Пастырь добрый (Главы 1-16)

Срыв? Прогорел, иссяк, кончился?.. Не Финк.

— Пока я на твой вопрос не отвечу, — отозвался Курт, наконец. — Не имею права. Сейчас на вопросы отвечаешь ты. И вопрос у меня такой: нож, с которым тебя взяли — твой?

— Нет, — буркнул приятель, передернувшись. — Я уже это говорил. Мне, само собой, не поверили; а ты поверишь?

— А твой нож, с которым ты ходишь обычно — он при тебе был?

— Тоже нет. Сняли.

Ножны. Вот что обязательно надо выяснить у тех, кто арестовывал Финка — были ли при нем ножны или хоть что-то, похожее на чехол. Если ничего, во что можно было бы спрятать клинок, при арестованном не нашли, это лишний камень, который можно сбросить с этой чаши весов: не шел же он через весь город с обнаженным оружием в руке. Сапог Финк не носит, на нем короткие, довольно затоптанные башмаки — стало быть, за голенище не спрячешь...

— Ты сказал — "как во сне", — заметил Курт тихо, — и сказал, что остались какие-то обрывки. Стало быть, ты все же что-то помнишь? Что?

— Я не уверен, Бекер, это, может, и вправду был сон, я ведь говорил, что...

— Ты рассказывай, — с настойчивой мягкостью оборвал он. — А уж я разберусь, на что мне обращать внимание, а на что — нет. Рассказывай.

— Вот ведь черт... — тоскливо простонал Финк, снова опустив голову на руки и вцепившись в волосы пальцами. — Господи, да не знаю я, что рассказать еще... Ну, девку эту помню. Вроде, было у нас что-то. Кажется. Не уверен.

— Где? В том трактире, в переулке, на крыше, в подвале — хоть что-нибудь?

— Не помню, Бекер, хоть убей. Сиськи помню. Малюсенькие. Если не приснились. Как по улицам шел — не вспоминается, клянусь, вообще ничего на эту тему. А потом — наверное, действительно вырубился и уже сны видел...

— Какие? — уточнил Курт нетерпеливо, и Финк пожал плечами:

— Ну, вообще, я не совсем видел... а еще точнее — совсем не видел. Я слышал. Что-то вроде музыки.

Он приподнял бровь в неподдельном удивлении; музыка? Даже если согласиться с проповедниками, говорящими, что глубоко в душе у каждого живет другой, прекрасный и добрый человек, его одолевали сильные сомнения в том, что живущий внутри Вернера Хаупта ночами грезит музыкой...

— Музыка? — переспросил Курт, и приятель смешался.

— Ну, знаешь, типа пастушьей дудки — такая... Только не смейся...

— Финк.

— Неземная, — сообщил грабитель и убийца Финк, смутившись собственных слов, и отвернулся, косясь на него исподволь. — Понимаешь, не сама музыка, а звуки; музыки-то вообще как будто не было, как бывает, когда играешь на свистульке в глубоком детстве — муть какую-то выдуваешь, и все, без мелодии, без склада... А все равно уводит.

— В каком смысле — уводит?

— В прямом, — вдруг обозлился тот. — Куда-нибудь. Слушай, Бекер, я все понимаю, ты уже с опытом в расследованиях, но к чему вот это все? Сны мои тебе к чему? Говорю же — вырубился я уже тогда!

— Значит, музыка и сиськи, — подытожил он, и Финк запнулся, вновь поникнув головой. Курт вздохнул. — Финк, Финк... Как же тебя угораздило так вляпаться...

— Помоги мне, Бекер, — тихо попросил тот, не поднимая головы, и закрыл ладонями лицо, обессиленно сгорбив узкие плечи. — Не думал, что придется просить помощи у тебя, но я прошу. Я, конечно, не безгрешен вовсе, но я же не чудовище, и я просто-напросто не мог такого сотворить, поверь мне хотя бы ты. Когда я пришел в себя, понимаешь, когда увидел то, что рядом лежало... — Финк тяжело приподнял голову, но смотрел мимо. — Я много чего видел, Бекер, но от этого просто окоченел. Понимаешь, я даже не понял сначала, что это вообще такое... а когда понял... Я завыл, как мальчишка. Даже не знаю, отчего. Мне сперва подумалось, что я все еще сплю, и даже когда магистратские появились, когда вязали — я все еще думал, что сплю. Только уже связанный понял, что во сне от сапога по почке так больно не бывает...

