Вокруг патруля стали собираться редкие зеваки из среды отпускников солдат и сержантов. Не зная причины потасовки, отдельные из них, а это были, конечно, танкисты, встали на защиту Криволапова.

— Смотри, Ганс, тыловые крысы завалили нашего танкиста.

— Да, вижу Отто, ты посмотри на их морды. Сало, яйко, млеко — пройдут по домам, вот тебе и пасхальный подарок, а вечером кино, шнапс и проститутки. В окопы их вшей кормить. Зажрались, мерзавцы.

— Эй, колбасники, — бросил безбоязненно длинноногий Ганс, — отпустите танкиста. Три на одного — нечестно.

— Господин лейтенант, — поддержал друга Отто, — отпустите танкиста, кавалера Железного креста.

— Разойдись по вагонам! — спокойно, но строго осадил говорливых отпускников начальник патруля. Толпа загудела. Лейтенант, не обращая внимания на ропот, добавил: — Сдам всех начальнику жандармерии, и рейх не досчитается младенцев, зачатых вами в отпуске.

— Отставить, лейтенант! — раздался вдруг издали грозный окрик Ольбрихта. Майор, прихрамывая, опираясь на трость, спешил к Криволапову. — Вы что себе позволяете, офицер?! Что вы здесь устроили самосуд?! — налетел Франц, как коршун, на начальника патруля, подойдя ближе. Толпа тут же расступилась, пропуская грозного майора. — Это мой денщик, он охраняет мои вещи, мой чемодан.

— Господин майор, но он русский! — возразил удивленно лейтенант и дал отмашку патрульным отпустить Криволапова.

— Да хоть американец, лейтенант! Какое вам собачье дело? Вы проверили его документы?

— Да, проверил.

— Все в них в порядке?

— Так точно!

— Вы видите, что перед вами стоит герой вермахта, фронтовик, награжденный Железным крестом, танкист. Вы, вместо того чтобы помочь ему донести вещи и посадить в вагон, устроили гвалт. Вы плохо выполняете свои обязанности, лейтенант, — Франц был возмущен таким отношением к своему подчиненному, ставшему другом. — Это возмутительно, лейтенант.

Молодой офицер опешил от резких наскоков Ольбрихта, но он был при исполнении обязанностей и не сдавался.

— А вы, господин майор, предъявите свои документы. Кто вы такой?

— Что? Что вы сказали, лейтенант? Я вас посажу сейчас в карцер за незнание обязанностей устава. Как нужно обращаться к офицеру старше вас по званию?

— Начальник патруля лейтенант Бремер, — жандарм приложил руку к фуражке. — Разрешите обратиться, господин майор.

— Не разрешаю, лейтенант. Продолжайте выполнять свои обязанности в другом месте. Кругом! Я сказал, кругом!

Патрульная команда, внутренне недоумевая, но не высказывая слов пререканий, не оспаривая приказ майора, развернулась и пошла вдоль вагонов в конец поезда.

Майор Ольбрихт сопроводил патрульный наряд хмурым, продолжительным взглядом.

— Вы чего стоите? — обратил он внимание на отдельных зевак, которые, докуривая сигареты, обсуждали инцидент патруля с фронтовиком-майором и не расходились. — Разойдись по вагонам, как сказал начальник патруля. Отправление через пятнадцать минут. Шагом марш!

Солдаты и сержанты послушно и безропотно выполнили его приказ.

Франц всем корпусом надвинулся на Криволапова. Степан стоял помятый, растерянный, теребил в руках пилотку, свалившуюся во время потасовки.

— Учи немецкий язык, Криволапоф, если хочешь уцелеть. Иначе пропадешь в Берлине, — выдавил зло Ольбрихт. — Я не всегда смогу оказаться рядом и прийти тебе на помощь. Хотя тыловой патруль обнаглел. Все документы были в порядке.

— Спасибо, господин майор, — промямлил Степан, шмыгнув носом. — Я думал...

— Думал, думал, — перебил его Франц и улыбнулся. — Как говорит ваша пословица? Индюк думал, да в щи попал.

— Не так, господин майор, — уже повеселел и Криволапов, — в суп попал.

