— Скоро проверим.
— Как?
— Думаю, нам должен попасться указатель.
Указатель вскоре действительно попался. Вместе с сенокосным лугом, раскинувшимся подле него. Таша издали услышала отзвуки музыки и певучих голосов; когда они подъехали к лугу, то увидели, что жители Потанми копнили сено. Сейчас крестьяне прервались на передышку — но, завидев пришлых, девушки оборвали песню, а парни убрали от губ деревянные дудочки.
Потом на ноги поднялся седобородый деревенский староста. Махнул рукой, привлекая внимание всадников — и, прокряхтевшись, прокричал усталым путникам приглашение присоединиться к их отдыху и не побрезговать пшенкой с маслицем. И коню, если надо, корма зададут...
Вскоре Принц с высочайшего позволения старосты уже общипывал сенные валы в сажень высотой, а Таша уплетала пшеничную кашу под жалостливыми взорами деревенских баб: дома соседкам тоже только дай было поохать о её худобе да бледности. Дэй от пшенки отказался, однако колодезной водички с ломтем свежевыпеченного хлеба вкусил с удовольствием.
А ведь в Прадмунте тоже сенокос. И сейчас Ташина семья была бы на лугу, и Таша с Гастом — сыном деревенского головы, единственным её другом — хихикали над жеманством девчонок, хвастающих праздничными нарядами. А потом кидались бы сеном друг в дружку, и пели, и танцевали, и с другими ребятами бегали по ягоды и на озеро; и Лив дразнилась бы тоненьким ехидным голоском, а мама прятала улыбку за мнимой строгостью...
Пшенка резко утратила вкус.
Но слёз не было.
— Откуда и куда путь держите, святой отец? — учтиво вопросил староста.
— Из Озёрной в Заречную.
Крестьяне закивали, вполне удовлетворённые ответом.
— А девочка — ваша?..
— Племянница, — без промедления отозвался дэй.
Хоть Таша понимала, что честное 'случайная попутчица' наверняка обрекло бы их обоих на обстрел косыми взглядами — ответ заставил её почти поперхнуться.
— Красавица она у вас. Из благородных лэн, видать?
Видимо, шёлковое платье и бархатный плащ — даже в нынешнем состоянии, порядком изгвазданном — произвели должное впечатление; и после секундного промедления дэй кивнул.
А староста, кивнув в ответ, задумчиво потеребил длинную бороду.
— Маришка, — крикнул он потом, обращаясь к девушкам поодаль, — а, Маришк!
Темнокудрая девица в алом сарафане вмиг прервала прицельное перебрасывание шутками с молодыми людьми.
— Да, дедушка? — смиренно откликнулась она.
— Порадуй песней знатных гостей! Не из народных, из легенд старинных... или из своих. Маришка у нас песни складывает, — пояснил старик с нескрываемой гордостью. — Видать, в племянницу мою, тётку-менестреля пошла. Та и лютню свою ей завещала. Все певцы, кто к нам забредал, Маришку в ученицы забрать порывались, да я не отпустил. У меня ж больше никого: детей богиня раньше срока прибрала, из внуков она одна... вот как за мной смерть явится, пускай идёт, если хочет. Недолго ждать осталось.
— Не девичье это занятие, по тавернам разгуливать, дома-семьи не имея, — буркнула сухонькая старушка в синей шали, сидевшая рядом с Ташей.
Впрочем, её никто не слышал и не слушал.
Маришка ломаться не стала. Лишь попросила принести лютню. Какой-то юркий мальчонка быстро побежал в деревню; вернувшись, осторожно и бережно, как величайшее сокровище, передал инструмент хозяйке — и та, подкрутив колки, приласкала пальцами струны, отозвавшиеся нежной россыпью звуков.
А потом в переливы мелодии органично, как дыхание, вплёлся низкий бархат девичьего голоса.
Паладины огня... это то, что мы знали всегда:
Кто подарит нам ветер, когда божества не хранят?
Кто коснётся плеча, когда нет ни меча, ни коня,
И найдёт, и удержит, всегда возвращая назад?
