Выхожу во двор — мать честна! Сад не сад, а лес скорее. Плодовок и нет почти, пару яблонь да серполистка, а так черт те что растет. Лапчатник, гнутолист (у него молодые побеги вкусные, да непохоже, чтобы тутошние хозяева на такое оскоромились), кусты какие-то цветистые. Дух стоит сладкий, тенисто, везде дорожки камнем уложенные. И чувствуется — наверх уклон идет, на горку. Сталбыть, мы на окраине, под княжьим замком прям. Эва...

За деревьями домину видать — большущий, каменный, крыльцо широкое. Площадка перед ним, кругом цветы, цветы, а посередке не пойми чего торчит: белого камня миса, а в ней штуковины навроде детских свистулек — только здоровенные, локтя в три высотой, и водой плюются. Тоже, что ль, для красы?..

Но я туда, на господскую часть не полез, а пошел кругом, на задний двор. Огорода тут нету вовсе, зато служб много: курятник, денник, свинарня, амбары, сараи разные... нужник (ох, слава Богу, а то постеснялся спросить-то...) Работников только не видать, верно, в храме все, а можа, отсыпаются, после вчерашнего. Вон, мужики хмельные за кустами храпят.

Зыркнул мельком в один сарай, в другой. Эка! А тут и плотник есть, и другие по ремеслу. Вон и струмент, да не дело без спросу-то брать. Нашел зато гвоздь — хороший гвоздь железный, а в сору валяется. (Хотя у них вон и топор железный просто так валяется, двери настежь, всё без присмотру, даже свиньи сторожевой нет). Решил: раз в сору — возьму пока, камушком только подправлю, а то гнутый он, гвоздь-то. А вон и чешуя — в куче мусорной, с соломой да с навозом пополам, эх... Ладно, отмоем.

Захожу в денник. Лошадяки сытые, ухоженные. Подхожу знакомиться и тут, откуда ни возьмись, влетает баба — чужачка черная, в мужичьей одежке. Злющая!

— Ты что здесь? — орет. — Вон пошел! Не тронь! Уйди от коней!

Выскакиваю вон. Эка, бешеная...

— Свиней-то... можно? — спрашиваю.

Не отвечает. Глянул рогаток. Много их тут, с десяток или поболе, кормлёные тоже, хотя прибрано в свинарне скверно. Чухают, порыкивают. И я им тож в ответ: свои, мол. Люблю свиней, толковые они. Ладно, опосля зайду.

Вот и корыто, набрать водички, чешую промыть, гвоздочек выправить и за работу.

Тау Бесогон

Они ждут сигнала. Величайшая армия, гигантская масса людей, натянутых до звона. Мановения руки хватит, чтобы обрушить эту лавину.

Но кто-то медлит — кто-то властный над жизнью и смертью, почти всесильный...

Я стою на высоком кургане, я смотрю вперед. Восходит солнце, и я вижу на горизонте очертания города и встречную лавину перед ним — армию неприятеля. Алые с золотом флаги. Блестят в рассветных лучах ряды копий, шлемов, бляхи на щитах. Как же их много...

Но вот — взмах, и уши разрывает от жуткого рёва, и лавины срываются вперед. И я словно несусь с ними вместе.

Мы смерч. Мы сметем вас. Без панцирей, без щитов — против стали. В нас нет страха, мы воины смерти, мы приветствуем смерть...

Я дернулся и проснулся. Опять эти кошмары...

Солнце, безобидное и наглое, било прямо в лицо. Я заворочался, бок резануло, внутри ёкнуло, в голове загудело. Та-ак...

Я разлепил один глаз. Край сундука. Стена. Какая-то сушеная дребедень на веревке. Открыл второй. Два пустых ведра. Дверной проем, извергающий жгучий свет.

Замечательно. Я лежу в прихожей, причем на полу. Очевидно, дальше не дошел...

Мир качнулся, силясь перевернуться, но устоял. Я ощупал себя. Ага, головы лучше не касаться, на боку синячино по форме кулака... А почему, собственно, пузо голое? Рубаха-то где? Мда...

