История пятая. Взрослые игрушки.

— Да, ты прав, все это пески теории. Пойдем лучше, я покажу тебе дом.

Ее целью было посеять семена, и она это сделала, остальное должен был додумать я. Но я не собирался ни о чем таком думать. У Перл и раньше бывали припадки ревности, чего стоит еще один?

У меня никогда не было собственного дома, так что я все внимательно разглядывал. Внутренние помещения были строго разделены на две, но неравные части, мы отправились в правую. Описывать не буду — утомительно — но одно скажу: страшно было даже представить, сколько денег угрохали на ремонт. Это были такие покои, которыми не побрезговал бы и самый-самый. Ну, в принципе, они и были здесь самые-самые.

Левая часть была меньше и проще, хотя и тоже вся в серебре и черном дереве. Перл открыла раздвижную дверь, за которой было нечто наподобие кабинета, нынче работающего под выставку. Или камеру пыток.

— Что это? — только и смог спросить я.

По стенам были увешаны самые разные приспособления — от заостренных палок, по виду, вековой давности, до арбалетов и новейшего оружия (их было мало). Были здесь и копья, и мечи, и штуки, о назначении которых можно было только гадать.

— Это? Это музей имени Дока Ван Хелсинга.

— Кого?

Перл хихикнула.

— Ты что, вообще не читаешь? Ван Хелсинг — охотник за вампирами. А это — сувениры на память от каждого из них. Неплохо вышло, да?

— Столько их было?

— Их было больше, но тут некоторые предметы представляют целый род. Он рассказывал мне про некоторых.

Она прошла вдоль стены, едва прикасаясь рукой к экспонатам.

— Это лорд Уорли... братья Тай... преподобный Густав Керр, глава "Горящего креста"... Зои Руссо, красавица, на Ватикан работала... семейство Хименес, классно управлялись с топором... Стэнли не-помню-как, пьянь запойная... Дансигер, слэйер... помнишь?

Еще бы не помнить. Кейси. Первое лицо, что я увидел в жизни, вместо мамочки.

Я скользил взглядом по стенам и внезапно поймал себя на том, что мой мозг без меня начал игру "найди несоответствия". И нашел одно тут же, не выходя из этого музея. Никто и никогда на меня не охотился. Я не помню, что было до, но и после уже прошло немало времени, и никто (после Кейси Дансигера) пока не изъявлял желания сделать меня короче на голову. Что касается вампиров, то нападать на меня спешили только молодые и неопытные. С ними-то я справлялся легко, но старые, которых действительно следовало опасаться, обходили меня десятой дорогой, даже на их территории. Еще минута — и я поверю в ангелов-хранителей.

От размышлений мое внимание отвлекла одна вещь. На самом деле я не отводил от нее глаз, как только заметил, уже не слушая Перл, потом подошел и дотронулся.

Это было нечто вроде кнута или хлыста с гибкой серебристой струной, рукоятка из какого-то металла и дерева была сделана так совершенно, словно не на этой планете. Вещь очень красивая, завораживающая настолько, что я не удержался и взял ее в руки. И сразу понял, как с ней обращаться — эта струна могла отрезать голову одним щелчком и вернуться на место в рукоятке.

— А это звезда коллекции, — раздался тихий голос Перл, который акустика комнаты делала зловещим. — Лучший охотник, безупречный, безжалостный, с такой острой ненавистью, что она не угасала годами. Единственный в своем роде, кого Данте реально опасался. Несколько раз он был на волосок от смерти, и этот волосок ты в руках держишь... В конце концов легенды говорят разное: одни утверждают, что охотник сам стал вампиром, чтобы уравняться в силе и достать того, кого так ненавидел... другие — что это Данте его таким сделал... третьи — что в конце концов уничтожил... И никто — даже наш общий друг — так и не узнал его настоящего имени. Он называл его просто...

Дверь распахнулась так резко, что Перл запнулась на полуслове. Подкрадываться Данте не собирался.

— Predatore, — сказал он тихо. — То есть...

