Устинья, дочь боярская - 1. Возвращение

— Надобно. Да только вот на ком? Сам все знаешь о племянничке. Люблю я сына, а только и недостатки есть у него. Есть...

Платон кивнул.

— Нужна девушка скромная, из старого рода, но не слишком богатого, чтобы добрая слава о нем шла. Чтобы мужу не прекословила, ну и плодовитая, конечно.

— И где ж такую найти? Сам знаешь, боярышень я Феденьке показывала не одну и не две — никто ему не люб, никто не глянулся.

— Знаю... искать будем!

— Ищи, Платоша. Сам знаешь, у Бориса сыночки нет, не рОдит его стерва пустобрюхая. Случись что — Феде на трон садиться, а когда так, лучше ему женатому быть. И с дитем, а то и с двумя.

— Знаю. Только вот...

Мужчина и женщина переглянулись со значением.

Есть слова, которые лучше не произносить. Даже между своими.

А как сказать, что тянет наследника не к приличным боярышням, которых и в жены взять можно, и от которых детей хорошо бы дождаться, а к таким прости Господи, что плюнуть хочется?!

Лембергские, франконские, да и прочие иноземные девки бесстыжие, полуголые, продажные развратницы... и не все девки уходят от него целые. Не все — на своих ногах. Потому как вкусы у царевича очень и очень своеобразные.

Но как сказать царице, что тянет ее сына куда-то в грязь? Как намекнуть?

Лучше о таком и не говорить, целее будешь. Платон и не говорил. Просто думал, что девку надо искать безропотную. Чтобы если и поймет чего, молчала. И опять молчала.

Тоже целее будет.

Истерман смеется, мол, нормально все для парня, перебесится — успокоится, но сколько ж ему беситься-то? Десять лет?

Двадцать?

Им жена сейчас нужна, и наследник тоже. Только вот... сможет ли Федя?

Нет ответа. А время все уходит и уходит, его уже почти и нет... и кроме вкусов наследничка еще и другие обстоятельства есть, о которых осведомлен Платон. И молчит. Не стоит о таком даже на исповеди думать. Целее будешь.

Женить, как можно скорее женить Фёдора. Может, и правда остепенится? Хотя верилось в это... да, вообще не верилось! Но помечтать-то можно!

Так и сидели двое, так и мечтали.

Вдовая царица — о власти, о том, как на нее будут смотреть — со страхом, с уважением, как давно уж не смотрели, со дня смерти мужа. Сейчас так на царскую женку смотрят — опасна, гадина! А ей, Любаве, крохи былого почета и уважения. А она не такого заслуживает, не к такому привыкла!

Ее родственник — о власти. Ну и так, по мелочи. О деньгах, поместье, холопах, драгоценностях... у каждого свое счастье. Только вот платить за их счастье должен был кто-то другой. И согласия Раенские спрашивать не собирались.

Власть же!

Власть!

Счастье...

* * *

Рудольфус Истерман сидел у постели Фёдора. И когда тот открыл глаза, схватил его руку, прижал к сердцу.

— Друг мой! О, я счастлив!

— Руди....

— Никогда, более никогда я не стану так рисковать! Мое сердце едва не разорвалось сегодня от горя!

— Руди, что это было?

— Это какой-то ворь... тать по-вашему. Они напасть, тебя ранили, — Руди заговорил с отчетливым акцентом, хотя обычно его росский был безупречен. Но когда Истерман волновался, срывался на привычный говор и забывал слова. — Неопасно. Мы перенесть тебя сюда есть.

Фёдор медленно прикрыл веки. Прислушался к себе.

Ничего не болело. Наоборот, было спокойно и уютно.

— Руди, кто она?

Врать Истерман не стал. Если бы царевич не вспомнил ничего — дело другое. А Фёдор вспомнил.

Поймите правильно, Руди не считал ложь таким уж плохим занятием. Не сказал? Значит, и не надо. Не всякое слово наружу вырваться должно. Не о каждом деле говорить следует.

Но врать, когда собеседник точно знает, что ты ему врешь?

Это неправильно. Совершенно неправильно. И пользы не будет, и доверия лишишься...

