— Простите, мсье Араго, я настолько давно выключен из ваших комбинаций, что просто-напросто не представляю себе, чем бы мог быть вам полезным.
— Не представляете? В таком случае, придется напрячь воображение.
— Ах, простите. Я неудачно выразился: очень опасаюсь, что просто-напросто не смогу быть вам чем-либо полезным.
Гость сел поудобнее, и в затененных его глазах ей-же-ей появилось вялое любопытство:
— И вы тоже простите. Бога ради. Скажите, свои финансовые обязательства вы выполняете таким же образом? А? Интересно, — вы всерьез думали, что вот проговорите какие-то там детские слова — и все, ничего не было, мы тут же, извинившись, оставим вас в покое, а вы никому ничего не должны?
— Боюсь, мсье, вам было бы весьма затруднительно предъявить к опротестованию ваши векселя.
— Ага. Сначала слегка, очень цивилизованно косим под наивного лицеиста, а потом тут же, без переходов, но столь же цивилизованно начинаем хамить. По той причине только, что уверены, — вам ничего не будет.
— Не вижу, — каким образом? Я не выполнил приблизительно ни единого задания за все эти годы, а кроме того — ни единого дня не находился на государственной службе. Вам нечего инкриминировать мне, господа.
— Да? — Промурлыкал гость. — А если мы, приложив расписку, расскажем другое? И — обоснуем? Кому поверят, вам — или нам? Мы свалим на вас все, что добыли во Франции, а также то, чего во Франции добыть не смогли, и получили весьма... окольным путем.
— А ведь я могу позвонить в Бюро прямо сейчас. Сомневаюсь, что вы успеете добраться до своей берлоги. Вы отяжелели, растренировались и потеряли форму, старина.
— А вот таким образом шутить я вам не рекомендую категорически. Весьма и весьма настоятельно. Я не знаю ничего, кроме того, что мне положено знать, так что это ваше Бюро не выяснит ничего интересного, а вот вами оно заинтересуется. Немедленно. У Бюро, как у всех Бюро на свете, исключительно недоверчивый нрав, утомительная, въедливая метода общения и высокая мера злопамятности. Но... мне меньше всего хотелось бы угрожать или как-то давить, и чрезвычайно приятно, что обстоятельства дела это позволяют.
— Ха, я уже убе...
— Минутку, — Незваный Гость поднял руку, — будьте любезны не перебивать. Вот скажите, почему, по какой причине вам вообще не хочется нам помочь? Я имею ввиду — наиболее общие основания?
— Мой Бог! Вот это вопрос!
— Нет, в самом деле? Боитесь связываться?
— И это — тоже. Но, кроме того, я, как видите, несколько повзрослел и более не считаю измену своей стране очень... очень похвальным занятием.
— О-о-о, месье, оказывается, патриот? — Голос его звучал даже не слишком насмешливо. — То есть, говоря иными словами, вам неприятна мысль о том, что вы можете принести вред своей стране и претит сотрудничество с ее врагами?
— Не философствуйте. Противнее философствующего шпиона только философствующий алкоголик.
— Вы забыли про философствующего следователя. Зря, между прочим, забыли. Нет, вы ответьте. Это, видите ли, входит в мои инструкции. Мы вам сильно не нравимся?
— Да. Вы мне не нравитесь.
— Я не буду вспоминать даже, — опять-таки в соответствии с данными мне инструкциями, — что против денег наших вы никогда не возражали. Я просто-напросто уполномочен сообщить вам, что в данном случае никаким интересам Прекрасной Франции не будет нанесено никакого вреда.
— О, да! — Саркастически воскликнул предприниматель. — Разумеется, сплошное благо!
— Как ни удивительно, но обстоятельства складываются именно таким образом, правда, не скрою, это произошло совершенно случайно. Нам не нужны никакие сведения военного, технического, политического или коммерческого характера. Более того, — нас не интересует никакая информация. Не предполагается также какое-либо воздействие на ситуацию во Франции или в области ее жизненных интересов. И, тем более, не планируется никаких диверсий.
— О, разумеется! Чисто благотворительная акция.
— Нет, — гость пожал плечами, — не благотворительная. Но и против каких-либо интересов Франции она тоже не направлена.
— Тогда позвольте поинтересоваться, почему таким безобидным и благим делом занимается ваше уважаемое ведомство?