Добрая душа оставила рядом кувшин простокваши, и, выдувши его, я несколько воспрянул. Побрел по дому. Тишина-а... Ни души, даже прислугу как сдуло. Сроду у нас такого не бывает, чтоб — тихо.

Я добрел до залы. У-у! Вот это разгром! На составленных столах помещались остатки большой еды и последовавшего буйства. Черепки, объедки, повядшая зелень — все вперемежку. Посередь всего стояли два бочонка из-под зеленомысского тридюжьлетней выдержки (ого, некисло!), бочонки были пробиты, на полу расползалась рубиновая лужа. Аромат надо всем этим витал... Но ничто: ни битая посуда, ни отринутый в пылу застолья пояс, ни грязная лохань, бог весть откуда взявшаяся на столе, — ничто не было тронуто исполнительной кухаркой. Батя не велел. Есть у него такая причуда. Пьют эдак с дядей и с гостями сутки напролет, а потом не разрешают ничего убирать, "дабы, узрев плоды грехов своих, устыдитися".

Устыжался батя или нет, неведомо, но "плоды грехов" навели меня на мысль. Такую мощную гулянку батя мог учинить только на Лозу, на "свой" праздник — виноторговец же как-никак. А сегодня, значит, Покаяние, потому и нет никого: в церковь подались, грехи за год замаливать.

Я двинул в сад.

Тишина-а, о-о-о... Фонтан журчит. Хоть и бестолковая вещь, зато — престиж. Батя ничего просто так не делает. С рийцев пример берет: они, уж на что жмотливые, а о престиже оченно радеют, и на взятки не скупятся, и на пирушки для нужных людей. Пыль в глаза — это важно, уважение создает, доверие в делах. Дед вон мой покойный лоточником начинал и поднялся до владельца двух лавок — но и не более. Без размаху потому что, мелко мыслил. Зато батяня у меня с размахом...

На заднем дворе меня встретила здоровенная свинья. Вырвалась, стерва.

— Пхыы... пхырр!

— Сама такая, — огрызнулся я, обходя ее стороной.

Вот же дурная тварь. Тупая, вздорная, никогда не знаешь, когда ей взбредет боднуть...

— Пыр-р-р-р!

— Тьфу, чтоб тебя! — я спешно нырнул за угол.

Из-за сарая торчали подозрительно знакомые сапоги. Мой батюшка, почтенный Нийе-Руа Ируун почивал, привалившись к колесам от телеги, и храпел свирепо. Дядюшка же, Китуа-Тайя Ируун, будучи натурой более тонкой, завалился в цветущий куст бесовника. "Интересно, — размышлял я, — а где же гости? Очевидно, успели убыть, а укушались отец с дядей уж после..."

Далее хозяйство шло унылое. Разобранная телега — оглобли во все стороны, навоз везде, свиньи по двору шастают. На веревке сушилась какая-то драная тряпка, с нее свисали шнурки... О, нет! Моя рубаха! Моя любимая, зеленая, с двойной шнуровочкой... Она была безнадежно испорчена. Я погладил линялый рукав с не отстиравшимися бурыми пятнами и поковылял дальше в унынии.

Тут что-то тюкнуло меня по маковке. Потом еще и еще. О-о!? Чешуя. Половинки расколотых свиных чешуин (6) сыпались с крыши свинарни прямо мне на башку.

— Кто там озорует, э?

Вопрос дурацкий, поскольку это могла быть только дикарка. Кошка — человек высоты. Крыши, деревья. Мачты. У нее даже гнездо — на дереве. Правда-правда, на старом сукодреве, люлька такая, из веревок свитая.

— Пусть Кошка перестанет! — крикнул я по-дикарски, но в ответ наверху завозилось, и чешуя посыпалась гуще.

Ну, это уже наглость! Я схватил приставную лестницу и полез разбираться. Но встретила меня не Кошка, а некая тощая полуголая личность с кривым носом и торчащей во все стороны шевелюрой. От личности тянуло свинарником. Работник, что ли, новый?..

— Я не эта... случайно... — заблеяла личность, но тут вздохнула облегченно: — А, эт' ты.

— Безусловно, — сказал я. — А вот кто ты, приятель?