— Я не знаю, друг мой. Она словно появилась из ниоткуда, подошла к тебе и лечила твою рану. А потом убежала, как лань.

— Может, она живет рядом?

— Может быть.

— Руди, я хочу ее найти.

Рудольфус подумал, что Фёдор мыслит здраво.

Найти?

Почему бы и нет. Человека с такими способностями лучше держать при себе, мало ли — еще тебя ранят? А тут и помощь подоспела.

Но следующие слова заставили его призадуматься.

— Она такая... красивая!

Красивая?

Руди тут же поменял свое мнение. Был Фёдор дураком, им и останется! Какая может быть красота у такой девки?! Да будь она хоть сама богиня любви — тьфу! Дурак!

Она пальцем поведет, а с тобой что будет? Коли она раны врачевать умеет, так может, и чего другое тоже? К примеру, сердце остановить? Или кровь отворить так, чтобы ни один лекарь тебе не помог? А вдруг?

Но говорить об этом Фёдору Истерман счел излишним. Пока.

Желает государь найти ту самую девицу? Вот и отлично, поищем. Такое и правда лучше держать рядом. А уж как использовать, и чего она там умеет?

А это мы потом будем разбираться. Управа найдется на каждого, и поводок, и ошейник, и будет любая ведьма бегать и прыгать по команде. Никуда она не денется.

— Мы будем ее поискать, Теодор, да?

— Да, Руди.

— Только ты сначала должен спать и выздороветь.

— Я болен?

— Лекарь есть быть, он сказал здоров, но ослаблен. Лежать и пить горячее молоко с медом.

— Фу, — искренне сморщился Фёдор.

— И тогда я... мы все искать та женщина. Ты согласен?

Фёдор вздохнул.

— Матушка знает?

— Не обо всем. Про рану я ей не сказал. И никто не скажет, обещаю.

Фёдор перевел дух. Это было хорошо. Матушке только намекни, она все кишки вытащит, а ему бы хорошо самому все обдумать. А уж потом делиться с кем-то.

— Хорошо. Я тебе верю, Руди.

Фёдор прикрыл глаза.

И снова перед ним поплыло нежное девичье лицо на фоне звездной ночи.

Громадные серые глаза, нежные розовые губы — кто ты? Кто?

Глава 3.

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.

Завтра мы с сестрой идем на базар.

Есть причина для матушки — мы будем покупать припасы, смотреть, что и сколько стоит... все же зла она нам не желает. Просто не знает, как это — делать добро. Слишком она устала и вымоталась. Но я ей подсказала, и она понимает, как будет лучше.

И я, и Аксинья... мы обе будем учиться.

Я помню, как первый раз оказалась на ярмарке.

Как была неловкА и растеряна, как все случилось...

Как меня запомнили, после того случая, именно меня, и именно меня потребовали у батюшки, который решил, что меня выгодно отдать. И отдал...

Тогда я привлекла к себе внимание, тогда я вмешалась в события впервые. Именно тогда.

Самое забавное, что я не жалею о своем поступке. Но о его последствиях пожалела не только я.

Получится ли у меня что-то изменить?

Бог весть. Но я буду пытаться.

На лавке лежит моя завтрашняя одежда.

Нижняя рубаха, сарафан, платок и даже дешевенькая лента в косу. Под лавкой стоят лапти. Кажется, я все продумала. И да поможет мне богиня, в этот раз я не пойду на бойню, словно овца.

И сестру не пущу.

Постараюсь.

Получится ли?

Не знаю. Но я уже иду вперед. А варенья из рябины сварено мало, на зиму его не хватит, потому надо купить еще ягоды и — в добрый путь.

В добрый. Путь.

* * *

— Устя, ты спишь еще?!

Устинья перевела взгляд за окно.

— Аксинья, который сейчас час?

— Петухи пропели.

— Какие, первые? — за окном было еще темно.

— Шутишь? — надулась сестра.*

*— первые петухи поют около полуночи, вторые во втором часу, третьи в четыре утра, прим. авт.

Устя уронила голову обратно на подушку.