— Ты понимаешь, что я не могу ничего обещать, Финк? — так же едва слышно произнес Курт. — Понимаешь, что я не всесилен?

— Просто попробуй. Хотя бы попытайся найти хоть что-то, что могло бы оправдать меня, хотя бы постарайся. Курт Гессе, гордость Друденхауса... ты не можешь ничего не найти, я уверен.

— Положим — я переведу тебя в камеру при Друденхаусе, перехвачу расследование у магистрата, начну дознание сам, с нуля... Но если я не смогу ничего найти, мне останется только вернуть тебя обратно. И здесь я уже ничего не смогу поделать.

— А если... — он, наконец, сместил взгляд, встретившись с Куртом глазами, и понизил голос почти до шепота: — Если ты найдешь что-то, что тебя убедит... если ты сам поймешь, что я ни при чем, что не делал этого... хотя бы только ты сам, пусть и не сможешь ничего доказать другим... Могу я ждать от тебя того, чтобы... вернуться сюда ты мне не дал?

— Я уже тебе верю, — тотчас же ответил Курт, четко выговаривая каждое слово; Финк побледнел, сжав в замок пальцы, лежащие на коленях, и оттого напомнив вчерашнего мальчишку, явившегося в Друденхаус.

— Спасибо, — отозвался он чуть дрогнувшим голосом и через силу улыбнулся: — Только уж лучше б ты что-нибудь нарыл, Бекер. До смерти не хочется помирать.

Глава 3

— Сейчас вечер, — произнес Керн таким тоном, словно сообщал Курту нечто, о чем он не знал и даже не догадывался; взгляд из-под встопорщенных седых бровей прожигал подчиненного жестко, неотступно и вдумчиво. — Полдня у меня в камере сидит человек, и я не знаю, по какой причине, по какому обвинению и по обвинению ли вообще. Я боюсь подойти и заговорить с ним, ибо человека в камеру посадил следователь, который не почел необходимым сообщить мне деталей, и я могу запороть дело, о котором, опять же, я, обер-инквизитор Кельна, ни сном ни духом. Следователя нет на месте и его невозможно найти нигде. Может быть, я ошибаюсь, Гессе, ты тогда поправь меня, но мне сдается, что это не по уставу и... — он умолк, сквозь прищур глядя на изо всех сил сдерживаемую улыбку, наползающую на губы Курта, и хмуро уточнил: — Хотелось бы знать, что забавного ты видишь в происходящем или слышишь в моих словах?

Он выпрямился, приподняв опущенную голову, пытаясь хотя бы своим видом скомпенсировать и впрямь неуместное свое поведение, и тихо пояснил:

— Когда я умру, Вальтер, меня похоронят прямо здесь, перед вашим столом. А на могильном камне будет высечено: "In culpa sum[11]"...

— Я сдохну первым, — отозвался Керн ледяным голосом. — И на могиле моей напишут "Qua tu vadis, Gaesse?[12]". А теперь, если ты закончил упражняться в остроумии, я бы желал, как это ни удивительно, вернуться к происходящим событиям. Ты не станешь возражать?

— In culpa sum, — вздохнул Курт уже серьезно и, встретив взгляд начальства, поправился: — Виноват.

— Итак, я жду объяснений. Что за человек сидит в камере Друденхауса?

— Подозреваемый в убийстве Кристины Шток.

— Просто замечательно, — оценил Керн тоном, вовсе не согласующимся с произнесенными словами. — Я в восторге, Гессе. И что же делает в нашей камере убийца?

— Это подозреваемый, — с нажимом поправил Курт, и тот нахмурился.

— Ты мне уставом в морду не тычь. Лучшим ответом в твоем положении был бы написанный отчет. Надеюсь, это его ты прячешь за спиной?

Он молча шагнул вперед, к столу, аккуратно положив перед Керном несколько листов, исписанных его аккуратным ровным почерком, и тот хмыкнул, придвигая верхний лист ближе:

— Подозрительно. Я еще не начал лишаться рассудка, а у Гессе уже готов отчет. К чему бы это.

Курт не ответил и стоял молча, выпрямившись и заложив за спину руки, еще несколько минут, пока майстер обер-инквизитор, все более супясь, изучал его сочинение; наконец, когда тот поднял к нему железный взгляд, вздохнул:

— Вальтер, я все объясню...