Незваный Гость поднял брови в несколько преувеличенном удивлении:
— Какое ведомство? О чем вы, мсье? Я, вообще говоря, просто-напросто работник консульства и в данный момент не занимаюсь деятельностью, которая может быть осуждена по какому-либо французскому закону.
— Хорошо, — с подчеркнутым терпением проговорил хозяин, — почему именно ведомство, с которым я в свое время имел неосторожность заключить договор. Где здесь дьявольские рога?
— Предрассудки, — непонятно ответил гость, — предрассудки и предубеждение. На этот раз чистой воды, совершенно непонятное предубеждение против нашей страны. А нам всего-то и нужно разместить заказ на одну работу. Мы бы с удовольствием заплатили бы за ее выполнение хорошие деньги, мсье. Очень хорошие деньги, но... Не что иное, как предубеждение.
— И какого характера работа?
— Вычисления чрезвычайно большого объема и такой структуры, которая не позволяет обойтись мощностью вычислительного устройства меньшей определенного порога.
— Военные расчеты, разумеется?
— Я мог бы нахамить и сказать, что это не ваше дело, но в данном исключительном случае я уполномочен дать заверения, что вычисления носят характер исключительно невоенный и с разработкой военной техники не связанный. Во всяком случае, — непосредственно. И это — правда.
— Только не говорите мне...
— Увы! Дело обстоит именно так.
— Речь идет о миллиарде операций?
— Совершенно верно.
— И точно так же совершенно невозможно.
— Придется постараться.
— Это угроза?
— Как вам будет угодно. Но, во всяком случае, — не только угроза.
— Вы намекаете на то, что мне положена моя морковка?
— Вам и... тем, кто согласится помочь.
— Не могу сказать, чтобы прежде вы проявляли какую-нибудь исключительную щедрость.
— Мы не давали слишком много, но вы не будете спорить, что мы давали каждый раз достаточно. То, чего по-настоящему не хватало. И еще — вовремя. Не говоря уж об услугах, которые бывали подороже любых денег... Нет-нет, вы вспомните, вспомните!
— И все совершенно бескорыстно.
— Да, то, что вы перестали фабриковать туалетную воду, и перешли на инфузорную землю — сначала, а потом на особо-чистые вообще — потом, мы считали, да, расчитывали, что это некогда может оказаться... соответствующим нашим интересам. Но ведь и вашим интересам тоже, мсье Груши... Кстати, — хорошо еще, что не Даву...
— А вы злопамятны.
— Просто тренированная память.
— Таким образом, насколько я понял, на этот раз планируется проявить большую щедрость?
— А вы настойчивы.
— Просто тренированная привычка к определенности. Итак?
— Любые разумные суммы.
— А вот это как раз и называется неопределенностью.
"Араго" пожал плечами.
— Существуют суммы, которые выдадут любого адресата так же верно, как тавро на лбу. А вам знакомо наше умение давать незаметно.
— Мсье.
— Да!?
— Не соблаговолите ли снять шляпу? Все равно не похожи ни на ковбоя, ни на шерифа, ни на мафиозо тридцатых годов.
— Что?! А, — он покрутил головой и тихонько засмеялся, — вы не самый легкий партнер по переговорам, генерал-маршал. На редкость тяжелый характер.
И — снял. Так и есть. Аккуратная, с четкими границами, бледная плешь на пол-головы, в форме приблизительного ромба.