— Хищник, — закончил я. Тут не надо и итальянский знать.

— Совершенно верно. Он был единственным человеком, к которому я чувствовал уважение и даже больше, — сказал он в тон Перл, но прозвучало это куда более зловеще и одновременно просто. Перл медленно отступала от меня по мере его приближения. — Я восхищался им так же сильно, как он желал моей смерти. Понимаешь?

— Да не особо, — я пожал плечами. — Не разбираюсь в охотниках.

— И мне вот всегда было интересно: если он так отдается всем чувствам, то каково тем, кого он обожает?..

Данте осторожно забрал хлыст и протянул руки.

— Лис, обними меня. Как хорошо, что ты приехал.

Это странное чувство я не испытывал ни с кем больше — мы могли не видеться годами, я мог думать о нем или нет, но лишь приблизившись, тело вдруг начинало тянуться к нему, будто было его частью. Лишь обнять его, вдохнуть запах его волос и кожи — и враз становилось непонятным, как я мог быть вдали сколь угодно долго, десять лет или пять минут. Этому не было объяснения, впрочем, я не искал его, как и объяснений многому другому.

Я посмотрел на Перл — она не ушла, стояла у дверей, довольно улыбаясь одними уголками губ, глаза же были холодные и злые. Как будто происходящее иллюстрировало какую-то ее безумную теорию.

Немного отстранившись, Данте произнес, не оборачиваясь в ее сторону:

— А тебе, родная, я советую не терять время и подумать, как ты объяснишь то, что все мы здесь находимся.

Призрак ее улыбки сполз, как змеиная кожа.

— Ну ты же не казнишь меня за то, что я хотела похвастаться нашим домом?

— Позже, Перл. Вопросы есть?

Она капризно надула губы, что сделало ее похожей на безымянную азиатскую порноактрису.

— Я просто хотела напомнить нашему гостю, что закон распространяется и на него, на случай, если он захочет перекусить. Все донорские точки к вашим услугам. Сайонара, Улисс-сама.

Сложив ладони, она иронично поклонилась мне, после чего исчезла. Данте еще секунду смотрел вслед, на открытую дверь.

— Не наказывай ее за человеческие слабости, — сказал я.

— Мотивы Перл далеко не так очевидны, как кажется, — сказал он уже совсем другим тоном и повесил оружие на место. — Пойдем, поболтаем наверху.

— Ты что, не хотел, чтобы я здесь был?

— С чего ты взял?

— Ну, ты так оторвался на Перл...

— Это разве оторвался? Не бери в голову, Лис, меня мутит от претенциозности этого места. Не дом, а памятник тщеславию. Я ведь постоянно на студии, здесь захожу только в пентхаус. И вообще, как и тебе, большие комнаты всегда действовали мне на нервы.

Мы поднялись на лифте под самый потолок. Там было небольшое, но роскошное помещение, мебель вся встроенная — только кровать посередине, укрытая до пола тонким серым покрывалом с жемчужным отливом. И тонированное готическое окошко на всю стену, прочерченное тонкими рамами.

Я бы и так понял, что это его комната. Во всем доме был идеальный стерильный порядок. Здесь был бардак.

— Падай, — сказал Данте, и я растянулся на кровати. Он замер надо мной, разглядывая, словно увидел впервые.

— Что? — спросил я.

Внезапно он приблизился и обвел пальцем глазницу под моей повязкой — а потом осторожно коснулся ее губами.

— Это она сделала?

Один вопрос, на который он, скорее всего, уже знал ответ. С тех пор, как Рэйчел сбежала, мы виделись с ним не раз, я жил в Чикаго восемь лет, и ни разу мы не заводили об этом разговор. С самого начала Данте почему-то сделал вид, что не замечает моей повязки, и все упорно следовали его примеру. Если я и хотел рассказать о том, что произошло тогда, то постепенно это желание притупилось, если не исчезло совсем. Почему? Поначалу, естественно, первой моей целью было отловить Рэйчел и получить бездну удовольствия от ее смерти. Но потом сам процесс наблюдения за ней оказался таким увлекательным занятием, что первичная цель все оттягивалась и оттягивалась, пока я о ней не забыл. В конце концов, это здорово позволяло коротать время. А других причин я не искал.

