— Не думаю, что они смогут найти себе другое занятие... Но пусть даже вдоль дорог будут валяться их трупы, расклёвываемые кондорами... Ради Англии я на это согласен.

— Почему ты хочешь их убить, дядя?

— Убить? Нет, я не собираюсь проливать кровь. Будет лучше всего, если они просто передохнут все с голоду после того, как мы скупим и закроем их мастерские и склады, чтобы английская шерсть не знала конкуренции. Ведь при свободной торговле местная шерсть неизбежно вытеснила бы нашу, она не такая жирная, как овечья, да и качество у них лучше. И прощай, добрая старая Англия! Мы или они, другого не дано!

— А почему нельзя сделать так, чтобы все были сыты, и мы, и они? — спросил Бертран.

— Ты что, племянник, от инков этого набрался? — удивлённо спросил Дэниэл. — Жизнь — это борьба, сильный пожирает слабого. А волки сыты, овцы целы — не бывает такого. Точнее, бывает, если целы должны быть конкретные овцы. То есть волков можно накормить другими овцами. А чтобы целы были наши английские овцы, наших волков надо накормить местными ламами.

— Что же ты хочешь сделать, дядя?

— Я говорил с Первым Инкой, предлагал ему сделать паевыми его мастерские, но он тоже не так прост, кажется, понял, чем это для его страны пахнет. А может, просто осторожничает... Во всяком случае, добром он нам ничего скупить и закрыть не даст. Значит, надо его свергнуть, при этом обязательно опозорив. Ибо пока у него столь высокий авторитет в народе, лишить его престола не удастся, а его смерть вызовет такое возмущение, что мы можем поплатиться головами. Но только вот он сам подсказал мне способ, который следует применить — есть вещи, которые здесь не прощают никому, даже Сынам Солнца. Если Инку обвинить перед народом в таких прегрешениях, то разгневанный народ его сам растерзает. А ведь ты знаешь, что насколько у нас любят перетирать его постельные похождения....

— А его народ о них разве не слышал?

— Нет, страна же закрытая. Да и, кроме того — всё оказалось враньём. Невозможно, но факт — владыка огромной империи, вместо того чтобы услаждать себя десятками и сотнями красавиц, живёт как добродетельный бюргер. У него одна-единственная жена, и он наотрез отказывается от дополнительных, в силу этого он до сих пор не обзавёлся ни одним наследником. Но важно не то, каков он есть — важно, что если народ сочтёт его насильником, то он тут же сбросит с престола. Вот что, ты должен перевести кое-что из наших исторических сочинений на кечуа...

— То есть я должен оклеветать Первого Инку?

— Но ведь он тиран, и потому в чём его ни обвини — виноватым не будешь. Ты же не будешь отрицать, что руки у него по локоть в крови? А раз так, то он заслуживает позора и смерти.

— Да, но было бы лучше, если бы он поплатился именно за то, в чём он реально виновен.

— Какая разница? Прежде всего, ты должен думать об Англии и её народе, а не об этих жалких туземцах. К тому же язычниках. Итак, племянник, ты должен составить обличающий тирана памфлет на кечуа, вогнав туда всё дурное, что об Асеро говорят. Не думая о том, насколько это правда или ложь.

— Я не могу на это решиться, — сказал Бертран, — мне нужно время, чтобы подумать.

— Думай, если хочешь. Даю тебе на раздумье три дня. Потом будет окончательный ответ.

Вот Бертран и мучился теперь после всего случившегося раздумьями. С одной стороны, ему как европейцу была отвратительна "власть тиранов", угнетающая свободных людей, с другой — ему было жалко простых ни в чём не повинных тавантисуйцев, а кроме того, ему хотелось уважать себя и держать свои руки чистыми, а предлагали же ему гнусность, после которой ему было бы трудно себя уважать. Ему предлагали ложь, после которой, если она раскроется, ему уже никто не будет верить. Как быть?