Через две недели в загородном доме куратора всех работ по проекту "Мультиграмма" (и фактического отца этого проекта) появился дальний родственник. Это был низкорослый, чрезвычайно подвижный субъект того средиземноморского типа, к которому с равной вероятностью мог бы принадлежать грек, каталонец, уроженец южной Италии, гасконец — да и вообще кто угодно, вплоть до турка, араба или какой-то турецко-арабской помеси. Впрочем, судя по льстиво-неотвязной манере добиваться своего, умолять, льстить, клянчить, судя по тому, что он вообще обратился с такой просьбой к исчезающе-дальней родне, — а это вовсе не принято во Франции и считается почти неприличным, — он, скорее всего, был все-таки евреем. Он только что в ногах не валялся (попытка стать на колени — была) утверждая, что если дорогой племянник (видевший его впервые в жизни) не спасет его, то Кабинет его неизбежно прикончит. Да, и оставит жену — вдовой, а четверых детей — сиротами. Дальше с потрясающей логикой было заявлено о неизбежном сиротстве, к тому же, еще и пятерых очаровательных внуков. И если дорогой племянник откажет ему в пустяковой просьбе, то пусть лучше собственноручно пристрелит его прямо здесь, поскольку это куда милосерднее. С этими словами он начал совать в руки ошеломленного инженера непонятно откуда появившийся пистолет. Рыдал, проливая светлые и необыкновенно крупные слезы, и все норовил поцеловать хозяину руки. И человек, который не поддался бы, скорее всего, ни на какие угрозы и посулы (поскольку имел весьма абстрактное представление о жизненности первых и очень слабое — о истинном значении чисел, которые стояли за вторыми), не выдержал нестерпимого смущения и брезгливости к столь недостойному свободного гражданина поведению. К тому же задача носила совершенно нейтральный характер, была на диво грамотно сформулирована и относилась к тому классу проблем, для решения которых "Мультиграмма" собственно, и создавалась. Динамика и исход процессов в неравновесных средах, будь то метеорологические процессы, картина турбулентности среды, обтекающей тело, движущееся со сложнопеременной скоростью или стратегия развития корпорации в большом массиве некоторых формализуемых условий. Более того, — она чрезвычайно подходила для испытания комплекса на пределе возможностей. Прямо-таки как будто специально для этой цели была создана. Он бы, пожалуй, тоже такую выбрал. Что бы ни представлял из себя этот самый Кабинет, он заслуживал уважения хотя бы, потому что на него работали на редкость приличные математики: по имеющемуся массиву не было ни малейшей возможности установить, из какой именно области была добыта эта диковинная система уравнений.
О вы, жестковыйные, привычные судить и осуждать, но не привыкшие к тому, что вам лобызают руки, — не думайте, что в подобных обстоятельствах чувствовали бы себя непринужденно, а отказали бы — с легкостью. Тут нужна особая тренировка, почти напрочь отсутствующая у интеллектуалов в так называемых цивилизованных странах.
VI
— Так вы отказываетесь?
На лице Гельветова промелькнуло мученическое выражение человека, вынужденного двадцать раз повторять одно и то же разнообразным, но и одинаковым идиотам, которые ко всему прочему просто не желают понимать.
— Я тысячу раз говорил и опять повторяю: не отказываю, а просто не могу. Как не могу даже при всем желании поднять двести килограммов.
— Да вы понимаете, что речь идет о государственных интересах?
— А это я слышал две тысячи раз.
— Слушай, Чангуров, — что он о себе думает, а? Что у тебя, бл..., за кадры такие?
— Мучаюсь, Андрей Антоныч, но других у меня нет.
— Слушай, — ты что о себе возомнил, а? Думаешь, без тебя не обойдемся?
— Это как вам будет угодно. Могу только от всей души пожелать вам всяческих успехов.
— Нет, что тут у вас вообще творится, не понимаю? Каждое говно начинает считать себя незаменимым, становится в позу и качает права. В прежние времена ты бы у меня...
— В прежние времена вы бы выясняли отношения не со мной, а с другими соискателями, — Гельветов распахнул объемистый портфель, как самурай — вскрывает живот в ходе традиционного сеппуку, и начал бурно выхватывать оттуда толстые пачки бумаг, — вы думаете, — вы один такой, а? Так поглядите! И все срочно! Сверхсрочно! Вне очереди! Вне всяких очередей! Первостепенной государственной важности!
Гость побагровел, но сдержал себя, как сдерживают неподъемный груз, и сказал чеканным, железным голосом и почти спокойно:
— Мне на все это — плевать, меня интересует только одно: когда я получу то, что мне нужно?
— После того, когда мы справимся хотя бы с чем-то из предыдущего. Или после того, как нам официально укажут, что за чем делать и гарантируют полную неизменность очередности. После того, как все вы, государственные люди, окончательно определитесь, кто будет давать нам официальные указания. Гос-споди! Ведь находятся же еще деятели, которые ругают План! Да это же мечта! Отдых души!!!
— Павел, по-моему это так называемая попытка скрыть за истерикой собственное неумение работать.
