обнаружила ничего стоящего. Даже ангелы были помочь не в силах. А вытаскивать сюда существ из параллельного мира, которые, попав в идентичную ситуацию, выжили... Не честно это. Вдруг там тоже где-то есть я? И как мне себе же в глаза посмотреть после такого?!
Вместо истерики я снова натянула сапоги и присела на плащ подумать. Над невидимым даже мне кусочком новой сказки порхали бабочки, полянка светилась, расцветали все новые и новые цветы. Лес тоже прощался. Когда-то давно, когда я только появилась в этих стенах, и слегла без возможности двигаться, а Ашера не было даже в проектах (сердце сдавило, а лиловая прядка на виске шевельнулась без всякого ветра), Яшма приходил рассказывать мне сказки. Странно, правда? Не ласковый Шарис, не ответственный Къярен, не помешанный на эффективности Алуриан, а высоченный молчаливый южанин, едва не вдвое меня выше. Но приходил именно он. Садился рядом с постелью, вытягивал ноги и рассказывал сказки и предания степей. Сейчас мне вспомнился кусочек одной из его историй. Яшма говорил, что жизнь бесконечна, если не рассматривать ее лишь как существование тела. Что в его племени верили, будто обладающий сильной волей сам немного бог, и способен помогать своим потомкам. Рассказывал, как в засуху их вождь сам вырвал себе сердце, но не позволил себе умереть сразу, и, сколько мог, поливал землю кровью, возвращая ей жизнь. И как потом, когда его младший сын пал от случайной стрелы в битве, пробившей его сердце, то вдруг сделалось совершенно целым, а мальчик рассказывал, что увидел отца и тот вложил в его грудь свое сердце. Яшма верил, будто именно сердце, не разум, делают людей великими. Будто в сердце скрыто то хорошее, что вечно борется с рационализмом разума, и, в конечном итоге, дает жизни смысл. Мне было плохо, и страшно, и наши беседы скрашивали мое одиночество, и потому я все же спросила, хотя жуть как смущалась этого человека:
— А Тьма?
Вспомнилось, как Яшма тогда встрепал мне волосы, усмехнулся, и...
— Сейчас многие спорят, кто старше — Тьма или Свет — забывая, что сначала был Хаос. Все, что есть в этом мире, вышло из Хаоса, и, прежде чем превратиться в то, что есть, прошло долгий путь, — он всегда рассказывал так, будто описывал представавшую перед его глазами картину. — По-настоящему долгий. Но это все теология, во многом, или софистика. Я не слишком хорош в теории. Суть вот в чем. Когда-то давным-давно Тьма была доброй и милосердной, как часто бывают маленькие девочки, не разбалованные и не заброшенные родными, в ней почти не было зла. Не знаю уж, почему она изменилась, и правда ли это — но когда-то Тьме поклонялись как самой справедливой из стихий. Давно это было...
— Самой справедливой? — я недоуменно моргала.
Тьма приняла меня, и я всегда с трепетом входила в ее Храм — но представить себе ее в такой роли?!
— Как свет? — уточнила я.
Яшма усмехнулся, встряхнул головой.
— Да нет. Как Тьма. Знаешь, сказал кто-то... 'красота — в глазах смотрящего'. Вот и с Тьмой было так. Ее видели не прибежищем кошмаров, а справедливой и мудрой, великой и печальной — и тогда она и была такой. Ну, это как другой взгляд на мир, иной канон...
Я кивнула.
Черноволосый притянул меня к себе. От него чуть пахло потом и сандалом, но к жесткой мускулистой груди было удивительно удобно прислоняться. А еще он был теплым. И спокойным. Спокойствие, уверенность и сила. Не сэр Ламир, а именно Яшма научил меня этому.
— Так вот, — южанин помедлил, подбирая слова.
Говорить ему было трудно. Он всегда предпочитал делать.
— Тогда, в другом каноне, Тьме однажды задали вопрос, который почему-то до того никогда и никто не решался задать. Девочка спросила, такая же, как и ты.
— Как я? — я восторженно шмыгнула носом и растрепала волосы на макушке.
— Да, как ты. Такой же бесенок, — Яшма опять усмехнулся. — Она спросила, куда уходят те, кто не сможет увидеть этот мир опять? Ведь Смерть лишь один раз открывает пределы. Долго думала над ответом Тьма. В свитках пишут, почти всю ее жизнь. Девочка за это время выросла, завоевала свое королевство, вышла замуж. Ее потомки расселились по окрестным землям. И, наконец, ей пришел срок умирать. И вот тогда, придержав смерть за полу балахона, к ней первой пришла Тьма. Тогда она часто воплощалась. Тьма подождала, пока девочка увидит ее, и села рядом.
— Послушай, — сказала она. — Я не знаю, что будет со мной. И какой я буду. Но раз ты спросила, я обещаю. Каждый, кто пожелает идти за мной из твоих потомков и дорогих тебе, никогда не исчезнет. Я не хочу ни за кого решать, но для каждого я открою свой путь.
Девочка, которая к тому моменту давно была уже бабушкой, и даже прапрабабушкой, давно похоронила любимого мужа и очень по нему скучала, слабо улыбнулась, не замечая, как молодеет.
— И сможет подождать?
— Что? — не сразу сообразила Тьма.
Тогда она была еще очень юной. И многое лишь училась понимать.
— Если я... не хочу расставаться с кем-то, и тот, или та, о ком я думаю, не будут против увидеться за гранью со мной... Они подождут?