Паладины мечты... в ураганах — звездой-маяком
Неизменно светя, чтобы мы успевали на свет.
Ты не видишь лица, да и голос тебе незнаком,
Только это — тот голос, в котором ты слышишь ответ.
Паладины любви... и нужны ли любые слова?
Или просто улыбка, и просто костёр, и рука...
Подойди. Посмотри. В его взгляде — туман и трава,
И дороги, и солнце. И радуга. И облака.
Паладины огня... и пути, и полётов во сне:
Это те, кого ждёшь, это те, кто спускается вниз
И живёт среди нас, предпочтя своё небо — земле,
Чтоб вершины и ветер — всем тем, кто тоскует о них*.
(*прим.: стихи Марка Шейдона)
Когда голос истаял в вечернем воздухе, напоенном завороженной тишиной, дэй первым сомкнул ладони в негромком хлопке.
Звук вернул Ташу в реальность, заставил вынырнуть из сияющей пустоты, куда унесли её бархатные волны певучих нот — и, задумчиво склонив голову, захлопать тоже; а там и притихшие крестьяне зашевелились, подхватив аплодисменты, огласив луг восторженным шумом.
Не хлопал один лишь староста.
Он был слишком занят тем, что тёр рукавами глаза.
— Что за пладины-то такие? — смущённым шёпотом осведомилась Ташина соседка.
— Орден странствующих рыцарей, — машинально ответила Таша. — Они отрекались от семьи и давали обет безбрачия... но орден распался двести лет назад.
И пытливо следила за Маришкой, которая медленно отвела руку от затихших струн.
Показалось или нет? В конце концов, Таша всего-то пару раз на неё глаза подняла...
— Эх, хороша песня, — наконец выговорил староста, отняв руки от мокрого лица. — А я её раньше не слышал, Маришк.
— Ты не мог, дедушка, — девушка пожала плечами. — Я её прямо сейчас и сложила.
— Сейчас? Эвона как, — старик восторженно пожевал губами воздух. — И с чего тебя про паладинов-то петь потянуло, а?
— Видно, так звёзды сошлись.
Объяснение всех вполне удовлетворило. Всем ведь известно, что каждый менестрель немного пророк. Мол, в колыбели его в лоб целует светлый дух песен и музыки, и этот же самый дух потом нашептывает, как и когда сложить новую песнь — или исполнить уже сложенную. А духам с небес виднее, что к чему...
Скоро крестьяне попрощались со зваными гостями и покатили сенные валы к местам, где нужно ставить копны. Принц же понёс своих седоков в сторону тракта; и, сидя за спиной дэя, оглядываясь на крашеные крыши, медленно растворяющиеся в лазурном горизонте — Таша всё ещё слышала отзвуки песни, на удивление крепко врезавшейся в память.
Таше тоже было прекрасно известно о сложных взаимоотношениях менестрелей с духами. Это-то и заставляло её теперь кусать губы. Потому что баллада о паладинах, которая вполне могла оказаться пророчеством — была нежной и влекущей, была прекрасной и щемящей, была достойна звучать в залах княжеских дворцов...
И, кажется, Маришка пела её, не сводя взгляда обсидиановых глаз с Ташиного лица.
* * *
— Вижу, ты так и не усвоил защиту Норлори, — констатировал Герланд, пока Алексас поднимался с дощатого пола.
— Просто вы сегодня были на редкость быстры, — буркнул юноша, пытаясь оценить размеры будущего синяка на скуле.
— Не всё же тебя щадить. — Альв встал в стойку, и зеркала по стенам фехтовального зала повторили его движение. — Что ж, повторюсь. Защита Норлори блокирует высокие удары — как мой, который ты пропустил. Итак, встаёшь в 'боковую крышу'... нет, руку с мечом поднимаешь вот так... да, вот так. Теперь смотри: запястье не поворачивается в положение супинации*, удар более горизонтальный, проходит по диагонали слева. Чтобы защититься, подними руку...
(*прим.: вращательное движение предплечья наружу до положения, при котором кисть обращена ладонью вверх)
— Я знаю, — огрызнулся Алексас, успешно приняв клинок учителя на лезвие ближе к эфесу.