— Да-а? У меня всего-навсего пятнадцать человек, которые мало-мальски в курсе. У всех все — сверхсрочно. Каждый находит высоких покровителей, чтобы протолкнуть свое дело — в первую очередь. Все требуют, чтобы я выехал лично, потому что их дело — самое важное в Союзе. Меня посылают на Алтай по части твердого топлива, чтоб я заодно решил вопрос с бронированием вертолетов, и это еще хорошо, потому что вертолеты — в Улан-Удэ, но когда очередной государственный человек доходит до еще более высоких кабинетов, мне звонят из ЦК, чтобы я немедленно ехал в Питер, на ЛОМО, я спрашиваю, — в чем дело? Там сначала возмущаются самим фактом вопроса, потом говорят, что это — жутко секретно, потом говорят более-менее конкретно, я предлагаю сотрудника, чтобы он решил эту проблему, после чего немедленно начинается скандал! Потом меня все-таки выдергивают в ЛОМО, но там я опять ничего не успеваю, поскольку через десять дней меня выдергивают в П-пензу, в НПО "Заречное"! — Он замолчал, тяжело дыша и машинально стараясь пригладить волосы. — А я не могу решать все эти ваши сверхсрочные вопросы, пока не решу проблемы по-настоящему фундаментальные. Поняли?
— Так чего вы хотите?
— Немного. План. Решать самому, каким образом группировать заявки, чтобы решать их рационально. Опытное производство, чтобы работать на своей базе, а не по городам и весям н-необъятной Родины.
— Я не могу ждать!
— Так ведь все равно придется! Но только при моем раскладе вы хотя бы имеете шанс дождаться.
— Слушай, ты не еврей, а? А то уж больно интонации ж-жидовские... У-у, — грузный седой человек глянул на Гельветова с яростной, но и брезгливой ненавистью, — в прежние времена ты бы у меня... я б тебя...
Ага. Наслышаны. Вот только сейчас не прежние времена, и ты меня в шарашку не законопатишь. Руки коротки, хряк. Хряк из когорты хряческой, — это сколько ж я успел перевидать вашего брата за эти бесконечные два года восемь месяцев? Куда не сунься — всюду они. Это не я, это, наверное, они незаменимые. И еще необходимые, — в том смысле, что никак и нигде, ни в каком месте невозможно обойти. И никуда нельзя вас засунуть, с вашими суждениями хряческими и хряческими подходами ко всем на свете проблемам. Но сегодня не ты меня интересуешь, и не куда более человекообразный (именно поэтому, наверное, он и подчиняется этому Андрей Антонычу, а не наоборот, потому что промеж хряков — свои, хряческие критерии иерархии) Павел Аркадьевич, которого я, дурак, еще какие-то три года назад считал вреднейшим на свете существом и олицетворением застоя. Да он, можно сказать, — светоч! Луч света в... в ихнем царстве, и вообще непонятно, как он пробился-то в начальники такого уровня, когда кругом сплошные необъятные морды, необъятные животы и щетинистые затылки в складочку. Сегодня меня интересуете совсем не вы, а интересует меня во-он тот чрезвычайно приличный молодой человек лет тридцати в светло-сером костюмчике и золотых очечках. Это мне Леня настоятельно порекомендовал обратить внимание, хотя даже и он не знал толком, кто это такой. Даже сам факт, что Леня! Феклистов! Не знал чего-то! — о многом мог бы сказать посвященному, а уж то, что какой-то хлыщ присутствовал в этом кабинете при таком разговоре... Куда реже, чем хряки, но такого рода деятели ему в последнее время тоже попадались. Очевидно, — эволюция все-таки идет даже среди руководящих форм жизни... И если допустить еретическую мысль о том, что хряки не размножаются делением, — то вполне может случиться так, что в ходе естественного отбора за какие-то десять двенадцать лет хряки будут по преимуществу вытеснены и место их займут такие вот пустотелые жестяные автоматы. Манекены. Андроиды в тоненьких очках и аккуратнейших сереньких костюмчиках. Некоторое время Гельветов, дожидаясь ухода хрякообразного Дяди Дрюни, бесплодно размышлял, будет ли от такой смены лучше, но в конце концов решил, что — будет, потому как у них костюмы красивше, а кроме того — они хотя бы в конечном итоге предсказуемы. О хряках этого сказать нельзя.