— Ася, да есть ли у тебя совесть?*

*— Ася — так же форма уменьшительного от Аксиньи, прим. авт.

— Есть... ты еще не готова?

— Ярмарка часа через два начнется, там еще и товар не разложили! А ты...

— Пока умоешься, пока косу переплетешь, оденешься...

Устя поняла, что поспать ей не дадут, и принялась вылезать из-под пухового одеяла.

Холодновато уже в горнице. Одеяло хоть и пуховое, а как вылезешь — зябко становится. А и то хорошо, что одна она живет.

Другие девушки и по трое-четверо в одной комнате, на одной кровати, а то и на лавках ютятся. Когда Устя царицей была, больше всего ее тяготила невозможность остаться одной. Всегда рядом мамки, няньки, сенные девки... даже ночью кто-то на лавке спит — вдруг матушке-царице подать что понадобится?

Устя тогда и протестовать не смела...

А сейчас плеснула в лицо ледяной водой и сноровисто принялась переплетать косу. Вытянула дорогую ленту с золотом, вплела простую, подумала чуток.

— Аксинья, мел бы нам и свеклу.

— А-а... — сообразила сестра. И помчалась доставать и то, и другое.

* * *

Не по душе была Дарёне затея воспитанницы. Ой, не по душе....

И ведь с чего началось-то?

Солнышком головку напекло, не иначе. Вроде еще вчера была послушная и тихая Устяша, а тут — на тебе! Варенье она варит и на базар собирается. Пусть бы еще варенье — это дело правильное, пристойное. Но на базар? К дурным людям? И разрешила ведь матушка-боярыня! На нее-то что нашло? Дарёна пыталась отговорить, да боярыня ее и слушать не стала, только ручкой махнула.

Мол, все правильно девочки делают. И урона тут никакого не будет. Не узнает никто, вот и ладно.

Может, будь у Дарены больше времени, и отговорила б она боярыню. А не то к боярину в ноги кинулась, к бояричу. Узнали б они о таком безлепии, так небось, не попустили бы.

Нет.

Не успела няня.

Боярин с бояричем в имение уехали, боярыня дикую затею одобрила — и девчонки ровно с цепи сорвались. Сарафаны нашли холопские, лапти откуда-то взяли...

Дарёна и не узнала их сначала-то...

— Устяша! Аксюта! Ой, мамочки!

И узнать-то боярышень не получается! Смотреть — и то жутковато!

— Да что ж вы с собой сделали-то?! Ужасти какие! Смотреть страх!

— Дарёна, ты мне скажи — нас кто в таком виде узнает?

— Узнает, как же... греха б от ужаса ни с кем не случилось!

Было от чего ужасаться старой нянюшке! Девушки раскрасились так, что скоморохи б ахнули. Брови — черные, толщиной в палец. Явно сажей рисовали, вот, видно, где у Аксиньи рука дрогнула, бровь еще шире стала, к виску уехала.

Лица набеленные, щеки и губы явно свеклой натерты.

Узнать?

Кой там узнать! Увидишь ночью такое... перекрестишься — да и ходу! А то ведь догонит!

Но...

И сарафаны яркие, но старенькие, и ленты в косах хоть и яркие, но дешевенькие, сразу видно, и платочки простенькие, повязаны, как в деревнях носят, и лапоточки на ногах...

Боярышни?

К тетушке в город две девицы приехали, деревенские. Себя показать, людей посмотреть. И на том бы Дарёна стояла твердо.

Лица? А и лица... поди тут, узнай, кто под известкой и свеклой прячется...

Нянюшка только дух перевела.

— Ладно же... только от меня далеко не отходите. Понятно?

Девушки понятливо закивали.

Они и не собирались. Им бы на море человеческое посмотреть, водичку пальчиком попробовать, а потом снова в терем, к мамкам-нянькам. Ладно, к одной нянюшке под присмотр. Но интересно же!

* * *

— Руди, думаешь, будет она там?

— Не знаю, Теодор. Но может и такое быть. Ярмарка же!

За прошедшие несколько дней Рудольфус Истерман три раза проклял загадочную незнакомку. И было, было за что!

Первое!