— Какая разница, Степан? Не поспей я вовремя, ты точно бы в суп попал на обед полевой жандармерии. Хорошо, что инцидент исчерпан. Бери чемодан, — Франц стукнул по нему тростью, — идем в седьмой купейный вагон. А с патрулем надо вот так разговаривать, как я, унтер-фельдфебель.

— Слушаюсь, господин майор! — рубанул звонко танкист. В его глазах — возбуждение, радостные искорки.

Степан накинул за плечи увесистый ранец, ухватился за кожаную ручку чемодана и, пыхтя, поторопился за прихрамывающим Ольбрихтом...

Паровоз на всех парах, иногда с протяжным гудком, гнал санитарно-отпускной состав в сторону польской границы. Километр за километром, он быстро пожирал оккупированное пространство. Навстречу неслись разоренные города, села и смерть поверженного края. Однако в вагонах царило общее оживление. Военная обстановка за окном не приводила отпускников в уныние. Все к ней давно привыкли.

Тем более впереди раскрывалась красочная перспектива элементарного домашнего отдыха. После опостылевших окопов, изнурительной борьбы с холодом, голодом, вшами и самое главное — страхом перед ожидаемым наступлением русских отпуск на родину для фронтовиков группы армий 'Центр' казался манной небесной, посланной всевышним Господом.

Разночинные отпускники из среды солдат и сержантов быстро находили общий язык. Через короткое время после знакомства на общие столы выкладывались отпускные запасы, выданные накануне ворчливыми, но уважаемыми штабс-фельдфебелями. Консервированная колбаса, маргарин, галеты, мармелад, кофе в термосах и много-много картошки и самое главное — шнапс, да еще купленные на перроне у лотошников разносолы — все было аккуратно порезано и разложено на ровные порции. Неприхотливая снедь готовилась быть поеденной и переваренной солдатскими закаленными желудками в этот чудный майский день.

Фронтовики вермахта, герои вермахта ехали в отпуск в Фатерлянд. Им позволялось все. Им прощалось все. Они это право заслужили уже тем, что сражались на Восточном фронте. Тем более, исходя из доктрины, выдвинутой Геббельсом, каждый отпускник, независимо, женат он или холост, должен был в отпуске оставить после своего пребывания одного, двух, а то и трех зачатых Гансов. Родине требовались солдаты чистых кровей. А их с каждым годом становилось все меньше и меньше.

В эту солдатско-сержантскую атмосферу разгула и веселья, царившую в простых солдатских вагонах отпускников, должен был попасть и новоиспеченный унтер-фельдфебель Степан Криволапов. Майор Ольбрихт не был уверен, что Степан дружно вольется в отпускную среду закаленных фронтовиков и будет признан ими своим. Несмотря на свой веселый нрав, Степан, как не единожды подмечал Франц, был обидчивым, стеснительным и порядком закомплексованным солдатом. Свои проблемы он решал коротко — перо в бок. Ольбрихт, предвидя возможный конфликт по пьянке, от греха подальше взял верного русского 'камраден' под опеку и разрешил ехать в своем офицерском купе, занимаемом им одним по броне командира корпуса, хотя этот поступок противоречил уставу.

Насмотревшись в окно на унылые военные пейзажи, Франц, так как дело подходило к обеду, предложил Степану пойти в вагон-ресторан. Немцы, несмотря на военное время, не отказывали себе в культурном отдыхе и спокойном продолжительном обеде, если позволяла обстановка. Здесь как раз был тот случай.

— Господин майор, — запротестовал сразу Степан, — какой из меня ресторатор? Не пойду. Я никогда не держал в руках вилку. Мясо буду резать финкой вместо ножичка. Я буду выглядеть клоуном. Вас опозорю. Не надо ходить в ресторацию, господин майор.

— Ты серьезно говоришь, Степан?