Так, спокойно... Что считает правильным он, Бертран? С одной стороны, чтобы тирания Инков была свергнута, и чтобы при этом простой народ не пострадал, а наслаждался бы свободой и процветанием. А что для этого нужно сделать? С одной стороны, будет неплохо, если в результате свержения власти инков простой народ очнётся от спячки и поверит в свои силы, но для этого он должен узнать об инках правду. А значит, обличать инков надо, но так, чтобы говорить правду и только правду. А как ему говорить, если он сам этой правды, как оказалось, не знает? До визита в Тавантисуйю он рисовал себе Первого Инку так: рябой карлик, сластолюбивый и властолюбивый, вспыльчивый и злобный. Как оказалось, хотя Асеро рядом с белым человеком и впрямь не великан, но для индейца у него рост скорее средний, да и в остальном было совершенно непонятно: как это приятный на вид человек может быть таким жестоким тираном? Вдруг Бертран понял, что ему надо познакомиться с Первым Инкой поближе, поговорить с ним наедине. Возможно ли это? Дэниэл смог, а он, Бертран, чем хуже? Он, Бертран, предложит самому тирану добровольно сложить с себя власть, передать её народу, и посмотрит на реакцию. Как иностранцу, ему бояться нечего. А если тиран откажется, что почти наверняка, так у Бертрана будет тогда законный повод ненавидеть Первого Инку, и тогда он уже с чистой совестью будет его обличать в том, в чём он действительно виновен. Решившись, он рано с утра на следующий же день помчался в замок Инти, требуя аудиенции. И к его удивлению, Первый Инка без особых проблем согласился на беседу с ним в виде прогулки верхом по горам, только Бертран был неприятно удивлён тем, что пришлось снять шпагу:

— Скажи мне, Инка, неужели ты так боишься за свою жизнь, что готов в каждом видеть заговорщика?

— Наш опыт научил нас опасливо относиться к каждому чужестранцу, — ответил Асеро, — и это опасение — не моя прихоть. Разоружать чужестранцев на время аудиенций велит мне моя Служба Безопасности. Она разработала для меня порядок, минимизирующий для меня опасность. И этому порядку я должен подчиняться, если хочу избежать проблем.

— Но ведь все проблемы связаны с тем, что ты, Первый Инка, слишком властолюбив. Откажись от власти, отдай власть народу, и ты перестанешь быть тираном!

— Ну, с чего вы, белые люди, заладили, что я — тиран? Меня избрали Первым Инкой по закону.

— А разве у вас Первого Инку избирают? — удивился Бертран. — Я всегда думал, что у вас предыдущий Инка просто назначает наследника. Да и вообще престол захватывает самый ловкий.

— Дурно же ты о нас думаешь. Воля Первого Инки, конечно, важна, но последнее слово всегда остаётся за инками, которые в праве и не утвердить того, кого им предложат, а выбрать другого кандидата.

— Значит, идея выборной власти не чужда вам?

— Не чужда.

— Но почему у вас выбирают только инки, а не весь народ? Только инки обладают политическими правами?

— Отнюдь нет. Инками должны становиться достойнейшие из народа. Простой народ в рамках своего айлью выбирает достойнейшего для того, чтоб он был их представителем.

— Выбирает обязательно инку?

— Нет, не всегда. Но потом, если избранный ими оправдал их доверие и достойно отметился, он может стать инкой. Да и обычно становится. Конечно, для более высокой должности, чем старейшина, инкой уже быть просто необходимо.

— Скажи, а почему нельзя сделать так, чтобы народ выбирал себе правителя напрямую?

