Всё, о чём он мог думать теперь, был Ихиссе.
Но Ихиссе не было, и дом пустовал — вероятно, все ушли на утреннюю репетицию, а его, Миреле, попросту не смогли добудиться. Теперь ему как пить дать предстояло выслушать уничтожающий выговор за пропуск, но он старался об этом не думать. Еле заставив себя переодеться, он принялся бродить по дому, прижимая к груди свёрнутый халат с павлинами и не в силах взяться хоть за какое-то дело.
Несколько раз он натыкался на разные предметы, принадлежавшие Ихиссе, и тогда ему казалось, что сердце вовсе разорвётся от невыносимой, накатывавшей волнами тоски. Он тосковал так, как будто его любимый человек умер, или им пришлось навек расстаться, хотя и понимал, что Ихиссе всего лишь пошёл на репетицию. Время же, как назло, тянулось невероятно медленно: даже в самые первые дни здесь, когда у Миреле не было ни книг, ни других занятий, и он коротал вечера, разглядывая из окна сад, у него не появлялось такого мучительного ощущения, что каждая минута тянется, как минимум, час.
Когда выносить всё это и дальше стало совершенно невозможно, Миреле решил принять ванну. Купальня была расположена в саду, и он вышел из дома босиком, так и не в силах расстаться с лазурной накидкой, всё ещё хранившей запах другого человека. Он остановился, как-то особенно остро ощущая теплоту камней под босыми ногами, каждую неровность их гладкой поверхности, каждую травинку, пробивавшуюся сквозь трещину и щекотавшую пятку.
Чёткость этих ощущений особенно контрастировала с дурманом, царившим в голове Миреле. Ему казалось, что он может понять сейчас весь мир, суть всех тайных процессов, происходящих в стволах деревьев, в подземных недрах, в коконе гусеницы, которая готовится стать бабочкой, — но только не самого себя, подхваченного обрушившимся на него чувством, как лавиной.
Он побрёл дальше, распахнул резные двери, ведущие в купальню, и наполнил мраморный бассейн водой, собственноручно таская её из большой бадьи, стоявшей в саду. Подогревать воду не требовалось — она и так уже была нагрета солнцем, и Миреле, раздевшись, скользнул неё, как в прохладный омут.
Изумрудно-зелёные блики скользили, танцуя, по гладким стенам.
Купальня была небольшой, и они всегда мылись по одиночке — соседи его порой по много раз на дню, и Миреле всегда это удивляло, но сейчас он подумал, что, быть может, они использовали купальню не столько для того, чтобы принять ванну, сколько чтобы побыть в одиночестве и поразмышлять — думалось в этой прохладной темноте легко. Он закрыл глаза и прижался щёкой к мраморному бортику, думая о том, что точно так же здесь лежал Ихиссе — всего лишь день назад. По другой его щеке скользил солнечный луч, пробивавшийся сквозь приоткрытые двери, и прикосновение его было ласковым, как поглаживание чужих пальцев.
На границе полусна и яви Миреле думал о том, что совсем скоро снова увидится с Ихиссе, и хотя никаких сомнений в этой встрече у него не возникало, она представлялась ему такой же невероятной, как если бы ему предстояло своими глазами лицезреть Великую Богиню. Тоска, разрывавшая ему сердце, наконец, отступила, как будто подчиняясь успокаивающему действию воды, и на её место пришло ощущение незамутнённого, беспредельного, выходящего за грань человеческого восторга.
Миреле не смог бы долго выносить этого чувства — ещё несколько мгновений, и оно вырвалось бы из него вместе с душой, оставив бездыханную оболочку тонуть в наполненном водой бассейне. Но этого не произошло — двери распахнулись, и в купальне появился человек.
В первое мгновение показалось, что это Ихиссе, и Миреле вскочил на ноги, но когда ослепившее его солнце вновь скрылось за дверями, он увидел, что это Лай-ле.
Передвигался тот как-то странно — еле полз, как больной или раненый человек.
— О, Великая Богиня, — проговорил он, разглядев Миреле. — Ты-то что здесь делаешь... В такую рань...
