Тень - это место для страхов

— Не пользованных уже нет, — хохотнул кто-то.

— Да я не из брезгливых.

Они ушли через полчаса или час, побросав все тела в трактир, который сразу подожгли. Двое остались, спрятавшись в одном из нетронутых домов. Как и когда ушли они, Корвел не видел — он выбрался из укрытия в полночь и, шатаясь, побрёл вглубь леса, туда, где было меньше всего тропинок.

В его голове крутились слова уличной гадалки, с которой он разговаривал пару недель назад.

"Ты будешь жить в большом доме в Столице, мальчик. Через два года, не позже. Что? Нет, парень, возвращаться тебе будет некуда. А я откуда знаю? Так сказали карты. Ты ведь и сам этого хочешь, так?".

Он брёл в темноте, спотыкаясь и ничего не видя, пока не упал от усталости.

Болела левая ладонь. Он будто бы ей ничего...

Корвел со стоном сел. Во рту как будто кошки нагадили, всё тело ломило. Но больше всего ныла левая ладонь. Чёрт возьми, что с ней?

Каланча поднёс руку к глазам — темень стояла страшенная. На его левой ладони зияла глубокая горизонтальная рана. Складывалось впечатление, что она чёрного цвета, но это, скорее всего, из-за темноты. Наверное, порезался, когда упал. Или Маска Боб с ним что-то сделал.

Маска Боб! Что за ублюдок! Что он с ними сделал после того, как появился? Права была Селена — он психопат...

Селена!

В кромешной тьме почти ничего не было видно, но ползком, щупая дорогу правой рукой, Корвел нашёл девушку. Всего-то в пяти шагах слева, но поползать ему пришлось порядком. Чайзер всё ещё лежала без сознания. Или спала. Каланча положил её голову на колени и побрызгал ей на лицо из фляжки. Воды оставалось немного — он чертовски хотел пить, когда очнулся — но девушке хватило, чтобы прийти в себя.

— Где я? — испуганно шепнула она.

— В лесу. Ты в порядке?

— Кори? Я думала, это сон... — Тело Селены сотрясло рыдание.

— Нет, это не сон, — пробурчал Корвел. — Как ты себя чувствуешь?

— Да, вроде бы, неплохо. Вот только живот ноет. И пить хочется.

— У меня вода кончилась.

— У меня есть.

Селена осторожно села. Пока она пила, Корвел нашёл их сумки. В них, кажется, ничего не пропало. Возможно, немного еды, сложно сказать.

— Почему так темно? — спросила девушка, напившись.

— Ночь, наверное, — хмыкнул Каланча. — Если днём здесь было так же темно, как вечером, то ночью, скорее всего, вообще ничего не увидим.

— Но мне нужно к отцу, — прошептала Селена.

Она была на грани истерики. Или около того. Корвел и сам бы с удовольствием поорал или что-нибудь разнёс, но толку с этого... Только шрамы на руках да разбитые казанки. Хуже, чем в тот день ему уже, наверное, никогда не будет.

Корвел стиснул кулаки, стараясь засунуть воспоминания подальше, и тут же зашипел от боли. Левая ладонь пылала. Но крови, как будто, и нет.

— Ты не ранена? — спросил он вслух.

— Нет, я же говорила.

— Посмотри повнимательней. У меня что-то с рукой... Нет-нет, крови нет.

Селена какое-то время сопела, ощупывая своё тело. Корвел хотел предложить свою помощь, но сразу отбросил эту мысль. Хотя он-то бы с удовольствием... Нет, чёрт возьми, он будет благородным джентльменом, как рыцарь на белом коне. Да-да, именно.

Опять захотелось пить.

— Я, кажется, в порядке, — сказала, наконец, Селена. — Пара царапин и ушибов, но, если вспомнить, какой сегодня был день...

— Угу, — сумрачно отозвался Корвел. Странно, но он тоже чувствовал себя гораздо лучше, чем раньше. Даже нога почти не болела. Но это, наверное, из-за ладони — когда что-то одно болит так сильно, на другое внимания не обращаешь.

— Что будем делать?

— Нужно найти укрытие, — решил после секундного раздумья Каланча. — Ночевать под открытым небом — удовольствие ниже среднего. Мы, кажется, ушли не так далеко от той развалюхи, вернёмся туда.

