Вот вам история! Все ли он правильно записал? Ничего ли не упустил? Что-то еще она сказала, ах да, кофе, банка из-под кофе. Она видела у Томми в машине банку из-под кофе. Ну и что? Томми пьет кофе? Кроме пива он еще пьет кофе... Что она имела в виду? Неважно...
Важно не переусердствовать, не отправить этого Томми с пылу с жару к праотцам. Он испепелит этого Томми с его братом, испепелит двух, четырех, шестерых братьев Галуппи и иже с ними.
А что инспектор? Да, господин инспектор? Нет, господин инспектор! Сержанта Коппа, к сожалению, нет на месте. А где этот чертов сержант Копп? Он на рыбалке, господин инспектор. Не часто за последние годы ему может выдаться свободный денек. И ему хочется позагорать на солнышке, посидеть на камешке, послушать плеск океанской волны. Он, черт возьми, впервые за многие месяцы выкатил свой ржавый мотоцикл из сарая, захватил удочки и ведерко. Не всем же выпадает честь и почетная, понимаете ли, обязанность охранять, понимаете ли, выезд Ее Величества. Сержанту остается пожелать хорошего улова.
Если кому-нибудь взбредет в голову, будто сержант полиции Артур Копп был настолько прост, что не читал детективных романов и не посещал кинотеатров, а если читал, то не мотал на ус, тот попадет впросак. Отправляясь в это воскресенье на рыбалку, сержант в душе посмеивался над предполагаемым читателем или кинозрителем. Он предвидел заранее все драматические и мелодраматические ходы. Завтра вечером ему предстояло жестокое и опасное предприятие. Что могло ему помешать? То, что он позабудет залить масла в мотор своего мотоцикла, и тот от перегрева даст трещину? И тогда бедняга сержант будет, схватившись за голову, бегать по прибрежному шоссе в поисках телефонной будки? Или огромная рыба попадется на его крючок, а он, сержант, полезет в воду отцеплять крючок, и угодит в водоворот? Или уронит в воду свой пистолет, и вместо решающего выстрела из ствола истечет жалкая струйка воды?
Ничего подобного! Масла он зальет в картер до самого верха. В воду за рыбой ему незачем было лезть — крупной рыбы на побережье давно уже не водилось. А пистолета он и вовсе на захватит, с полным правом рассчитывая на мощь своего хука левой с зажатым ключом в кулаке. И, вообще, ни от природы, ни от погоды, ни от скоростного шоссе он не ждал сюрпризов. Единственным источником неприятностей могло стать для него начальство в лице младшего инспектора Каллагена. И единственным выходом избежать опасности быть поднятым с постели или из ванны — лететь подальше от Лондона, приземлиться где-то на пустынном бережку, где растут орхидеи, или на крутой скале. Одному! И чтобы ни одна душа, ни констебль Фердинанд, ни констебль Вуд, ни сержант Моррисон, не могли навести на его след.
Сержант уже подумывал и на рыбалку не ездить, а направиться в Саутгемптон навестить свою тетушку. Но скоротечность визита могла обидеть старушку. Мог ли он просто запереться у тетушки, задернуть шторы и потихоньку отключить телефон? Нет, не мог. Он бы сильно тосковал, страдал бы от неизвестности и от ощущения своей ненужности. Звонок телефона выработал в нем радостный коленный рефлекс подбегания и хватания трубки. И тогда Артур Копп решил, не мудрствуя лукаво, просто прокатиться до побережья, заглянуть в Брайтон, поглазеть на курортников. Это была хорошая мысль, разве что, прогноз погоды не вызывал доверия. Что означало это понятие "переменная облачность"? То ли ему предстоит подставить лицо теплому ветру, то ли вымокнуть до нитки. Его старая колымага, несмотря на надежность, была вовсе не приспособлена для такого рода поездок, она не была снабжена ни лобовым стеклом, ни щитками. Ни о каких пятидесяти милях в час на обратном пути и думать не приходилось. Но это все мелочи, мелочи...