В голосе его не было раздражения — только какое-то невероятное измождение; даже не усталость, а абсолютная опустошённость. Счастливому человеку всегда хочется делать счастливыми других, и Миреле почувствовал желание помочь ему, тем более что он всегда чувствовал к Лай-ле, с его меланхолией, некоторую внутреннюю близость.
Он выскочил из бассейна и замер, вдруг сообразив, что обнажён.
Видимо, это открытие и связанные с ним чувства отразились на его лице, потому что из горла Лай-ле вырвался какой-то хрипловатый, удивлённый смешок.
— Хатори-Онто, да кто здесь стесняется друг друга, — пробормотал он, глядя на Миреле из-под тяжёлых, опухших век, выдававших бессонную ночь.
Но Миреле не был уверен, что именно стесняется. Что-то другое было в охватившем его чувстве — может быть, нежелание, чтобы кто-нибудь другой видел его таким, кроме Ихиссе. Прежде он никогда такого не испытывал и не знал, есть ли в этом что-то правильное, однако поспешил взять один из лёгких льняных халатов, всегда висевших в купальне на тот случай, если кто-нибудь не захочет одевать на влажное тело обычную одежду.
Взгляд его скользнул по халату с павлинами, аккуратно сложенному на одном из бортиков бассейна — во время купания Миреле время от времени подплывал к нему, чтобы прижаться к ткани лицом — и он зарделся, однако Лай-ле, судя по всему, не обратил на одежду Ихиссе никакого внимания.
С глухим стоном он опустился — почти повалился — на пол и, вытащив из широкого рукава какой-то свёрток, бросил его рядом.
Миреле стоял рядом и подбирал выражения, в каких следует осведомиться о его самочувствии и попытаться предложить помощь.
Лай-ле, больше не обращая на него внимания, развернул свой свёрток и, вытащив из него длинную трубку, принялся набивать её каким-то веществом из стеклянной банки. Дыхание его при этом становилось всё более тяжёлым, движения были торопливыми и неаккуратными, по лицу текли капли пота, зубы стучали, как от сильного холода. Миреле на мгновение испугался — ему показалось, что сосед по-настоящему задыхается.
Но это мгновение прошло. Лай-ле зажёг трубку при помощи "волшебного огня" и дрожащими пальцами сунул её в рот. Сделав несколько затяжек, он замер, перестав дышать. А потом издал такой же мучительно-сладострастный стон, как Ихиссе ночью, получивший то, чего он так отчаянно жаждал.
Он повалился на пол с выражением бессмысленного блаженства на лице, прижимая трубку к груди, как самое драгоценное в мире сокровище.
Купальню наполнил голубоватый дым.
— Светлосияющая Аларес, — пробормотал Лай-ле, прикрыв глаза. — Наконец-то.
Миреле смотрел на него, застыв.
Всё вдруг получило исчёрпывающее объяснение — и меланхолия, и томный вид, и бессонные круги под глазами.
Наркотик — а вовсе не любовь, и не печаль, и не попытка самоубийства, которую Миреле подозревал в соседе.
Взгляд тёмно-золотистых глаз, сейчас помутневших и казавшихся коричневыми, как вода в дождевой луже, заскользил по купальне и остановился на Миреле. В первое мгновение Лай-ле выглядел так, как будто только что его заметил. Потом он дёрнулся, скривил губы и снова замер.
— Хочешь? — спросил он обречённо, дотронувшись пальцами второй руки до своей драгоценной трубки.
Миреле покачал головой, и на лице Лай-ле отразилось явное облегчение. Он устроился на полу удобнее, подперев голову рукой, и снова затянулся.
"Ну и глуп же я", — впервые подумал Миреле, выйдя из купальни.
Несколько мгновений спустя он застыл в тени веранды, снова услышав то, что слышал вчерашним вечером — ругань и крики, несшиеся из павильона. Даже не осознанное намерение, а некий инстинкт заставил его бесшумно проскользнуть в дом и, прокравшись по коридору, остановиться там, где слова становились различимы.