— Ты это будешь говорить противнику, когда тебя зарубят?
Алексас, вспыхнув, безукоризненно провёл удар в верхнюю часть лица — но меч прошёл сквозь голову альва, будто не заметив её.
Альвийские штучки, чтоб их! Звёздные Люди и привычные законы материальности были понятиями не то чтобы несовместимыми, но весьма редко совместимыми.
— Неплохо. Да, этот удар является оптимальным ответом. Из такой позиции противнику сложно быстро возвратиться в защиту, — отступив на шаг, Герланд бесстрастно откинул с гладкого лба тёмные кудри. — На сегодня всё. Чтобы до завтра отработал Норлори, я проверю.
— Конечно.
Алексас смотрел, как учитель покидает зал. Потом подошёл к одной из зеркальных стен. Смерил собственное отражение мрачным донельзя взглядом.
Сплюнув в сторону, вернул тренировочный меч на стойку и закрыл глаза.
— Вэм эйс минтэм*, — произнёс он.
(*прим.: сила и разум (староалл.)
Никаких завихрений пространства. Никаких полётов и провалов в сияющие порталы. Никаких ощущений, кроме тех, что ты спокойно стоишь на месте.
Но когда Алексас вновь посмотрел вокруг — вместо фехтовального зала он уже был в гостиной дома магистра Торнори.
Штаб-квартиру 'Тёмного венца' защищали невероятно сложные чары, в народе известные как 'феномен разделённых пространств'. Суть заключалась в том, что в одном особняке мирно сосуществовали два разных здания: словно в одну коробку вложили другую, лишь немногим меньше по размеру — но при этом неведомым образом не занимавшую ни капли того пространства, куда её поместили. В итоге обе коробки можно было наполнять и использовать так спокойно, будто они просто стояли рядом. Посторонние могли сколько угодно пробираться в дом, но неизменно оказались бы в домашней обители магистра: в штаб-квартиру способны были попасть лишь избранные, знавшие пароль. А, зная его, могли спокойно перемещаться между зданиями, даже находясь внутри одного из них.
Надо сказать, Джеми с Алексасом крупно повезло, что они находились в городе на легальном положении. По законам Подгорного королевства политических преступников не выдавали властям Срединного — но при опознании шпионами, коих в Камнестольном хватало, преступников вполне могли захватить тайно. Так что иные члены 'Венца' провели все годы, минувшие с Кровеснежной ночи, запертыми в штаб-квартире: единственном месте, куда королевским ищейкам вход был заказан.
— Знаешь, ты всё-таки ужасный гордец, — высказался Джеми, пока Алексас шёл по узкому коридору, расписанному пейзажами Срединного королевства: магистр Торнори обустроил своё обиталище с уютом. — И на уроках ведёшь себя абсолютно несносно.
— У меня плохое настроение.
— А, ну да. Целую ночь убил на медовые речи, а на балкон тебя так и не пустили...
Алексас, не ответив, хлопнул дверью их комнаты. Достал из шкафа баночку с лекарством. Сев за туалетный столик, щедро натёр скулу прозрачной мазью.
— Когда-нибудь я его одолею, — спокойно сказал Алексас, когда по комнате поплыл острый аромат пронзительно-пряных трав: наблюдая в зеркале, как свежая ссадина подживает на глазах.
— Одолеть альва может разве что амадэй* какой-нибудь. Герланд сам говорил.
(*прим.: амадэй — возлюбленный богиней (староалл.)
— Я помню. Но я всё равно его одолею.
— Когда-нибудь и я магистра одолею, — вздохнул Джеми. — Может быть... но ничего, тяжелее всего в учении!
Алексас промолчал. Лишь кивнул удовлетворённо, когда от ссадины осталась лишь лёгкая краснота.
Потом перевёл взгляд выше, на отражение портрета, висевшего рядом с кроватью — и Джеми почувствовал, как брат вздохнул.
