Эсташ Доже и его дьявол

Эсташ совсем потерял голову от этой утонченной и порочной обстановки и от фантастических перемен в своей судьбе. Он не сводил глаз с герцога Анжуйского, который был так юн, непосредствен, человечен и доступен, что трудно было помнить о его высочайшем положении. Шевалье де Лоррена на празднике не было. Вообще между ним и Монсеньором чувствовался разлад, в природе которого Эсташ не мог разобраться, но который дарил ему надежду.

Когда празднество перевалило на вторую половину, и все начали свободно перемещаться вокруг стола, меняясь местами, Эсташ решился. Намеренно не давая себе времени подумать и испугаться, он дерзко сел рядом с принцем и приблизил губы к его ушку:

— Монсеньор, вы имеете все основания прогневаться, но я не могу удержаться. Я люблю вас безумно.

Месье звонко расхохотался.

— А вы не теряете времени зря.

— Как волшебно вы смеетесь, — прошептал Эсташ с мукой, пожирая его глазами. — Как волшебно все, что вы делаете.

— Вот что, сударь, если вы решили, что это — необходимая расплата за мое покровительство, то оставьте. Это лишнее.

— Я вовсе не думал об этом! Право, я так люблю вас, что забываю о том, кто вы. Я любил бы вас, даже будь вы просто парнем, убирающим хмель в деревне. Нет, я хотел бы, чтобы вы были им. Тогда я мог бы обладать вами, — Эсташ сам не понимал, что несет. Месье посмотрел на него с настоящим любопытством.

— Однако! Но ведь вы видите меня впервые в жизни.

— Второй раз, монсеньор. Первый был вчера, и именно тогда я был сражен любовью. Это произошло с первого взгляда. — Эсташ нашел под столом его руку и крепко стиснул лихорадочно горячие пальцы, чему Месье не противился, только сказал, смеясь и сверкая глазами:

— Так значит, в то время, как герцог де Фуа сидит в Бастилии, вы преспокойно жмете другому ручки под столом? Фи, сударь! Это характеризует вас не лучшим образом.

Он смеялся и кокетничал! Он не сказал: "Убирайтесь немедленно, наглец"!

Эсташ, тоже смеясь и подхватывая галантную игру, принялся уверять, что герцог достался ему по жребию, и даже если бы их не прервали, едва ли они повторили бы свой опыт когда-нибудь и уж тем более не вступили бы в продолжительные отношения со взаимными обязательствами. Но Месье сделал вид, будто не верит ни единому слову:

— Ах, нет. Сначала извольте дождаться герцога и объясниться с ним, потом уж приходите ко мне, и я подумаю. Рассудите сами, милый мой, как я могу увести возлюбленного у несчастного узника? Что обо мне люди скажут?

И он отобрал у Эсташа свою руку и ускользнул из-за стола.

В тот же вечер граф де Гиш с большой помпой отправился в Бастилию в карете герцога Анжуйского. Эсташ остался в Пале-Рояле.

Было очень весело.

Глава 3

Любит — не любит

Для пущей безопасности Эсташа решили поселить непосредственно в покоях герцога Анжуйского: в эту часть дворца не было свободного хода, и там можно было спрятаться, если вдруг нагрянет арестная команда. Стоит ли говорить, как забилось сердце Эсташа, когда он узнал, что в течение нескольких дней, а то и недель (он, по правде, молился, чтобы гнев короля не утих никогда), будет жить поблизости от обожаемого принца? Сложность была, однако, в том, что свободного места в этих комнатах не было. Де Бру, мажордом Месье, совершил чудо — разместил Эсташа в маленькой каморке, которую ранее занимал паж, а пажа переселил куда-то еще.

— Мы все называем эту комнату пыточной, — сообщил, зайдя за своими пожитками, паж, которого величали Паво, и черт его знает, что это было — имя или прозвище.

— Почему? — озадачился Эсташ. Из недостатков своего убежища он пока отметил только тесноту и отсутствие окна.