Я не знал, что сказать, и просто кивнул. Он улыбнулся.

— Мне показалось, что ты созрел, чтобы рассказать. Ведь это смертный приговор для Перл. Ее ты жалеешь, что ли?

Я посмотрел на него и вдруг понял — он уверен, что Рэйчел мертва, что я еще тогда убил ее! И правда — как она может быть жива, если сделала такое!

В таком случае он будет удивлен.

Он сполз прямо на пол, опираясь локтями на кровать, и я начал рассказывать. Рассказал все — как Рэйчел похоронили заживо, как я ее нашел, что с ней происходило, как она сделала это, как я следил за ней. И по мере выкладывания фактов я понял, что не чувствую к ней ненависти. Я сто раз мог убить ее во время наблюдения — она понятия не имела, что я порой в двух шагах от нее, смотрю, как она выслеживает жертв, как убивает, как сходит с ума, как возвращается в рассудок. Она вела себя чертовски неосторожно — возможно, потому что была уверена в моей смерти, как Данте — в ее. Рэйчел отличалась тем, что убивала просто так, проливала кровь как воду, словно выполняла раз за разом какой-то ритуал, и он постоянно не получался. В эти моменты она превращалась в озверевшую фурию, вопящую, как стая банши, разрывая тело жертвы голыми руками. Что-то в ее мозгах все-таки сдвинулось за годы под землей, и чем дальше я наблюдал, тем меньше ее вины видел. Я не представлял, как объяснить это Данте.

По его лицу путешествовали странные эмоции, очень разные, некоторые мне не были понятны. То ли все это действительно было жутко, то ли ему было что вспомнить в этой связи... В любом случае, этим он со мной делиться не хотел.

— Почему ты не рассказал мне сразу? — тихо спросил он, когда я закончил.

— Не знаю. Я все чего-то ждал. Наверное, было предчувствие, что все не столь просто.

— Ну и ладно, так даже интереснее. Мне ведь тоже не улыбается сейчас избавляться от Перл, когда она так прилежно работает. Что касается твоей блондинки... кажется, ты ее немножко любишь.

Что?..

— Нет... не думаю... Я вообще плохо представляю, что это значит.

— Ну... вроде когда чья-то смерть не принесет тебе удовольствия.

— А. Это любовь, по-твоему? Но и твоей смерти, например, я не хочу.

Он встал и что-то достал из стенного шкафа. Это был шприц и какой-то флакончик, Данте умело проткнул иголкой крышечку, и голубоватая жидкость перекочевала за стекло.

— Твоя смерть, Лис, — сказал он наконец, забираясь на кровать и садясь по-турецки напротив меня, — точно не принесет мне радости. Так что можешь считать это объяснением в любви.

Я был рад, что мы прикрыли тему Рэйчел.

— Что это? — спросил я, когда увидел, что он расстегивает воротник рубашки. Я был равнодушен к наркотикам, во всяком случае, к тем, которые знал. Опиум давал расслабление, мескаль — легкие глюки, но ничего особенного. Не из-за чего голову терять.

— "Kreuzfeuer", европейский хит. Тебе нужно вмазаться, это верное спасение от депрессии. Даже если тебе кажется, что ты в порядке, я скажу тебе правду. Мне скучно, Лис, тебя нет рядом, я не вникаю в бизнес, и остается искать разные пути. Этот ничем не хуже других.

— Я вообще-то никогда не... Как оно подействует? — спросил я осторожно.

— Не бойся, мы сделаем все грамотно.