Личность явно смутилась и попятилась, оскальзываясь на дранке. Опять посыпались чешуины, их тут было во множестве, завернутых в какую-то дерюгу, а еще была штука, похожая на обрубок шкуры гигантской змеи. Да это ж наруч, чешуйное плетение, ух-ты!

Я потянулся за игрушкой, влез выше и... лестница с унылым скрежетом поехала и грохнулась наземь.

— О, нет... — простонал я.

Застенчивый мастер засел в дальнем краю крыши, сложившись втрое так, что острые коленки торчали чуть не до ушей, и вжав голову в плечи. Где-то я эту кузнечиковую позу уже видел...

И надо было просто попросить парня подать лестницу, но я совершил недопустимое: посмотрел вниз.

Там пульсировало, сжималось и засасывало. И сразу — липкий пот по спине, ватные ноги. Ну, не выношу я высоты. И отец, и дядья, и дед, и прадед — мы все не выносим высоты. Даже высоты сарая.

Я вжался животом в крышу, зажмурился и стал дышать. Сердце билось где-то в желудке.

— Э, ты че? А? Помочь чего? — произнесло надо мною озабоченно и совсем уж знакомо.

Ну да. Кабак, странный парень, повернутый на Веруане...

— Йар... — просипел я. — Лестница...

— Э?.. А... Ага, щас.

Парень оказался на удивление сметлив: мигом спустился, вернул подлую лестницу, взобрался, утвердил на ней мою ногу, потом другую и задом наперед сопроводил меня вниз.

— У меня мать тоже того, — пояснил невнятно.

Видимо, тоже не дружит с высотой.

— А с чего ты на крышу полез? — спросил я, отдыхиваясь.

— Дык, эта... Чужачка та. Черная. Пришла опять. Ругалась.

— Ритит? Ай, да она безобидная...

Я стал болтать про Ритит ("Ри-Тит" значит "Юная Стрела", юная и безмозглая, мигом угодившая в плен и купленная в итоге моим папашей для коллекции). Меж тем я разглядывал собственное "приобретение". Вообще, это у меня от бати — людей притягивать. Но передалось как-то криво: у бати чутье на толковых работников, на то, кому можно доверять, а кому нет, ко мне же тянет исключительно всяких... заблудших. Юноша по имени Йар был безусловно заблудшим, однако и не лишенным полезности: чешуйных дел мастер все-таки. К тому же меня страшно занимал вопрос, где он, деревенщина, нахватался эдаких заморских умений.

Был Йар собою неказист, сутул и долговяз, с костлявой физиономией и длинным, явно неоднократно ломаным носом. Хороша была только шевелюра: богатая, курчавая, темная с промедью. И еще — глаза. Глаза были непроницаемо черны. Как и мои собственные.

— У тебя эт' с рождения? — спросил Йар (уточнений не требовалось).

— Ну.

— И... чего?

— В дурную минуту батя меня выблядком величает, — я ухмыльнулся.

Святая правда. Хоть я и похож на батю как две капли воды. Но правда и то, что у всей родни, и соседей, и всего народа кругом глаза голубые. Ну, серые. Ну, коричневые видал у чужаков. Но не черные.

— Ясно, — кивнул Йар как на само собой разумеющееся. — А кроме глаз ничего в тебе... странного нету?

(Как же, "бесогонство" мое, и сны эти жуткие, и...)

— Дай подумать... — я наморщил чело. — А знаешь...

Йар подался вперед, и я шепнул доверительно:

— У меня ужа-асно волосатая задница. Показать?

Он никак не отреагировал. Не посмеялся, не плюнул. Просто принялся молча собирать с земли чешую, бурча под нос:

— Значит, не в глазах дело...

Потом что-то выронил, нагнулся, подобрал.

— А гвоздь-то зачем? — подлез я.

Он предъявил чешуину с двумя отверстиями в ростовой части. Помолчав, заметил:

— Своего-то нету струмента. Да я верну.

— Выкинь, — велел я и повлек его к мастерской.

— Ты, сталбыть, хозяйский сын? — уточнил Йар и лишь после этого принял шило и что там ему еще требовалось.

Пятнистая-Кошка

Кошка сомневается. Так долго ждала, слова приготовила Вождю сказать. А увидела — растерялась.