— Узнаете. — Паж с мечтательным видом прислонился к дверному косяку. — И все-таки я привык к этому месту, жаль его покидать. А вам не скучно будет одному? Хотите, я останусь?

Паж был как картинка: нежные очертания личика, нежные краски, нежный розовый ротик, васильковые глазищи в пол-лица и пышно взбитый серебристый парик. Естественно, в Пале-Рояле его давно обучили всему, что только можно знать о науке любви. Как-то раз Эсташ (в компании с Гишем) видел в одном притоне диковинную восковую фигуру — женщину в полный рост, очень искусно и правдоподобно вылепленную, со всеми анатомическими деталями вплоть до того, что ее лоно и другое отверстие были выстланы изнутри мягким бархатом (Гиш потрогал и восхитился: вышло почти неотличимо!). Паж чем-то напоминал эту фигуру, разве что умел двигаться и разговаривать, но предназначен был, как и она, только для одного — доставлять удовольствие. Чужое вожделение, даже самое грубое и циничное, было в его глазах единственным достойным поводом для гордости, а количество любовников — основным мерилом успеха. Естественно, бедный развращенный мальчик сразу загорелся желанием добавить в список своих побед нового кавалера, появившегося при дворе. Взглядом он обещал целый набор позднеримских удовольствий, и не возникало ни малейших сомнений, что обещание он сдержит. Провести с ним ночь было так же соблазнительно, как с одалиской, выросшей в гареме и в совершенстве обученной своему единственному искусству.

С пажом была только одна проблема: когда он раскрывал в улыбке свой кукольный ротик, то показывал совершенно гнилые зубки и, вдобавок, какие-то подозрительные язвы там, внутри. Впрочем, даже без этой детали Эсташ не ответил бы согласием на его любезное предложение: мыслями он стремился только к Месье и не желал никакой замены, пусть и временной.

— Я польщен, Паво, — он пробежал пальцами по атласной щечке пажа, — но нет. Прости.

Паво надулся, едва не расплакался и сообщил Эсташу, что он такой же злой и бессердечный, как шевалье де Лоррен, который тоже пренебрег бедным пажом — чуть ли не единственный из обитателей Пале-Рояля. Пренебрег! А ведь даже сам Монсеньор, было дело, однажды не побрезговал.

— Он такой нежный и сладкий, — прошептал паж, почувствовав в Эсташе заинтересованность. — Вы знаете, он удаляет волосы на теле. Везде, абсолютно везде. И после купания всегда втирает в кожу сливки и масло какао. Тоже везде.

— Хватит, — взмолился Эсташ, — прошу тебя, хватит.

Паж еще немного повертелся в комнате, болтая всякий непристойный вздор, но наконец, к облегчению Эсташа, собрался уходить. В дверях он помедлил и спросил:

— А вы не идете?

— Куда? — удивился Эсташ.

— Помочь монсеньору с вечерним туалетом. Вы разве не знали?

Эсташ вспомнил, что у особо знатных персон, имевших собственный двор, действительно так принято, и поспешил за пажом.

Так и вышло, что он оказался в спальне герцога Анжуйского и раздевал его раньше, чем мечтал, правда, в толпе других кавалеров. Месье встал посередине и развел руки в стороны, как кукла, и каждый по очереди снимал с него одну деталь туалета — только одну, чтобы по справедливости хватило на всех. Один снял парик, другой — сетку для волос, выпустив на волю буйные черные кудри, третий — перстни с тонких пальцев. Эсташу, когда очередь дошла до него, выпала честь снять чулок с левой ноги Месье. Распуская подвязку, он задел гладкую кожу подколенной ямки и опять обжегся. Голень оказалась гладкой, как у ребенка. Похоже, паж сказал правду. Сам ли Месье умащивает себя сливками и маслом какао? Хотя какие могут быть вопросы, принц ничего не делает сам, не раздевается, не одевается, даже за платком не нагнется. Ему помогают.

Шевалье де Лоррен не принимал участие в церемонии и все время, пока она длилась, непринужденно посиживал на балюстраде, окружавшей кровать.