— Потому что осознанно выбрать правителя могут только те, кто всё время следит за политической жизнью. Обыватель, который ничего не видит дальше своего айлью, да и в нём порой более обеспокоен личным хозяйством, нежели общим, осознанно правителя выбрать не может. Он не может оценить правильность мер, которые предлагает кандидат, он, если только его видит, может оценить его внешность, голос и прочие малосущественные детали. Они могут купиться на обещания, не думая о том, что легче всего их даёт тот, кто и не думает их выполнять. Ну, вот представь себе юную девушку, за которой ухаживают честный и чистый юноша и опытный соблазнитель, за которым уже десяток загубленных юных девушек. У кого из них больше шансов понравиться?

— Конечно, у соблазнителя.

— Так вот, чтобы этой неприятной ситуации избежать, надо соблазнителей к невинным девушкам и близко не подпускать. Точно так же надо не подпускать к ответственным постам безответственных авантюристов. И нельзя допускать, чтобы их могли выбрать по ошибке те, кто в силу отсутствия опыта не способен их опознать. Сама идея выборной власти прекрасна, но... но демократия возможна лишь между равными. Поскольку реально равными всех жителей нашей страны сделать нельзя, то демократия она должна быть ступенчатой. Потому что есть простые обыватели, есть инки, а есть носящие льяуту, и уровень осведомлённости у них разный и положение разное. Правда, когда инки собираются вместе, все носящие льяуту эти самые льяуту должны перед всеми снять, чтобы показать, что в эти дни инки равны между собой. Мало того, деятельность каждого из них подвергается самой строгой оценке, и если кто-либо считается недостойным льяуту, то он его уже больше не наденет.

— А если недостойным льяуту сочли бы тебя? Что бы ты сделал?

— Подчинился бы закону, — пожав плечами ответил Асеро. — Это означало бы, что я крупно провинился. И подлежу суду.

— Значит, твоя власть не абсолютна?

— Как видишь.

Бертран не знал что сказать. Неужели это — слова тирана? Порой он грезил идеей выборного правителя, но всегда считал, что даже и выборные правители обязательно должны цепляться за власть до последнего. Потеря статуса правителя — это такое унижение для гордости, что оно казалось хуже смерти.

— А если бы суд приговорил тебя к смерти?

— Ну что бы мне оставалось, кроме как подчиниться? — ответил Асеро. — Но всё это так, пустые разговоры. Чтобы заслужить смерть, надо всё-таки сознательно натворить что-то дурное. А я, наоборот, стремлюсь к благу моего народа. Да, я могу совершить ошибку. Ошибка может иметь очень серьёзные последствия. И тогда я сам себя сочту недостойным льяуту. Но пока ничего такого не произошло, что думать об этом?

— Однако у нас за границей много пишут про якобы совершаемые тобой непотребства. Пишут, что ты опозорил много женщин. Иные говорят даже, что ты не пощадил даже собственных дочерей, ведь инцест входит в ваши обычаи...

— Я уже объяснил твоему дядюшке, что это чепуха полная. А пишут её... ну для публики специально пишут. Ну, даже если бы они узнали про мою семейную жизнь правду — ну что у меня только одна жена и это меня вполне устраивает, — во-первых, это бы европейцам показалось бы скучным, а может, даже и неприятным. Ведь как-то неловко после этого дома терпимости посещать, раз даже государь может жить, не предаваясь чувственным излишествам. Ну а если написать, что я обесчестил сотни женщин, имею всех Дев Солнца без разбора, да и даже до собственных дочерей добрался — так это обыватели будут читать с интересом и удовольствием, вздыхать и говорить себе: "Как хорошо, что мы живём не при тирании...".

— Но если бы такое вскрылось, то что бы было?

— Ну, такое невозможно. У нас, носящих льяуту, вся жизнь на виду друг у друга проходит. Поэтому тайно друг от друга предаваться непотребствам мы не можем.

— И Инти не может?

— Разумеется, не может. А у вас там просто в ходу привычное лукавство. Ну, сказали бы прямо, что не любите Инти за исполнение им его прямых обязанностей. Что врагов Тавантисуйю вы считаете героями, а грозу врагов соответственно злодеем. Нет, непременно надо человеку какой-то разврат и непотребства приписать.