Руку раз камень спрашивала: Вождь? Да.

Вот этот? Да.

Ахау! Мальчишка, не-воин совсем. Духом — не-воин. Стрелку испугался. Стрелка — из черного народа женщина-мужчина, но не воин. Лошадница. Глупая, крикливая.

Кричать на себя позволил, ахау! Сжался весь, как шакал сбежал.

Кошка ничего не понимает. Смотрит: жалкий человек, трусливый. Глаза закроет, чует: Вождь.

Как быть? Кошка не знает. Кошка на дальние деревья ушла, опять гадать стала.

Вождь? Да.

Воин? Нет.

Станет воин? Да.

Большой воин, великий воин? Да.

Скоро станет? Нет.

Кошка подумала, решила: Кошка научит. Драться научит, не бояться научит, воином сделает.

Кошка научит? Да.

Аххаир! Кошка — славный воин, даже Ан-Такхай Кошку Рукой звал. Ан-Такхай — неправильный, пол-человека, но достойных воинов сразу видит, только лучших к себе зовет, так.

Кошка сделает. Кошка долго ждала, подождет и еще, пока Вождь в силу войдет.

день пятый

тетушка Анно

Хорошего мальчика Тауле привел. Работящий, все чего-нито чинит, мастерит, и слова худого не услышишь от него. Робкий только. Сам себя стесняется: что крупный, что кушать ему как следует надо (растет еще, видно). За стол чуть не силком сажать приходится. И то начинает сразу: и есть-то не хотит, и еду-то он не отработал... А ест так, будто вот сейчас отнимут да по загривью прибьют. Давится, скорей бы сглотнуть да удрать. Это как же надо было человека попрекать кажным куском...

Кабыть зверь-подранок. Особняком держится, других работников сторонится, хоть ребята у нас все хорошие, дружные. Вздрагивает, словно дурного ждет. Нипочем к людям спиной не повернется. Уж пыталась я его приголубить, по головке погладить, так нет, дичится. А хвалить почнешь — совсем смутится да убежит.

Про семью неловко как-то говорил. Может, врал, а сам у чужих людей рос? Подкидыш, может? Чудноватый с виду-то: рослый, да смуглый больно, и глаза как уголья... Знать, бывают черноглазые-то люди, не один наш Тауле такой. А ведь говорила я хозяйке-покойнице...

Так я ему миску супу большую поставила, а сама вышла, не могла терпеть. Аж в слезу прошибло. И мои ведь кровиночки где-нито у чужих людей выросли! Муж-то, покойник, напраслину на меня возводил. Он гнилой-то оказался. А я, хоть не молодка уж была, а от самого троих принести успела. Двух сынков Гъёлле и Паттуле, да дочку Карьёле. Родила, вскормила, да и отдала в храм на воспитание. Не бывать им рабами. Пусть и не знают, что они дети рабыни, во грехе прижитые. Они Господа нашего дети, а боле — ничьи. Я наперед святого отца спрашивала, так он сказал: верно поступаешь.

Верно-то верно, да разве легко родное дитя от сердца оторвать? Только Ты, Пресветлый, знаешь, как не хотелось мне расставаться с первенцем. Гъёлле рос таким хорошеньким! Бойкий, крепенький, рыженький, в отца. Личико — кровь с молоком, а на щечке две родинки: над губой и возле ушка. Сам все говорил: "Хорош бутуз, наша порода!" Да что с тех слов? Может, этих, "породу", и не раздарил бы, как щенят, да все едино были бы рабьи дети. Нет, не для такой жизни я сынка-то растила...

Не хотела я его отдавать. Ты, Пресвятая Дьярве, заступница всех женщин, помнишь, как молила я Всевышнего о ребенке... Но как родила, почитай, сразу и решила. Навроде казнь сама себе присудила. Годы считала, потом дни. По ночам ревмя ревела, никто не слыхал.

Надо было расстаться с мальчиком как можно раньше. Тогда он скоро забудет меня и легко приживется. Очень долго кормила его грудью, холила-лелеяла. Да все не отпускала от себя, заласкала совсем. Сам ругался: неча, дескать, парню без конца за бабью юбку держаться, что из него вырастет? А я не могу, не могу, как подумаю...