Он не глядя ввел иглу в вену, потянул поршень, и кровь взвихрилась за стеклом, как падающий шелковый платок, завораживающими мягкими переливами. Потом она вернулась в вены, смешанная с неизвестной жидкостью, и они на мгновение вдруг проступили под белой кожей на шее, дальше — на руках, как нарисованные тонкой кисточкой разводы киновари. А потом ушли вглубь, снова штиль. Я едва оторвался от этого зрелища, чтобы взглянуть в глаза Данте, и увидел черные дыры, словно зрачки расползлись за пределы не только радужки, но и глаз вообще. Дышал он через раз, а работа сердца была слышна, как удары гонга, обмотанного бархатом. Потом зрачки стали постепенно уменьшаться, сужаясь все сильнее по мере того, как восстанавливалось дыхание и сердцебиение. Через мгновение его взгляд снова стал почти осознанным, но мгновение это длилось долго.

— Черт, — выдохнул он, — который раз уже, а привыкнуть не могу. Убойная штука, ее нам на заказ делают. Перл ее даже на улицы не выпустила, оставила нам для внутреннего пользования, слишком уж дорогое производство. У людей мозги взрываются от минимальной дозы. Но заработали мы на нем... сказочно.

Данте взял пустой шприц и снова ввел в вену, на этот раз на руке, чтобы набрать своей крови. Я положил голову ему на колено, почувствовал, как он убирает волосы с моей шеи. Укол был профессиональным и почти неощутимым.

Подействовало моментально — моя кровь, смешавшись с его, превратилась в ртуть, а потом сразу же — в густой текучий джем. Я, наверное, ахнул, потому что Данте рассмеялся где-то очень высоко надо мной. Смех звучал, будто хрустальный шар уронили на хрустальный пол; звуки тоже потекли, преобразились во что-то материальное, имеющее текстуру и цвет. Я перевернулся на спину, чтобы увидеть его лицо, но до него было не ближе, чем до солнца, казалось, рукой не дотянуться. Оба мои глаза открылись, и я снова увидел мир в стерео. Я видел свое отражение в лице Данте, которое вдруг стало зеркальным, и мои глаза сияли, свет тек из них желтым светящимся алхимическим дымом. Данте плел косички из моих волос, и мне казалось, что они завиваются, то как лента Мебиуса, то как модель ДНК, и уходят в бесконечность.

— У тебя так волосы отросли, — сказал его голос, измененный до неузнаваемости, словно звучащий сквозь хрустальную метель.

— А ты по-прежнему одеваешься на барахолках, — ответил я, и он снова рассмеялся, обжигая осколками, падающими на мое лицо и надрезающими кожу. Потом наклонился и вдруг поцеловал меня, отчего свет на мгновение стал нестерпимо ярким, палящим невыносимо-сладко, пока не брызнул искрами. Наши отношения сложно назвать платоническими, но интима в них не было тоже — по крайней мере, мы в этом никогда не нуждались... хотя сейчас... Я все же протянул к Данте руки и подмял его под себя движением, гудящим, как сильный ветер — это было приятно. Невыразимо. А он продолжал смеяться... и тут...

И тут меня шарахнуло снова, как тогда на кладбище, только в этот раз я почувствовал не страх, а нечто абсолютно новое. Ненависть. НЕНАВИСТЬ. Отравленную и черную, до омерзения, до боли, до тошноты. Да как же можно с этим жить?... как не пропитаться ядом, не сгореть?.. Я даже застонал от этого невыносимого чувства, стиснув пальцы на шее Данте, и его глаза вдруг стали черными колодцами, слившимися в один, а руки обхватили и прижали к себе, укачивая, пока не вернулась эйфория и весь мусор не унесло потоком искрящейся чистейшей воды.

Постепенно прогулка по огненным небесам сходила на нет, мозаика снова выстраивалась во что-то логичное: комнату, окно, его лицо, но кое-что все равно осталось. Звезды стали ближе. Данте был прав — к такому не привыкнуть, это слишком прекрасно. Хотя в тот момент я уже точно знал, что это мой последний раз.

Очень жаль, но... Больше я это пробовать не буду.

— Ну как? — спросил он, все еще перебирая пальцами мои косички. Чтобы наплести столько, потребовалось бы несколько часов. Сколько же часов прошло, три, четыре?