— Допустим, распутство тебе и в самом деле приписали, — сказал Бертран, — но как быть с тем, что ты жестоко расправился с каньяри?

— А почему я с ними расправился, знаешь?

— Потому что они восстали.

— А почему они восстали, как ты думаешь?

— Потому что им было плохо, хуже, чем другим народам под твоей властью, — ответил Бертран. — Если бы это было не так, то зачем бы им восставать?

— Глупости, народ каньяри никто специально не ущемлял, — ответил Асеро, — у нас для всех народов равные права и равные обязанности. Но только среди каньяри нашлись такие, которые равными с другими народами быть не пожелали. Набеги им на соседей делать хотелось. Они и подняли восстание, сманив за собой остальных. Ведь у каньяри сильны родственные узы, если троюродный брат восстал, то и ты должен. И что оставалось инкам, кроме как подавить мятежников силой? — сказав это, Асеро внимательно посмотрел на юношу. На этот разговор он согласился, потому что Бертран ему определенно нравился. Он казался ему более чистым и прямым, чем его высокие покровители, а теперь он ещё более убедился в этом, видя прямые и чуть вызывающие вопросы юноши. Он очень надеялся, что юношу удастся расположить к себе, а через это выведывать планы англичан, а для этого нужно держаться с ним не подчёркивая своё величие, а наоборот, как с другом. Но юноша ему, к сожалению, не доверял, и теперь удалось выяснить, почему.

— Мне кажется, что силой давить нельзя, — сказал Бертран, — никого, никогда. Надо было просто отделиться от них, поставить границу, и пусть живут как хотят.

— Но ведь, чтобы жить как хотят, им обязательно нужно делать набеги на соседей. Хоть стену построй, всё равно будут границу щупать. К тому же... к тому же они всё равно изначально жили чересполосно с другими народами, стеной от них не отгородишься.

— А может, всё дело в том, что ты хочешь распространить власть инков на все народы, как завещали тебе твои божественные предки? — сказал Бертран и посмотрел Первому Инке в глаза.

— Вопрос в том, что я должен делать, а не в том, чего я сам хочу или не хочу, — ответил Первый Инка. — Я должен заботиться о благополучии своего народах. А для этого я должен защитить мирных тавантисуйцев от набегов. Потому необходимо было подавить мятеж каньяри. Но ведь и о каньяри я должен заботиться — отучить их от дурных привычек к набегам. Когда отучу — тогда и будет всем хорошо. Как у вас говорят — волки сыты, овцы целы.

— А если не получится отучить?

— Если не получится — что же, придётся с этим разгребаться моему преемнику. А мне хоть крупной войны и кровопролития не допустить бы.

— Инка, неужели ты и в самом деле стремишься к этому? К лучшему для своих подданных? А почему ты убил своего соперника в борьбе за престол?

— Кто тебе сказал, что я убил его? — ответил Асеро, вздрогнув. — Я его лишь выслал за пределы Родины. А он, между прочим, изначально хотел убить меня. Если бы ему повезло и меня бы прикончили на следующий день после законного избрания, то вряд ли бы вся Европа плакала обо мне также, как плакала о нём.

— Что ты убил его — вся Европа знает. Да, может он тоже был не без греха, но всё-таки его кровь на твоих руках, — сказал юноша тихо. — С таким грехом на душе нельзя править, ты должен покинуть свой пост, принять Христа в сердце и провести остаток жизни в покаянии. Я сказал тебе правду. Можешь убить меня за это.

— Зачем ты говоришь так, зная, что я этого не сделаю? Да, я убил его. Но убил — защищая свою жизнь, уже одно это меня оправдывает. Хотя куда важнее жизни для меня то, что этот подонок больше никогда не сможет причинить вред моей Родине. Ты когда-нибудь сражался, защищая что-то дорогое для тебя, Бертран?