Фёдор потерял всякий интерес к продажной любви! Минус один рычаг управления! Хотя кое-какие наметки у Руди на этот счет были.

Второе!

Найти девицу, которую видел пару секунд и то в темноте — и в столице? Ладога большая! Побегай, пока ноги не отвалятся!

Может, она и рядом живет. А может, и мимо пробегала. Мало ли кто и куда послать может, даже и по ночному времени? Одежда на ней старая, вроде бы. Холопка? Служанка? Поди, поищи! Если лицо ее только Фёдор запомнил отчетливо, но рисовать-то он не умеет! А Руди ищи, стаптывай ноги по самое... вот, по то самое!

Третье!

Скандал устроила царица Любава, прослышав про сей случай. А уж она скандалить умеет. Так что надзор за Фёдором был достаточно строгий. Даже на ярмарку... не надо бы! Но уж коли пойдешь — так с тобой еще десяток слуг пойдет. Не согласен?

Сын неблагодарный, ты смерти моей хочешь?! Я для тебя все, а ты, а я...

И изобразить сердечный приступ. Запросто. Хотя Руди точно было известно, что царица здоровее всех росских медведей, вместе взятых.

* * *

Как отец Алексей Иванович Заболоцкий, был строг и суров, так что Илья не удивился, когда боярин вернулся от соседа, да и приказал к себе сына позвать.

— Что случилось, батюшка?

Много чего мог ожидать Илья. Покупки земель, холопов, или продажи, или договора какого. Но уж точно не таких слов.

— Илюха, женить тебя хочу.

— Батюшка? Я ж...

— Ты отцу не жужжи. У Николки Апухтина дочка подросла. Марья. Уж шестнадцать лет исполнилось. Вот, как святки закончатся, так и обженим вас.

— Я ж и не видел ее ни разу!

— Я видел. Хорошая девка, не больна, не тоща, да и приданое Николка за ней хорошее дает. Две деревни, триста душ народу.

Приданое было действительно хорошим.

— И луга заливные у излучины. Хватит тебе. А я вам дом на Ладоге построю. Чтобы в столице были. Уже и место приглядел.

Илья аж головой помотал.

— Батюшка, так...

— Не знаешь ты ее? А тебе и не надобно. Апухтиных мы давно знаем, хоть и худородны они, да плодовиты. И деньги у них есть. У нас, сам знаешь, кроме древности рода, и нет, считай, ничего. Сам за холопами оброк пересчитываешь. Чай, не нравится?

Илья только руками развел.

Не нравилось.

А что поделать-то?

— Вот и женись на Машке Апухтиной. Дурного слова про девку никто не скажет, я порасспрашивал. А там... кто тебя за уд держать будет? Вон, у меня... сам знаешь.

Илья знал.

Весь дом знал.

Жена-боярыня тоже знала. И скольких девок дворовых ее супруг перевалял, и сколько у него ублюдков бегает по деревням. Знала....

Не радовалась, а куда деваться?

Алексей Заболоцкий вольностей никому не позволял, так приложить мог, что и дух вон. На жену он гневался редко, так и боярыня Евдокия баба разумная. Дом ведет, детей рОстит, куда не надобно не лезет. Чего еще-то желать?

И все же Илья колебался.

Была в его жизни тайна, о которой не стоило и отцу знать. Что там отцу?

На исповеди — и то Илья молчал. И впредь молчать будет.

Боярин кулак на стол опустил. Тяжелый, увесистый.

— Согласие я дал. Приедут Апухтины в столицу — посмотришь на невесту.

— А что ж не сейчас, батюшка?

— Не твоего ума дело.

У боярина Апухтина тоже свои причины были.

И дочку замуж выдать побыстрее, и приданое за ней дать. И в причинах этих он соседу честно признался. Так что боярин Алексей на Николу Апухтина сердца не держал.

Его воля, его выбор.

Так и так, боярин, вот девка, вот беда... берешь?

Бери. А когда нет, так другому предложим.

Алексей это бедой не считал. Был уверен, что в своей семье с чем угодно справится. А потом бояре по рукам и ударили, ко всеобщему удовольствию. А дети?

Что — дети?