— А там, — Селена судорожно сглотнула, — нет крыс? Или пауков?

— Нет, — уверенно солгал Корвел. "Все бабы одинаковые, особенно благородные", — мелькнуло у него в голове.

"— Это мышь! — восклицает Селена и падает ему на грудь. — Спаси меня!

— Конечно, я спасу тебя!

— Ах, Корвел! Не отпускай меня никогда!

— Никогда, любовь моя, никогда! Я уничтожу всех мышей, лишь бы тебе...".

Ах, чёрт, он опять за старое. Впрочем, спасение благородной девушки — дело настоящего джентльмена...

Хватит!

— Пошли, — пробормотал Корвел вслух.

Темнело с каждой минутой. Они какое-то время блуждали по лесу, пока Корвел, наконец, не признал, что в такой тьме кромешной они никогда не найдут ту развалюху.

— Ладно, — буркнул он, — ляжем спать на траве, всё не так плохо.

— Ты же говорил, что под открытым небом спать не очень приятно?

— Ну, летом всё же получше, чем осенью.

Они улеглись под густые кусты, спина к спине. Несмотря на усталость, сон не шёл. Селена тоже ворочалась, ложась к нему то спиной, то боком.

— Корвел, — сказала она спустя четверть часа.

— У?

— Завтра мы найдём моего отца?

— Конечно. Просто нужно будет идти быстрее, чем сегодня. И не попадаться на глаза... гм... в общем, не попадаться тому чудовищу.

— А ты... то есть твои родители, они не в городе?

— Нет. Моя мать мертва, а отец... ну, думаю, он не в городе. Я его, вообще-то, очень плохо знал.

— Ясно, — вздохнула Селена. — А моя мама от нас сбежала. Сказала, что не может жить с отцом, что он постоянно пропадает в армии, и что армия заменила ему семью. Вот так...

— И где она сейчас?

— На юге. Она всегда мечтала о море, где можно купаться почти круглый год. Когда мама уходила, она обещала мне море и много вкусной рыбы и креветок. Но мне всегда нравились лошади, и когда я спросила, купит ли она мне лошадь на юге, мама сказала, что я с неё упаду и сильно ударюсь, и что на лошадях ездят мальчики. Тогда я решила, что останусь с отцом. Мне тогда пять лет было. Глупо, правда?

— Думаю, не самый плохой довод.

— А ты... не из Столицы?

— Нет, из деревни, — жёстко ответил Корвел. — Я сбежал из дому от пьющего отца и злобной мачехи и подался в бродяги. Потом пришёл в Столицу и стал чернорабочим. Зачем спрашивать? Таких, как я, тысячи.

— Прости, — немного испуганно прошептала Селена. — Я не знала, что тебе было так тяжело.

Корвел зло хохотнул. Знала бы она, насколько ему тяжело было в действительности. Его так и подмывало разораться, но он старался держать себя в руках. Просто этот чёртов день совсем выбил его из колеи, он чувствовал себя так, будто его выжали. Тут с ума сойти можно. Но не стоит срывать злобу, особенно такую застарелую, на ни в чём не повинной девчонке, которую он сам решил защищать.

— Ладно, проехали, — сказал Корвел, переведя дыхание. — Извини, что психанул.

Селена не ответила. Она спала.

— Быстро, — улыбнулся Каланча и устроился поудобнее.

Его свалило через пару минут. Засыпая, он чувствовал, что по его левой руке как будто что-то ползает. Или внутри неё...

Разбудила его адская боль. Левая рука от локтя до кончиков пальцев буквально пылала. Он завыл сквозь зубы. Рядом лежала, схватившись за живот Селена, она сдавленно стонала.

— Селена, — прошипел Корвел. Но тут его голос сорвал на вопль.

Если бы не темнота, он бы увидел, как разверзнувшаяся плоть его левой ладони начала зарубцовываться. Увидел бы усики, будто обгладывающие его рану. Эти усики торчали из его ладони.

Но он ничего не видел, у него было другое дело. Сначала он выл от боли, после только сдавленно стонал.

Это продолжалось долго, очень долго. Возможно, вечность.