— Кто еще об этом знает? — оборвал Керн негромко, но так четко, что где-то под ребрами свело нехорошим холодом. — Ты понимаешь, что именно я имею в виду, Гессе.

— Только наши, — так же тихо ответил Курт. — В магистрате ничего не подозревают, они уверены, что заключенный, наслышанный обо мне в связи с последним расследованием, просто...

— Понятно, — вновь не дав ему договорить, кивнул Керн, и он умолк.

Обер-инквизитор снова посмотрел на страницу, лежащую перед ним, тяжко выдохнул, упершись локтями в стол, и опустил голову, яростно потирая глаза морщинистыми сухими ладонями.

— О, Господи... — со стоном произнес Керн все так же тихо и медленно поднял лицо к подчиненному, глядя на него с усталой строгостью. — Гессе, ты хоть понимаешь, под какой удар подставляешь Друденхаус и Конгрегацию вообще?

— Я просто исполняю свою работу, — твердо возразил Курт, не отводя взгляда. — В этом происшествии ясно далеко не все, этот подозреваемый виновен не явно, и я готов даже утверждать, что — явно не виновен. За смертью Кристины Шток стоит нечто большее, нежели простое убийство, вызванное извращенной похотью. Убийство не было спонтанным, оно планировалось — девочку похитили за сутки до ее смерти. И подставить под него другого — тоже спланированная идея.

— Все, что ты сейчас сказал, может иметь смысл, Гессе; точнее, могло бы оный смысл иметь, если бы не одна существенная деталь: не то даже, что подозреваемый — преступник, а то, что...

— Да, я понимаю, — перебил теперь Курт. — Но я не норовлю всего лишь избавить от суда бывшего сообщника.

— Разве? — мягко уточнил Керн; он выпрямился еще больше, стиснув за спиной сцепленные в замок пальцы.

— Я пытаюсь избавить от казни человека, чья вина не доказана, — четко проговаривая каждое слово, произнес Курт, глядя начальнику в глаза. — Его знакомство со мной связано с делом лишь тем фактом, что это знакомство навело его на мысль просить справедливости у Конгрегации; не более. Если я выясню, что ошибся, что Вернер Хаупт виновен... После прошлого дела мне все еще нужно доказывать, что мои личные симпатии никогда не стоят выше моего долга?

Керн поморщился, словно человек, откусивший половину кислейшего незрелого яблока разом, и качнул головой.

— Вмазал, признаю, — тяжело отозвался он. — Сомневаться в тебе теперь было бы грешно; однако, признай и ты, помимо фактов и нестыковок, которые ты обнаружил в этом деле, есть ведь и еще один пункт, который не может не влиять на твои выводы. Пункт звучит так: "Я знаю, что он не мог этого сделать". А это уже пристрастность.

— Нет, — возразил Курт тут же, — это не влияет на мои выводы. Наше с ним знакомство сказывается только на одном: все то, что мы обыкновенно пытаемся вывести в продолжение допроса — характер подозреваемого, склонности, слабости, манеру поведения — я уже знаю. С поправками (прошло много времени), но все же знаю.

— Предполагаешь с некоторой долей уверенности, — поправил Керн, и он кивнул.

— На этот раз с вами соглашусь.

— Хорошо, пусть так; мое доверие к тебе мы обсуждать не станем, я беру свои слова назад. Обсудить мы можем вот что: могут ли посторонние узнать о твоем знакомстве с арестованным?

— О Дитрихе с Густавом, полагаю, можно не беспокоиться, верно? — с невеселой улыбкой ответил Курт; начальство вяло махнуло рукой в сторону двери:

— За Хоффмайера ручаешься? Веришь ему?

— Как себе, — не думая, кивнул он. — Этот будет молчать или рассказывать о том, о чем я скажу. Более всего меня тревожат магистратские солдаты. Шестеро из них знают, что произошло, и знают Финка в лицо — они арестовывали его; трое знают, кто он такой. Кроме тех шестерых, еще двое из охраны тюрьмы видели его мельком и знают, за что он был арестован. Также трое на городских воротах — кроме мусорщика, и они видели его с убитой. Бюргермайстер не ручается за надежность ни одного из них.