— Шевалье будет последним и снимет с монсеньора сорочку, — тихо сообщил паж, который считал своей обязанностью давать Эсташу пояснения обо всем происходящем.

'Мы что, и это увидим тоже?' — покрылся холодным потом Эсташ.

Нет, не увидели. Когда герцог Анжуйский остался в одной пышной свободной сорочке, этаком облаке из батиста и кружев, он пожелал всем спокойной ночи, и это был знак, что кавалеры должны покинуть его опочивальню. Шевалье де Лоррен соскочил со своего насеста, чтобы самолично закрыть за ними двери, отрезая Монсеньора и себя от всего остального мира.

Кровать наводила трепет: она стояла на возвышении, к ней вели, как к алтарю, широкие ступени, а темно-синий балдахин венчался золотой короной и был расшит геральдическими лилиями. Даже король не мог спать на таком помпезном ложе и после того, как его раздевали, тайком удалялся в маленькую спаленку с низким потолком, где и проводил ночь. Но Месье радостно бросился на эту кровать как ребенок и запрыгнул на высоко взбитые перины. Затем сел и поднял вверх руки. Поняв его без слов, шевалье подошел и стянул с него через голову сорочку. Платя услугой за услугу, принц принялся расстегивать его кафтан. Он не смущался своей наготы, даже того, что она сделала очевидным его возбуждение. Наоборот, он гордился тем, что может в любую минуту предстать перед любовником в каком угодно виде и не краснеть за себя, ведь он был прелестно сложен, и у него была совершенно дивная кожа, сиявшая особенной белизной среди темно-синих покрывал и занавесей.

Какие бы ссоры ни происходили между ними в течение дня, к ночи они забывались, потому что ночью у них были дела поважнее. Шевалье на первых порах нравилось это, но со временем стало бесить. Продолжать размолвку при свете нового дня после того, что происходило на этой кровати под сенью лилий и короны, было как-то глупо, и между ними воцарялся мир, что было вроде и неплохо ("Милый, — говорил Месье, — мы с вами даже поссориться не можем. Только начнем, как сразу оказываемся в постели, и все на этом"), но приводило к тому, противоречия между ними не разрешались, а, наоборот, накапливались. Шевалье же считал, что надо, наконец, со всей решительностью поставить точку во всей этой истории, которая и так уже зашла слишком далеко — даже великий магистр притащился в Париж. Поэтому он всерьез собирался сегодня воздержаться, но, следя за движениями пальцев Месье, старательно вынимающими драгоценные пуговицы из тугих петель, почувствовал, как решимость его оставляет. Это шелковистое, горячее, пропитанное духами тело было необходимо ему каждый день, как пища, вода или сон. Находиться рядом с Месье и не поддаться исходившим от него флюидам сладострастия представлялось невозможным, этот тип мог соблазнить и мертвеца или деревяшку, даже не прибегая к своему обычному арсеналу — взглядам, позам, двусмысленным словечкам, — а просто за счет того, что он всегда, решительно в любой момент времени был не прочь, и это светилось огромными буквами у него на лбу. В постели он был великолепен. Сравнивая принца со своими прошлыми увлечениями, шевалье по справедливости ставил его на первое место, причем с огромным отрывом, и не только за мастерство, изобретательность, игривость и потрясающую неутомимость, но и за то, что они волшебно подходили друг другу. У них были одинаковые желания и одинаковые потребности. Месье был огнем и как огонь нуждался в топливе, и, если дрова, хворост или солома были сухими, костер горел до небес. Но шевалье, в таком случае, был порохом, и их соединение приводило к прекраснейшему фейерверку, а то и к опасному взрыву, после которого они лежали вповалку, опаленные и контуженные, а придя в себя, немедленно принимались за старое. Сложнее всего было остановиться вовремя. На первых порах они не вылезали из постели целыми днями, и если впоследствии пришли к некоторой упорядоченности, то вовсе не в силу привычки и охлаждения, а только лишь потому, что возник нешуточный риск для здоровья его высочества, и им пришлось поставить своего рода заслон, плотину в русле своей страсти и открывать шлюзы по расписанию — преимущественно в ночное время.