С портрета на них смотрели родители. До того, как тело Алексаса погребли в фамильном склепе Торнори, он был поразительно похож на отца: высокий, широкоплечий, с чёткими чертами... даже глаза у них были одинаковые — пронзительно-синие, с жёлтым ободком вокруг зрачка, похожим на крохотную золотую корону. Правда, от усов и небольшой бородки, которые носил отец, Алексас отказался — по мнению Джеми, зря: с усами и бородой выходил вылитый паладин со старинных гравюр.
Джеми уродился в мать, унаследовав её кудри, веснушки, светлую васильковость очей и женственность черт. Рост отцовский, но эта материнская тонкая кость... иногда Джеми с отвращением думал, что обряди его в платье, и из него вышла бы симпатичная девочка. И тем хуже, что симпатичная.
Джеми знал родителей лишь по этому портрету — а вот Алексас их помнил. И не только родителей, но и их убийцу. На момент Кровеснежной ночи Алексасу было всего пять, однако он часто говорил про девушку с окровавленным мечом: похожую на обычную смертную девчонку, но с альвийскими искрами в тёмной бездне бесстрастных глаз. Он постоянно её вспоминал — чтобы не забыть до той поры, когда сможет найти; а что найдёт, Алексас не сомневался. Не так уж много полуальвов разгуливает по Срединному. Само существование полукровок — нонсенс, который альвы отрицают. Ещё бы, для Звёздных Людей смертные — низшая раса, ниже деревьев и животных, и признать, что иные альвы готовы разделить ложе с кем-то хуже скота...
Именно поэтому Алексас так стремился одолеть Герланда, а Джеми силился освоить все боевые каскады. Пусть младший Сэмпер не помнил убийцу родителей, зато прекрасно знал, кто повинен в Кровеснежной ночи.
И на чьих руках в конечном счёте кровь всех, кто погиб во дворце.
— Ну вот, — когда Алексас отвёл взгляд от портрета, в голосе его не было и тени сентиментальности, — к сегодняшней ночи готов.
— Ты опять под тот балкон собрался?!
— Не знаю, как ты, а я жутко хочу чаю. — Алексас не обратил на стон брата ни малейшего внимания. — Предлагаю наведаться на кухню.
Джеми, поразмыслив, перехватил контроль над телом и спустился на первый этаж: туда, где на маленькой кухоньке колдовала над кастрюльками седовласая старушка.
— Добрый вечер, Шерлаг-лиэн*...
(*прим.: уважительное обращение к замужней женщине)
— А, Тшэми! — завидев его, домоправительница магистра ласково улыбнулась, отчего лицо её стало ещё морщинистее. За годы работы в этом доме старушка в совершенстве овладела аллигранским, но вот от подгорного акцента избавиться так и не смогла. — Тшай?
— Не отказался бы.
— Как раз вскипэло, — госпожа Шерлаг подхватила с печи чугунный чайник. Вскоре она уже протягивала Джеми кружку, истекавшую ароматным дымком. — С льимоном, как ты льюбишь!
Чтобы принять вожделенный напиток, Джеми пришлось нагнуться: старушка-цверг едва доставала ему до бёдер. Правда, у всех цвергов недостаток роста вполне компенсировался широтой кости и силой, так что даже сейчас Шерлаг-лиэн смогла бы за себя постоять — а уж если б цверги в один прекрасный день сравнялись ростом с людьми...
— Яблоками пахнет, — принюхавшись, воодушевлённо заметил Джеми. — Пирог, что ли?
— До обэда — и не метштай! — Шерлаг-лиэн погрозила ему поварёшкой. — Тоше мне, будэт тут аппэтит пэрэбивать...
— Да я только спросил. — Он понуро опустил взгляд на лимонную дольку, дрейфовавшую по чайной ряби. — Спасибо!
На полпути в комнату Джеми вынужден был остановиться — бедро обожгло жаром нагревшегося металла. Поставив кружку на каменную ступень винтовой лестницы, вытащил из кармана двустороннее зеркальце.
И, откинув серебряную крышку, почтительно осведомился:
— Да, учитель?
Вместо его отражения в стекле маячило обеспокоенное лицо магистра.
— Джеми? — старик сощурил блеклые глаза. — Где вы?
— Дома. А что?