Так он думал, расхаживая между пустых столов и пиная ногами стулья. С этим скребущим чувством он остервенело дубасил тренировочную грушу, а потом до потери сознания выжимал штангу. С этим чувством он шел домой, а потом долго работал зубной щеткой перед зеркалом и умывальником. А потом надел пижаму, сел на постель и принялся разматывать тугой узел магнитофонной ленты, захваченный накануне со службы. Поначалу он понадеялся таким образом немного успокоить расшалившиеся нервы. Если бы ему удалось разобраться в этой сумятице и неразберихе, то он бы заправил ленту в свой магнитофон и услышал бы снова: "Алло, это я, Долли!" Легко сказать! Сорок минут он усердно пыхтел над пленкой, но безрезультатно.
И теперь, после неудачи он вдруг ощутил свое ничтожество, свое бессилие. Его оставили одного, все от него отвернулись за его проступок. Ай-яй-яй, он не размотал пленки! Теперь он никуда не пойдет, он останется один. Папа с мамой запрут его и спрячут подальше билеты в кино, чтобы он в досаде их не порвал. Саутгептонская тетушка не возьмет его в купальню из-за распухших гланд. Инспектор отправится в новом парадном мундире вертеться перед глазами королевы. Чернокожему юноше уготована встреча. Только ему, сержанту, не найдется места на этом празднике жизни, на этом воскресном маскараде. И даже мистер Томми Галуппи отправится куда-то, — у него тоже предвидится важная встреча там, куда без смокинга не пускают. Интересно, куда его понесет нелегкая? В Ковент-Гарден на спектакль в присутствии Ее Величества? Или он решил своим видом привлечь внимание потенциальных седоков после спектакля? "Дорогой мой, я так устала, давай ты возьмешь такси! — Но, дорогая моя, не сядешь ведь ты в эту колымагу с продавленной крышей? — Но, дорогой мой, обрати внимание, шофер одет в смокинг!" И мистер Галуппи получит свои десять фунтов и чаевые. И будет ему совсем невдомек, что в голове инспектора Каллагена уже созрел хитроумный план взять его с поличным и избавить от него нацию. Малютка, сын уважаемых родителей, прильнет к груди инспектора и окропит его парадный мундир слезами благодарности. А его папа, лорд хранитель печати или спикер Палаты Общин станет долго с чувством трясти за руку. И это — предел всех мечтаний. Инспектор Каллаген еще относительно молод, дорога на пути к посту Генерального Комиссара Нового Скотланд-Ярда расчищена. А сержант останется распутывать пленку...
И, как прошлой ночью, он лег, накрылся одеялом, взял раскрытый детективный роман. Будильник тикал на стеклянной поверхности полки, тени ветвей взбирались на потолок. И точно так же роман забуксовал с первых же страниц. И как вчера, он погасил лампу и вытянул руки поверх одеяла. Вчера он тоже долго не мог заснуть, хотя до этого провел бой с тенью инспектора и вечернюю смену в наряде. Сон не шел к нему. А потом сон пришел, но ненадолго.
Вчера, то есть, сегодня в четверть пятого утра сержант открыл глаза. Несколько секунд он пытался выстроить свои ночные грезы в какой-то последовательности. Его видение было неуловимо, бесплотно, загадочно, как узор из желтых и черных точек под закрытыми веками. Господи, да что же такое ему снилось? Дверь? Кто-то стучит в дверь? В его дверь кто-то стучал, он бросился открывать и никого не нашел. А потом еще стук, четырехкратный стук, он снова бросился открывать и проснулся. А еще он помнил веревочку, маленькую веревочку, сплетенную из двух нитей — черной и желтой. Он держал ее маленькую руку, и пальцы его касались этой веревочки. Она не отнимала руки, а он пытался продеть свой указательный палец под эту веревочку. И она смотрела на него своими огромными, полными мольбы глазами. Он ее о чем-то спрашивал. Она улыбалась и кивала. И не отнимала руки. И потому он так ждал этого стука в дверь...