— Я обожаю, когда вы сердитесь, — признался Месье и пробежал пальцами по спине шевалье, нашаривая застежку перевязи.

— Не удивлюсь, если вы только для этого и затеяли все — чтобы я посердился.

— Но что вам стоит, милый, выполнить мое желание? Я ведь выполняю ваши.

— Зачем вам это нужно?! — возвысил голос шевалье, потеряв терпение. — Можете вы объяснить, наконец?! Пока я услышал только, что вас возбуждают черные хламиды и серебряные кресты. Ничего не скажешь, причина уважительная, но всё же не настолько, чтобы я ради этого взвалил на себя кучу самых серьезных обязательств на всю оставшуюся жизнь.

Лицо Месье сделалось упрямым и надменным.

— А я хочу, чтобы вы приняли эти обязательства. Хочу, чтобы вы отринули все в этом мире — ради меня. Я не могу вступить с вами в брак, и раз нельзя сделать так, чтобы вы клялись перед алтарем мне, значит, вы будете клясться этому треклятому ордену. Вы женились бы на мне, шевалье, если бы могли?

— И стал бы зятем короля? Спрашиваете! Я был бы, вероятно, герцогом и пэром, а еще каким-нибудь маршалом или гранд-адмиралом...

— Болван! Я хочу знать, любите ли вы меня по-настоящему. Женились бы вы на мне, если бы я был не братом короля, а... крестьянином, убирающим хмель?

Шевалье расхохотался, запрокинув голову.

— В этом случае, боюсь, нет, не женился бы. Но всласть покувыркался бы с вами в зарослях этого самого хмеля, это уж точно.

Выйдя из себя, Месье хотел ударить его, но шевалье поймал его руку и заломил за спину.

— Вы сами пустились в такие странные фантазии, монсеньор, никто не тянул вас за язык. Да, конечно, я с радостью вступил бы с вами в законный брак. Тогда все стало бы по-другому. Например, я не позволил бы вам приютить в Пале-Рояле этого скудоумного приятеля Гиша. Но я не ваш супруг и не могу ничего здесь решать, поэтому мне пришлось смириться со всем, даже с тем, что он смотрит на вас такими глазами, как у собачки Эффиа, когда у нее запор. Как видите, я только и делаю, что терплю и смиряюсь, но вам ведь этого мало, вы хотите, чтобы я шагу ступить не мог. У меня и сейчас нет ничего. Если мне нужны деньги, даже какая-нибудь мелочь, я вынужден просить у вас. Но я, по крайней мере, не теряю надежд изменить это. Если же я сделаю так, как вы требуете, надежд не останется. Что я ни приобрету, оно не будет принадлежать мне. Я буду до конца жизни зависим от вас и вашего расположения ко мне, которое долго ли продлится?.. А сами вы при этом, разумеется, сохраните полную свободу и не принесете никаких обетов.

— Но я могу поклясться вам, если до сих пор еще недостаточно клялся, — Месье пламенно смотрел на любовника своими большими черными глазами, — что буду любить вас до конца своих дней. Почему вы не можете положиться на мое слово?

— А вы почему не можете положиться на мое? — насмешливо спросил шевалье.

— Милый, вы же знаете мое мнительное сердце. Вы для меня дороже всего на свете, и я дрожу при одной мысли, что однажды вы меня оставите, уедете во Фландрию или вовсе женитесь. А вы не хотите меня успокоить!

— Беда в том, что если я успокою вас, то сам начну дрожать при мысли, что вы меня разлюбите. А если вы умрете? Что мне останется тогда?

— Не рано ли вы собрались хоронить меня, любимый?

— Но вы же не хотите сказать, надеюсь, что вы бессмертны?

— Я начинаю думать, — Месье сердито трепыхнулся, освобождаясь из захвата, в котором все еще удерживал его шевалье, — что вы в самом деле собираетесь вытянуть из меня побольше средств, обеспечить свое будущее, а там сбежать от меня и жить в свое удовольствие.