VIII

Собрав остатки слюны, Шорох плюнула себе на ладони и попыталась оттереть их копоти, но только растёрла грязь. Плевать. На всё плевать.

Она обожгла правый локоть, опалила волосы, разодрала колени. Всё тело ныло от боли и усталости. Последняя более или менее пристойная одежда превратилась в лохмотья. Да она и была-то лохмотьями. Впрочем, здесь, в Крысином Закутке, все носят на себе свою самую пристойную одежду, и у всех она выглядит как лохмотья.

Шорох отёрла лицо. Под ладонью шелушилась грязь. Кажется, у неё не осталось ни бровей, ни ресниц. Плевать! На всё плевать! Только бы умыться. За этот день через её руки прошло столько воды, что можно было затушить пару пожаров самостоятельно, а на то, чтобы умыться, не осталось ни капли.

Хотелось плакать. Но плакать некогда. Ей нужно домой. Те кварталы, кажется, не пострадали. А если бы и пострадали, намного хуже не стало бы.

Загорались редкие фонари. Кое-кто вытащил на улицу факелы. Идиотизм, верно? Они весь день тушили пожары, а теперь зажигают огонь. Но темнота такая, что вообще ни хрена не видно.

Шорох злобно плюнула — плевок получился жалкий — и, работая локтями, направилась через толпу.

— Они уходят, — шептали вокруг. — Уходят.

Они действительно уходили. Знать бы ещё, кто это — они. Эти чудовища, убийцы...

Странно, слюны во рту нет, а слёзы на глаза наворачиваются.

Шорох смачно выматерилась и погрозила кулаком медленно поднимающемуся к небу столпу. На неё никто не обратил внимания. У всех свои дела, сотни дел. Кто-то погиб в пожаре, кого-то тварь, спустившаяся с летающей штуковины утром, убила собственноручно. Нужно быстро поделить пожитки погибших и, быть может, ухватить под шумок что-нибудь ещё. Оплакивали лишь упущенную возможность ухватить чужой кусок грязи, никак не людей. Таков он, Крысиный Закуток — самые паршивые трущобы в Столице и вообще во всей стране. Здесь только слипшиеся в один комок грязь и дерьмо, и людей не отличить ни от того, ни от другого.

— Быть может, они улетят? — спросил кто-то рядом.

— Дай-то боги...

Ха, улетят! Они улетят, и все заживут по-старому. Раскатали губу. Никто никуда не улетит. И уж точно никто по-старому жить не будет, она-то уж точно...

На глаза опять навернулись слёзы. Шорох вспомнила, как то чудовище буквально разодрало отца на две части, как на выщербленную мостовую хлынула его кровь, и как после она начала впитываться прямо в тело чудовища. А после оно, будто ухмыляясь, выдернуло из обмякшей руки отца факел и бросило его в груду мусора. Шорох не знала, почему не тронули её. Она рыдала на теле отца. Вокруг бегали люди, а пожар всё разгорался, потом столбы дыма поднялись и в других местах. А после ей было некогда. Она таскала воду и поливала её в огонь, слушая, как в психушке заживо сгорают больные. Из тюрьмы тоже выбрались немногие. Из заключённых, конечно же, охрана-то сбежала сразу, оставив людей умирать, даже ключи не оставили. Мужики сбили с пары камер замки, но это всё, что удалось сделать. А сколько народа погорело в своих домах, и вовсе не счесть.

Все надеялись на помощь. Говорили, что вот-вот появятся пожарные и армия и помогут им тушить пожары, организуют эвакуацию. Чёрт с два! Никто не пришёл, а ворота закрыли. Тех, кто хотел вырваться, расстреливали из арбалетов. Кому нужны отребья из Крысиного Закутка? Нужно спасать благородных. А то у них, глядишь, от запаха бедноты в носах засвербит.

Шорох всхлипнула и зло вытерла глаза. Нет, сухие. Она уже не мелкая девчушка, чтобы плакать, ей пятнадцать лет! Пусть отца нет, но она справится сама. Только бы добраться до дома...

Дом действительно не тронуло огнём. Это была типичная для таких мест постройка — убогая трёхэтажная коробка, где в крохотных, как мышиные норы, квартирках жили люди. Если их вообще можно назвать людьми.