— ...полгода был тебе верен! — в голосе Ихиссе были слышны истерические нотки. — Кого ты из меня хочешь сделать, мужа аристократки, которому полагается смертная казнь за измену?! Что ты от меня требуешь, это моя природа, я не могу по-другому, мне нужны время от времени развлечения! Ты постоянно ограничиваешь меня во всём, я не могу так больше, я задыхаюсь в твоём обществе! Я актёр, слышишь? Актёр! И ты, между прочим, тоже.
На некоторое время в комнате воцарилось молчание.
А потом в коридоре появился Ксае — так неожиданно, что Миреле не успел отпрыгнуть в сторону или хотя бы попытаться сделать вид, что он только что вошёл.
Ксае смотрел на него, прищурившись, и от этого взгляда внутри всё леденело. Миреле умом понимал, что нужно уходить, а ещё лучше, бежать, сломя голову, но не мог заставить себя сделать и шага — так, наверное, мог бы чувствовать себя человек, гуляющий по бамбуковой роще и наслаждающийся природой и вдруг столкнувшийся с разъярённым тигром.
В первое мгновение он думал, что его вина заключается лишь в том, что он услышал то, что не предназначалось для его ушей. Смысл услышанных слов странным образом не доходил до его сознания — точнее, Миреле понимал, но всё ещё не связывал фразы с человеком, который их произносил.
— Ты-то мне и нужен, — удовлетворённо кивнул Ксае и, схватив его за шиворот, потащил в комнату.
Миреле как-то разом весь обмяк — он не мог не то что сопротивляться или попытаться вырваться, но даже пошевелить рукой.
Ксае швырнул его на середину комнаты, как куль с рисом, и он так и остался на полу, съёжившись и беспомощно хлопая глазами, вытащенный из темноты на свет. Занавески были сорваны с окна и валялись рядом в пыли — солнечный свет врывался в комнату ослепительными потоками.
В этом свете глаза и волосы Ихиссе казались какими-то нестерпимо синими — так сияет в летний полдень морская гладь, на которую невозможно смотреть, не заслонив лицо рукой.
Увидев Миреле, он чуть прикрыл глаза.
— Великая Аларес, — сказал он несколько измождённо, как человек, который знает, что произойдёт и не имеет ни возможности, ни особого желания это предотвращать, но, по крайней мере, готов выразить своё негодование. — Только давай без смертоубийства, а?
Миреле хотел было отползти в сторону, но по-прежнему не мог совладать со своим телом. Липкий страх, обездвиживающий, лишающий рассудка, просачивался в него, как вода — в продырявленную лодку.
Когда на него обрушился первый удар, он совсем потерял голову — а вместе с ней представления о достоинстве и мужестве.
— Я ведь не знал, — лепетал он, оправдываясь и пытаясь прикрыть от ударов хотя бы лицо. — Я не знал, что вы вместе!.. В чём моя вина?
— Может, всё-таки не надо? — снова попытался Ихиссе, но без особого энтузиазма. У него был голос человека, который говорит заученные наизусть слова, не особенно вдаваясь в их смысл.
Ксае замер, сжимая волосы Миреле в кулаке.
— Хочешь быть на его месте? — осведомился он с холодной усмешкой, странно контрастировавшей со взглядом, полыхавшим безумной яростью. — Давай, я отпущу его, и это ты будешь здесь. Да?
Ихиссе прикрыл глаза.
— Нет, — сказал он голосом, лишённым всякого выражения.
— ...как я мог знать, ведь у вас обоих были возлюбленные, мне никогда и в голову не могло прийти... — продолжал лепетать обезумевший от ужаса Миреле.
Тут даже Ихиссе, теоретически занимавший его сторону, не выдержал.
— Ты и в самом деле такой дурак или только прикидываешься? — спросил он, истерически смеясь.
Пренебрежение в его голосе было больнее, чем пощёчина. Миреле замер, перестав закрывать лицо, и тут же получил удар такой силы в переносицу, что в голове зазвенело, а тело стало невероятно лёгким, так что казалось — ещё немного, и можно воспарить в воздух.