Девочка всегда была сумасбродкой. Кому бы еще пришло в голову спрашивать Тьму о таком? Тьму, а не Смерть. Тогда Тьма была куда моложе Смерти...
— Яш... а как Смерть тогда была старше ее, а теперь моложе? — растеряно спросила я.
Мастер прервался, снова вздохнул.
— Вир, говорят, Смерть не имеет возраста, и живет вне времени, — он задумался. Потом достал кинжал.
— Смотри. Видишь, он в моей руке? А теперь я его убираю? Так вот, представь себе, что для Смерти время — это процесс, переменная, доступная в любой точке. А наличие или отсутствие кинжала в моей руке — лишь неотъемлемое свойство руки.
Я встряхнула головой.
Он вздохнул опять, наклонился, одной волей рису передо мной картинку. Вот бежит человек. Медленно, из точки А в точку В.
— Видишь?
— Ну да, бежит. И что?
— Где он сейчас?
— В точке В, — изумленно констатировала очевидное я.
И тут вся эта линия — в каждой точке, которую он когда-либо пересекал, вдруг обрела объем, став будто бы полосой в виде бегущего человека.
— А вот для Смерти — так. Только куда сложней. Я ведь показал тебе изображение четырехмерным.
— То есть... она видит нас полосами?
— Она или Он. Отрезками на канве мира, узорами, — он усмехнулся. — Которые обрывают. Ты лучше у Дара потом спроси.
— Угу, — кивнула я, зная, что все равно не спрошу. — А что Тьма?
— А Тьма тогда хотела еще подумать, но Смерть ее торопила. Смерть устала ждать, она же была немного ворчлива от старости. И тогда Тьма пообещала, что в миг перехода можно будет встретиться с теми, по кому ты скучал и кого помнишь — ведь для них время будет чем-то условным, они смогут следить за дорогими им людьми.
— То есть я все равно тебя еще увижу? — пробормотала я, не рассчитывая ни на что толком.
А он усмехнулся вдруг, и без тени сомнений кивнул.
— Обещаю. Я тебя там дождусь.
Теплая и жесткая одновременно ладонь легла мне на макушку.
— Но ты не дослушала. Вириэль. Эта девочка потом стала Богиней Жизни. Иногда — только иногда, она приходила к своим потомкам и успевала удержать Смерть. А та позволяла это — ведь Тьма не дала завладеть ею, и Смерть не знала, что делать.
— Яш, а она умеет воскрешать?
— Нет, — его голос стал печален. — Воскрешать — нет. Зато она хранит нашу память.
Тогда, спрашивая его об этом, я была уверена, что ждать буду я. А ведь вот оно как. А Яшма не рассказал тогда до конца. Он сменил тему беседы и унес меня купаться в горячих ручьях.
Воспоминания позволили успокоиться немного. Я подобрала колени к груди, завернулась в плащ, неожиданно замерзнув. И постаралась подумать. Какую-то информацию мне дали, что-то я позабыла. Канон. Узнать до конца, что это. Магистр просил спрятаться. И... Вот оно! Лик думал про то, что подставил дроу и мэйна под гнев Императора! Причем, насколько я могла судить, все же Императора Света! И судя по тому, что никаких известий о них нет, он отправил их в тюрьму. Что ж, Светлая Империя — не худший стог сена.
Я поднялась. Прежде чем ринуться в бой, нужно разузнать, что и как. Что ж, полагаю, Максина мне кое-что задолжала, и будет рада оказать такую незначительную услугу. Усмешка у меня вышла как у классического злодея, садистской и приторно-сладкой, но в тот момент мне было все равно. Если не получится найти информацию на границе, поеду к ней.
У Светлого Императора хорошие палачи, а Тириэл и Кэмрон там не меньше полутора недель. Так что не стоит терять время. И в этот раз, клянусь Тьмой, я не ошибусь.
Для того чтобы куда-то попасть, нужно куда-нибудь пойти. Аксиома. Даже телепортом чтоб пройти придется сделать хоть пару, но движений. Даже если понесут на руках — так или иначе, но пошевелишься.
Два часа спустя я сидела, смотрела на заросшую зеленой травой поляну, и... обижалась. На светящее мне на макушку солнце. На жужжащую пчелу. На ветер. На наворачивающиеся слезы. На наставников, решивших все без меня. На тяжелый шлем, лежавший рядом в траве. На жаркий плащ. И на Ашера. Мой конь не имел права... за меня... гибнуть!
Я стиснула зубы.
И Лик. Сердце снова кольнуло дикой болью. Как я могла быть с ним так небрежна? Не видеть того, кто два года был со мной рядом, был почти моей тенью. Кто слушал меня так внимательно, что это даже пугало. Кто... изменился, а я не замечала этих изменений?..
Я загнала эти эмоции поглубже. Там, внутри, среди идеально очерченных изящных и легких черных сводов моей души, скоро скопится такое торнадо...
Но сделанного не воротишь. А значит, нужно понять, в чем моя ошибка, учесть на будущее... и постараться исправить. Если... если получится.
Лик появился в Храме два года назад. Его привела нервная, хорошо одетая дама, 'чистокровная, как скаковая лошадь', по выражению Дара. Дар вообще не слишком уважал женщин. Либо сестра, либо мать, которую он и упомянул недавно. Будет считать, что либо мать, либо ее родственница — не суть важно.