Он долго лежал и вспоминал обрывки сна. Поначалу на душе его было сладко и спокойно. Но колебался от ветра старый клен за окном, в просвет его кроны выплескивались отблески уличного фонаря. Пятна света колыхались на потолке, сержанту казалось, что он покачивается на своей постели, как в лодке. С первыми лучами рассвета тени стали исчезать, и в душу его понемногу пролилась грусть. Еще полтора часа ему предстояло так лежать до финального треска будильника. И все это время он глядел в потолок, стараясь не двигаться, как статуя на саркофаге. Комната понемногу пошла по кругу, к горлу подступила тяжесть. Никогда ему еще не было так жутко. Боже мой, думал он, за что! За что эта кара? Неужели именно так это должно было начаться? Еще не успев произнести это слово, он приложил ладонь к устам. Его этой страшной ночью постигла катастрофа. Он в сию же минуту понял, что умирает от любви. Он не в состоянии сдвинуться с места, шевельнуть пальцем. Он будто прикован к этой лодке, а ее несет течением к смертоносной скале. И сейчас последует удар. Его оглушит, придавит, сердце его разорвется на части, хлынет кровь...
Будильник затрещал и поехал по стеклу тумбочки. Сержант вскочил тогда без особых усилий. Пока он мылся, чистил зубы, скреб пушок на подбородке безопасной бритвой, ночное наваждение испарилось. Утренняя пробежка вокруг квартала вселила в него уверенность — нет, он не почувствовал ни тяжести не невесомости. Его тело, грудь и ноги — все при нем. Сейчас самое время надеть форму, подпоясаться ремнем, отправиться пешком на службу, и пусть суета повседневности изгонит остатки наваждений! Но в отдельные мгновения, разговаривая с сослуживцами, прохаживаясь между столов, ожидая вызова из узла связи, он все время ловил себя на странном ощущении. Ему казалось, что утром он надел чужую форму и ремнем препоясался чужим, и что сейчас, нагнувшись к столу инспектора, стоит вовсе не он, сержант Копп, а кто-то другой. И если сейчас позвонит Долли и попросит о помощи, он гадал — кто из них двоих поднимет трубку и произнесет первое слово, он или его двойник.
Неужели он больше не услышит ее голоса? А, может быть, это даже к лучшему? Что он будет делать? Эта малютка, эта коротышка с черными кудрями и тоскующим взглядом, как ему с ней быть? Она с ее порочными наклонностями, она, принадлежавшая многим, а последнему — этому парню, закончившему карьеру на мостовой с проломленным черепом — с таким балластом за душой она увлечет его в бездну. Сержанта не страшила бездна, он уже одной ногой в бездне, он уже барахтается в ней. Она не сможет протянуть ему руку, он не коснется никогда этой ладони, не нащупает веревочки. И никто не постучит в его дверь. О, если бы он встретил ее при других обстоятельствах, в другом измерении! Пусть бы он пришел к ней и встал бы в очередь. И был бы он один из многих, к кому она была благосклонна. И он бы не был сержантом Коппом, и она могла бы просто звать его Артур. И тогда бы между ними не стояло никаких препятствий, и он бы любил ее положенное время, и она бы любила его в положенных пропорциях. И ему этого бы хватило с избытком. Ведь они бы могли подойти друг другу. По крайней мере, он. По крайней мере, ростом.
Кто он для нее? Часть огромного зла, призванного карать и мучить, лезть в душу и копаться в грязном белье. Он может быть только ненавистен ей. Да и что он такое, сержант Копп, чем он лучше констеблей Фердинанда или Вуда? Господи, как она смотрела тогда на допросе! Эти фотографии, интимный дневник ее счастья с этим худосочным парнем. Сержант держал их в руках, перебирал их, любуясь на эти позы, на ребра и крестец этого парня, уже, наверное, превращенные в пепел. А над столом столпились констебли, подавляя смешки и пуская слюну. Она тогда неотрывно смотрела на него, сержанта. Ее взгляд был отрешен и ничего не выражал. Она дожидалась конца пытки с тем, чтобы поскорее уйти и больше не появляться в участке. Да, Томми своей грязной рукой ворошил труп этого парня, а он, сержант, своею рукой... Чем в ее глазах он лучше Томми, он, Артур Копп, в форме младшего офицера лондонской полиции? Простит ли она ему, сержанту, своему мучителю, эту глумливую пытку?
Сержант понял, что этими вопросами ему суждено промучиться весь воскресный день. И снова он будет скован бездельем и неподвижностью. И снова его лодку будет нести течением. Нет, надо поскорее выкатывать мотоцикл из сарая и пуститься безоглядно навстречу ветру. Весь день в седле, на максимальной скорости, начеку, напрягая мускулы и волю, мчаться вдаль, держа судьбу за рога!