— Предлагаешь их ликвидировать? — без улыбки спросил Керн, и он со столь же серьезным лицом пожал плечами:

— Недурно бы, да боюсь, Хальтер расстроится... Я побеседовал с ним, и — он убежден, что солдаты проболтаются, хотя приказ никому и ни о чем не говорить он дать обещал.

— Дисциплинка...

Курт не ответил; сказать здесь было нечего. Он и сам уже не раз подумал сегодня (хотя и не упомянул в разговоре с бюргермайстером), о том, что в Друденхаусе подобной проблемы не было и быть не могло: всякий, от обер-инквизитора до стража, попросту стоящего у входа, знает не десять заповедей, как прочие добрые христиане, а одиннадцать, первой из которых была "О происходящем на службе — не болтай". И для этого не требовалось никаких нарочных указаний — это все просто знали. Сам Курт, преступивший сию заповедь всего единожды (пусть и не совсем по своей воле), знал на собственном опыте, как скверно может обернуться подобная словоохотливость...

— Если до горожан дойдут сведения о происходящем, — продолжил Керн задумчиво, — все равно первые несколько дней их не будет смущать тот факт, что преступника перехватила Конгрегация: убийство жестокое, само по себе не привычное и не обыкновенное, посему наше вмешательство может быть воспринято как нечто логичное. Однако же, если кто-то из не в меру осведомленных и памятливых личностей проведет, так сказать, параллель между некогда арестованным племянником пекаря Фиклера и тобою, а после — между тобою и Вернером Хауптом... Вот тогда нам станет плохо. Распутаешь дело за пару дней?

— Я вполне понимаю, что компрометирую Друденхаус уже самим фактом своего в нем существования, — отозвался Курт спокойно. — Однако же прошу вас: primo — одобрить начало расследования, а secundo — не передавать его другому. В этом деле придется общаться с теми, кто просто так с посторонними разговаривать не станет, а я этих людей знаю; даже если, кроме Финка, никого более в живых не осталось из моих прежних знакомых, то — я попросту знаю таких людей вообще.

— Это было больше десяти лет назад, — напомнил Керн. — И они переменились с тех пор, и ты сам, и весь твой опыт уже наполовину выветрился из памяти.

— Кое-что не выветривается, Вальтер, — возразил Курт уверенно. — К прочему — ни у Дитриха, ни у Густава подобного опыта не было вовсе. И там, в той среде, в отличие от сообщества добрых горожан, мое знакомство с арестованным и стремление ему помочь "по старой дружбе" будут восприняты куда как более благосклонно; а это еще одна гиря на мою чашу при беседе с ними. У меня будет хоть что-то. Ланц и Райзе же — просто чужие. Никто.

— И по какому основанию ты предлагаешь мне открывать дело?

— Был praecedens, — с готовностью доложил Курт. — Два года назад, весной тысяча триста восемьдесят восьмого, наутро после выпускной пирушки некая девица обвинила студента Кельнского университета в насилии. Студент, задержанный светскими властями, подал заявление в Друденхаус, утверждая, что был опоен либо же очарован, ибо никаких своих действий в связи с этим припомнить не может. Дело было одобрено к расследованию, дознание проводил следователь второго ранга Дитрих Ланц. Невиновность была доказана. Особенности дел схожи.

— Казуист, — с утомленным одобрением пробормотал Керн, вновь бросив взгляд в отчет. — Ну, что же; пусть так. Но тебе придется поспешить, ты ведь понимаешь это? Произошло не насилие, произошло убийство, причем такое, какового в Кельне... не знаю; я — не припомню. Если дело затянется, Друденхаус начнет осаждать взбешенная семья, и... Сейчас тебя несколько поддержит в глазах горожан, буде они начнут возмущаться, именно упомянутое тобою прошлое твое расследование — времени прошло мало, его еще хорошо помнят, и мы, случись что, сможем попросту ткнуть их в него носом. Припомнить им случай, когда твои действия казались столь же ошибочными и подозрительными, но в результате... — Керн встряхнул головой, отмахнувшись. — Бог с ним, это уже не твоя забота, с агентами, если это будет необходимым, я побеседую сам. Но от души надеюсь, что до всегородских волнений не дойдет. А теперь по делу, коли уж так. Первые выводы есть? — поинтересовался обер-инквизитор, демонстративно приподняв последний лист и заглянув на оборот; Курт передернул плечами.