— Еще как серьезно. Я же детдомовский, господин майор. Я вам говорил об этом. Вы не помните? Мамку и батяньку красные комиссары расстреляли, когда я еще сиську держал. Один я на свете, никого у меня нет. Тетка, видать, уже померла. Ни кола, ни двора. Вот вы меня подобрали. Благодарствую вам. Я же за вас глотку всем перегрызу. Вот так, — и Степан чиркнул ногтем большого пальца по своему горлу. — Рассудите сами, — с горячностью, свойственной его неуравновешенной натуре, убедительно продолжил он, — откуда политесу с деликатесом взяться? Порешили мамку и батяньку краснозадые. За что, спрашивается, господин майор?

Франц посуровел, но не вступал в неожиданно завязанный разговор с Криволаповым. Пусть выговорится русский танкист после стресса с патрулем. Это полезно. Знал по себе. Немец остановился, присел на мягкий диван дослушать причитания русского друга, хотя уже собирался уходить один в вагон-ресторан.

— После этого пошла моя жизнь по лезвию ножа, — закрутил витиевато Степан, изливая душу командиру. — Не один комиссар пожалел на том свете, что встретился со мной. Я не прощаю обиды, — Криволапов прищурил глаза, отливавшие в этот момент стальным отблеском, посмотрел в глубину окна так, как будто бы там, за окном, стояла глубокая ночь и он кого-то там высматривал, готовясь к схватке. Но через несколько секунд встряхнул чубастой головой, как бы отмахиваясь от наваждения, и, меняясь быстро в настроении, подарил Францу веселую обаятельную улыбку, показав крепкие, здоровые тридцать два зуба.

— Господин майор, давайте разложим полянку здесь, в купе, — предложил он. — Не откажите новоиспеченному унтер-фельдфебелю. Отдохнем по-человечески, поговорим по душам, выпьем по чарочке, раз выпал нам такой фарт от судьбы и вы меня приютили в своем купе. Дорога ведь дальняя. Я запасливый, у меня все с собой есть, даже самогон. Чистейший первач. На рынке перед отъездом выменял на поношенные сапоги. Мне к форме ботинки положили. Не первач — божья роса, — глаза Степана горели лихорадочным блеском в предвкушении приятного сабантуя. — Вот смотрите, — и танкист суетливо полез вниз за вещевым ранцем.

'Соглашайся, Франц, сержант дело говорит, — вдруг заговорил Клаус, словно мозговой передатчик. — Степан твой друг, и его одного оставлять нельзя. Держитесь вместе. Чопорность задвинь подальше, здесь она неуместна'.

— Хорошо, Степан, — вдруг согласился майор Ольбрихт, — обедаем здесь. Накрывай, как ты сказал, свою поляну.

— Вот это команда! Вот это командир! — хлопнул ладонями от удовольствия Степан и потер их в предвкушении обильного чревоугодия. — Айн момент, господин майор. Вы еще узнаете, на что способен Степан Криволапов.

— Подожди, Степан, выкладывать свои продукты, — остановил танкиста Франц. — Они еще пригодятся тебе. Возьми угощение от командира корпуса. Достань мой чемодан.

Щелкнули замки, и Ольбрихт под удивленные взгляды Криволапова выложил на стол деликатесы военной Европы: от испанских оливок и салями до французского коньяка.

— Зер гут, зер гут, господин майор, — заглядывая через плечо офицера, восхищался продуктами Степан. — Вот это фарт, я вам скажу, — у Степана засосало под ложечкой от запаха свиного балыка, появилось легкое головокружение от вида баночки голландских сардин. Выделяемый поджелудочный сок немедленно затребовал пищи для переработки.

— Вы идите, идите, погуляйте, господин майор, — Степан выпрямился, отстранившись от Франца, предоставляя выход, — осмотритесь по вагону. Я сам приготовлю, не беспокойтесь, и пробу сниму, как положено перед обедом. Будет все по высшему классу. Мама не горюй. Я же лучший профессионал детдома по накрытию столов. Битте шен!

— Хорошо, хорошо, — удивился Франц ретивости младшего товарища. — Я тебе доверяю. Позовешь, когда стол к обеду будет готов.

— Не беспокойтесь.

Франц поправил на себе форму, взял трость и с достоинством вышел в коридор вагона...

— Господин майор, наш первачок попробуйте. От вашего французского коньяка у меня одна сухость во рту и икота.

— Nein! Nein!