— Ты его изуродовать хочешь? — донёсся до него, как сквозь толщу ваты, голос. — Чтобы я на него больше никогда не клюнул?
— Да мне плевать, — последовал чудовищно спокойный ответ. — Мне на него вообще плевать.
Солнце лилось сквозь окна, и свет его был таким болезненно-ярким, таким невыносимо-ослепительным, что хотелось сорвать его с небес и швырнуть вниз — в разверзшуюся чёрную пропасть, открывающуюся прямо в Подземный Мир. Пусть горит там, среди адовых огней, и пусть все демоны, во главе с Хатори-Онто, потешаются над его сиянием — круглое светящееся колесо, которое катится по небу с бессмысленной улыбкой. Но не вечно ему кататься — нашёлся кто-то, кто разворотил перед ним дорогу, и оно рухнуло вниз с невероятной высоты.
А мир пусть проглотит тьма.
...Следующим, кого увидел Миреле, был Лай-ле.
У него была походка пьяного человека, однако взгляд казался вполне осмысленным. Он был в сознании, только как будто бы видел перед собой совсем не то, что видели другие. Но Миреле он заметил — быть может, они сейчас пребывали в одном и том же мире, одинаково одурманенные, но разными иллюзиями.
— Ты что, правда спал с Ихиссе? — спросил Лай-ле, придерживаясь рукой за стену и глядя на него сверху вниз. — Ну ты даёшь.
Миреле лежал на полу в луже чего-то липкого — может, крови, а, может, рвоты, и даже не пытался приподняться.
Лай-ле казался ему каким-то полупрозрачным — светящийся призрак, наполненный голубоватым дымом, который он с таким наслаждением вдыхал в купальне.
— Ихиссе — известная ..., — продолжил тот, ввернув крепкое словечко. — После того, как Ксае полгода назад чуть не зарезал одного из его любовников, все здесь держатся от него подальше. Так что хоть он и готов кидаться на каждого, как собака во время течки, но у него просто нет возможности. Поверить не могу, что, наконец, нашёлся идиот, который... Ты что, совсем не замечаешь ничего вокруг себя?
* * *
В следующий раз Миреле довелось увидеть солнечный свет два месяца спустя, когда осень была в самом разгаре.
Он появился на аллее и обвёл взглядом знакомо-незнакомый сад — казалось, что в последний раз он был здесь лет десять тому назад. Или, может быть, в далёком детстве, когда все предметы кажутся гораздо больше, чем есть на самом деле, так что потом, увиденные во взрослом возрасте, они вызывают смешанное чувство удивления, печали и разочарования.
Это был тот самый сад, но в то же время совсем другой. Впечатление усиливалось от того, что все деревья были в багряном и золотом уборе — зелёному цвету здесь совершенно не осталось места. Это казалось каким-то неестественным — как будто на давно знакомой картине, всю жизнь висевшей на соседней стене, кто-то взял и перекрасил цвета.
Миреле сделал несколько шагов и остановился, чтобы отдохнуть — ходить ему всё ещё было тяжело, и переломы срослись не окончательно. Со стороны казалось, что он любуется листопадом, но он был далёк от этой мысли — ветер, дувший ему в лицо и бросавший под ноги золотисто-оранжевые и багряно-алые листья, был для него таким же испытанием, как и очередные несколько шагов по аллее, как горбатый мостик, перекинутый через вытекающую из пруда речку, как каменная лестница с десятью ступенями. Испытанием, которое следовало преодолеть.
Отдышавшись, он двинулся дальше. Осенний пейзаж вызывал у него мало чувств, хотя он и созерцал его с отрешённым видом в те минуты, когда вынужден был снова замереть, морщась от боли — у него были сломаны два ребра.
Пройдя по берегу пруда, он свернул на одну из боковых аллей, уводившую вглубь сада и совершенно занесённую листьями. Там ему встретился Алайя, судя по всему, наслаждавшийся именно тем, чему так мало значения придавал его ученик — любованием осенним садом.