И вот уже с рассветом он несся на скорости шестидесяти миль по обводному шоссе. За спиной, в самодельном фанерном багажнике вздрагивали и подпрыгивали складная удочка, сетчатая металлическая корзинка, резиновые сапоги, скатанные и перетянутые бечевкой. Он сидел в седле в классической позе с прямой спиной и низко опущенной головой, чтобы ничего не вспоминать и чтобы дышать при сильном встречном ветре. И чем больше он морщился, тем больше поддавал газу. Повинуясь особому профессиональному чутью, он сбавлял скорость за милю до предполагаемого полицейского поста, а затем снова его спортивная машина обдавала мирные окрестности гарью и ревом. Брючины штанов трепыхались с быстротой пропеллера, пронизывая конечности мелкой дрожью и щекоткой. Лицо сержанта в авиационных очках горело от ветра и кривилось от напряжения. И если губы осмеливались произнести заветное имя, то он их прикусывал до крови. День стоял ясный, подернутый легкой дымкой, обзору ничего не мешало. Он изредка поглядывал на часы, прошло без малого полчаса, как он достиг аэропорта Гетвик, обогнул его, и пустился по извилистой трассе прямо на юг.
2
— Ну, чего ты еще ждешь, подсекай!
— Да рановато, пусть ухватится!
— Не будь дурнем, тяни!
— Не мешай!
— Дай мне твою удочку! Дай сейчас же!
— Отцепись, я кому сказал!
— Если бы я знала, что ты такой пень, никогда бы сюда не пришла!
— Дьявол! Сорвалось!
— Что я тебе говорила. Вот теперь сиди здесь до посинения...
Артур Копп поначалу не заметил, как рослая девица в закатанных до колен штанах спустилась по каменистому склону и примостилась рядом. Он уже час восседал на деревянном пирсе Брайтонской Марины, на дне его проволочной корзинки сиротливо покоились две сардинки, одна побольше, другая поменьше. Направо и налево разбегались в бесконечность ряды яхт, покачивая мачтами. Вдали мелькали паруса, подставляя ветру то один бок, то другой, чтобы потом исчезнуть за высоким горизонтом бесследно, словно нырнув в провал. Девица молча сидела рядом с сержантом, ее босые ноги свисали с пирса. Сержант мысленно ругнул ее, стараясь не отвлекаться от процесса лова и тяжелых дум. Чтобы сосредоточиться, ему было необходимо ощущение статичности, стабильности, устойчивости. Но, как назло, девица принялась болтать ногами, и вместо того, чтобы думать о важном, сержант косился на ее босые ступни. Судя по их размеру, девица обладала великанским ростом, и сержант интуитивно поджимал под себя собственные ноги в резиновых сапогах. С полчаса она сидела, вертя рыжей головой, доступной его боковому зрению. При ней он просто стеснялся думать о Долли, о руке с веревочкой, о стуке в дверь, — уже за одно это следовало бы сказать девице спасибо. Но он не сказал. Так они молчали, следя за игрой поплавка на воде, пока девице не надоела неподвижность, и она принялась торопить события. Нелюбезность сержанта нисколько ее не обескуражила, после неудачной подсечки она приумолкла и даже прекратила болтать ногами. Сержант пристально глядел в черную воду, прерванная мысль исчезла бесследно в пучине. О боже, спаси и помилуй, девица преспокойно положила голову на его плечо. Рыжие кудри щекотали его розовую щеку, а он сидел, как вкопанный, боясь пошевелиться. И до чего же тяжелая и неудобная у ней голова! Что она такое задумала? Как бы не спугнуть рыбу! Он просидел камнем еще минут пять, пока не почувствовал, как чужая рука начинает гулять по его плечу и спине. По крайней мере, своей широкой спины сержанту не приходилось стесняться, это ведь не его ступни детского размера! И она оценила его спину по достоинству, восхищенно прошептав "Ого!". После этого сержант уже не смотрел на поплавок, он устремил взор на небеса, предоставив руке девицы исследовать каждый дюйм своей спины.