Но захмелевший Степан невозмутимо, не реагируя на отказ Франца, держа двухлитровый бутыль самогона, чуть подрагивающими руками налил ему и себе в стаканы слегка мутноватой, издававшей специфический запах жидкости.

— Пробуйте, господин майор, труба зовет!

— Nein! — еще раз возразил Франц, но стакан, назойливо поданный Степаном, взял и стал внимательно рассматривать сизовато-дымчатую жидкость через стекло. Есть и пить уже не хотелось. Его клонило ко сну.

'Франц, — вдруг застучали молоточки в его висках. — Ты выливай это пойло в мою половину мозга. Это же русский виски. Семидесятиградусный первач. Достояние Советов. Пей, дружище, не отравишься. Помни, у тебя две головы и два мозга. Чтобы их залить, надо не одну бутылку виски осушить', — довольный своей рифмой, засмеялся в правом полушарии Клаус, изрядно захмелевший. 'Клаус, может хватит пить?' — Франц мысленно сопротивлялся другу. 'Подвинься, майор, спецназ идет в атаку. Долой рабство!'

Рука Франца, помимо его воли, вдруг сильно сжала стакан, чуть не раздавив, поднесла ко рту, приподняв локоть до высоты правого уха, и резким движением залила жгучее содержимое в горло.

— Вот это по-нашему, вот это по-русски! — крякнул от удивления Криволапов. — Огурчиком, огурчиком закусите, — Степан услужливо подал Францу ядреный бочковой огурец и опрокинул в рот свою мутную жидкость, догоняя командира. Затем положил белоснежный, шириной в ладонь отрезанный кусок сала на хлеб и подал Францу. — Битте, господин майор. Дас шмект ист гут!

— Gut, gut, — пьяный Франц с удовольствием поглощал бутерброд с салом. — Ну ты и шельмец, Степан, — улыбался добродушно немец. — Я никогда так не напивался. Скоро мы захрюкаем и будем жирными от твоего сала, как Герман Геринг, — немецкий майор, интеллигент по крови, вдруг сделал несколько гортанно-носовых вдохов и издал звуки подобно хрюкающему поросенку, после чего засмеялся громко на все купе.

Выходку Франца поддержал и Степан. Хрюкнув несколько раз, он, смеясь, указал наклоном головы на самогонку.

— Что там пить, господин майор? — бутылка коньяка уже каталась пустой под столом. — При такой закуси мне придется выходить за добавкой в Бресте.

— Да-да, ты прав. Генерал постарался. Он ценит и любит меня. Но выходить не разрешаю. Ты понял, унтер-фельдфебель? Не раз-ре-шаю! Вот за генерала Вейдлинга надо выпить. Разливай свой 'первачш', Степан.

Криволапов видел, что майор Ольбрихт прилично захмелел, что ему требуется перерыв. Да и он чувствовал себя неважно, его подташнивало. Того и гляди испортишь праздник души. Надо срочно дыхнуть кислородом.

— Разрешите сделать перекур, господин майор?

— Покурить, оправиться — разрешаю. Ик-к, — икнул вдруг Франц. — Вперед, Степан, но недолго, — Франц подпер голову рукой, которая, казалось, стала чугунной, и сомкнул глаза.

— Вы прилягте, господин майор, поспите часок. А я выйду покурю.

— Вперед, фельдфебель, покурить, — махнул небрежно Франц.

Степан уложил шефа на диван, не снимая с него одежды и сапог, взял офицерские сигареты, зажигалку, расслабил черный галстук, давивший шею, и, слегка покачиваясь, вышел в тамбур.

Не успел он сделать несколько затяжек, как по вагону разнесся женский смех. В его сторону направлялись две молодые особы женского пола. Походка раскрепощенная, вульгарная. Девушки, весело переговариваясь, находясь в привычной для них среде, открыли дверь и вошли в тесный тамбур.

Степан чуть не проглотил сигарету от увиденной парочки. Ярко-красные, открытые поцелую пухлые губы первой незнакомки и вырывавшаяся на волю, словно трепетная птица из клетки, из легкого крепдешинового платья грудь моментально подействовали на Степана, как красный платок тореадора на быка.