Шорох взлетела на второй этаж по скрипящей лестнице, наощупь нашла дверь своей квартиры и вошла. Замка у них отродясь не было. Откуда такие деньги? Но отца, известного в некоторых кругах головореза, боялись. Впрочем, и воровать-то у них, как и у всех, нечего. Всё ценное местные таскали с собой.

Шорох нашла лампу и подожгла её. Света маловато, но ей хватит. Она знала, где расположен отцов тайник с оружием и несколькими монетами. Этого должно будет хватить на пару недель. Монет могло бы быть больше, но отец, как всегда, залез в тайник.

— Это на чёрный день, — говорил он каждый раз очередного выполненного заказа.

— Чёрный день настал, — угрюмо бормотал он через пару дней, спотыкаясь и едва не падая.

Да, он пил. Но кто не пьёт? Он, по крайней мере, её ни разу не насиловал и почти не бил, как многие.

Шорох сгребла деньги — три с половиной марки — в карман и взяла небольшой кривой нож, который удобно прятать под одеждой.

Позади раздались шаги. В комнату заглянул Ганс. Сосед, тощий старый алкаш. Он всегда распускал руки, но далеко не заходил — Шорох каждый раз дралась и кричала, а отца всё-таки боялись.

— Эй, Шорох, а где Коновал?

— На улице ждёт.

— На улице? — переспросил Ганс. — Нет там никого. Ты что, его грабануть решила, а, шлюшка?

— Я тебе покажу шлюшку, — рыкнула Шорох, стараясь оттолкнуть соседа от двери и выйти.

— Папаша твой где? — рыкнул Ганс, отпихивая её назад в комнату.

— На улице! Если я закричу, он поднимется и выпустит-таки тебе кишки! Не нарывался бы, а?

На губах соседа блуждала странная усмешка.

— Какая-то ты сегодня не убедительная, — сказал он. — Может, с папашей что-нибудь случилось? Да и сама ты какая-то растрёпанная.

Ганс шагнул в комнату, оттесняя девушку в угол.

— Так я и знал, великий Коновал отбросил копыта, — Ганс сплюнул ей на ботинки. — А ты знаешь, что это значит?

— Не знаю, и знать не хочу!

— Что мы с тобой сегодня как следует развлечёмся.

Ганс сделал ещё шаг вперёд. От него несло дерьмом и выпивкой. Наверняка, пока все тушили пожары, он жрал вино или спал. Ублюдок. Почему отец его не убил? Он говорил, что всех засранцев не убьёшь, но уж этому-то точно нужно было выпустить кишки.

— Иди и трахай свою дочурку, — прошипела Шорох.

— Её я уже сегодня трахнул. Но ты-то персик послаще, мне всё не терпелось с тобой поразвлечься.

Он отставил лампу и протянул руку, хватая девушку за рукав.

Шорох пискнула. Кричать бесполезно, это Крысиный Закуток, здесь никто не обратит внимания на крик. А если и обратит, то постарается убраться от кричащего подальше.

Вспомнились слова отца, которые он говорил ей года три или четыре назад.

— Если что-то случится... и кто-то захочет сделать тебе... плохо, — бормотал он. — То лучше просто полежать и потерпеть. Так будет лучше, понимаешь?

Она не понимала. И спросила, неужто он не сможет её защитить. Коновал рассмеялся и сказал, что сможет. Но глаза у него были грустные.

Значит, этот момент настал? Просто лечь и потерпеть?

Ну уж нет!

Шорох осторожно вытащила нож. Ганс дёрнул её к себе, и она будто бы упала ему на грудь.

— Ты... ты что делаешь, сучка?

Ганс скосил глаза к груди, из которой торчал нож.

— Думаешь, я без отца не смогу за себя постоять?

Ганс что-то пробормотал и упал на пол.

Отец говорил, что убивать первый раз всегда не просто. Но Шорох чувствовала только злое удовлетворение. Она перевернула тело, вытащила из груди нож и, вытерев его, ушла, притворив за собой дверь.

Коновала никто не будет искать. А за смерть Ганса благодарны будут многие, в первую очередь его семья.