Блатные из тридевятого царства

Правда злые языки наговаривают, что как-то Ивашку чуть не утопил. Так-то брешут. Ну, сунул в чан со святой водой по самую макушку и придержал малость, что б освятился лучше. Какой в том грех? Святая водица любою хворь изводит, да разве дождешься благодарности от нашего дьяка. Еще Старобоку кляузу сочинил.

А так тихо жил, детей только Бог не дал. Первая супружница с заезжим артистом за границу укатила. Нахваталась дури заморской — "шерше ля фам, мадам, месье". Чего мудрить — коль скурвилась? Ан нет, все по импортному — душа у нее тонкая, натура чувствительная. Оно давно известно, где тонко — там и рвется.

Долго опосля я причал найти не мог. Забреду в какую гавань — без флага, без родины и быстренько в открытое море, чтоб охомутать не успели. Летучем голландцем оно сподручней как-то. Любой ручей пристань, иногда, конечно, и на болотце швартоваться приходилось. А чего, Господь, он тоже мужик, увидит, с кем кровать делить приходиться, красавицу пошлет. Не долго то счастье длилось. Всего-то: пятнадцать лет, три месяца, одну неделю, два дня, три часа и пятьдесят четыре минуты.

Елизавета овдовела. Лучший друг мой Епифан помер. Знал бы его при жизни, на руках бы носил, чтоб дольше пожил. Хотя чего уж — и так благодарен, что раньше не представился.

Ох и хороша Лизка была в ту пору. С какой стороны не зайди — не поймешь где зад, где перед. Ей бы бородавку с носа убрать и картины писать можно. Богато баба жила, лавку питейную содержала. Не последним человеком в столице числилась. Одним словом — невеста видная.

И угораздило зайти в ее заведение. Сижу скромно, капустой хрущу, что б ни поперхнуться запиваю. Первая рюмка — колом, вторая — соколом, остальные — мелкими пташками. А тут почтарь с сыновьями распьяным-пьяно-пьяные, ну и прицепились ко мне. Вспомнилось дураку, что к его жене наведывался. Я уж забыть успел, два дня минуло. А у ентого память крепкая, почтарям положено наверно, они с бумагами разными дела имеют. Ну, думаю, прощай разум, встретимся завтра.

Сначала дрались так себе. Потом стрельцы прибежали, вышибли окна и двери. Дело куда веселей пошло!

Через денек-другой иду по улице, просто так, а никуда ни будь. Глядь — Лизавета. Пожалилась баба: ее — по миру пустили, лавку — по доскам. Всплакнула на моем плече, а сердце у меня отзывчивое, сосватал прям тут же, у забора. А куда деваться, когда вилы у горла. Вот с тех пор и живем, душа в душу, как два голубка, друг на дружку гадим.

Вот и все, хотите — верьте, хотите — нет. Людям зла не чинил, если обидел кого — во сто крат после добром воздал. Друзей в беде не бросал, за чужие спины не прятался. Праведником не был, но и от людского глаза голову не воротил, совеститься не в чем.

Это всяк сказать может, кроме Лизки конечно, ну и дьяка, пожалуй...

Костер почти погас и невозможно разглядеть, толи дед Кондрат шутливую улыбку в бороде прячет, толи губы морщит, вспоминая молодость. Кореша молчат. Крапивин посуровел лицом. Свел над переносицей брови. Ждет приговора. Первым нарушил тишину Евсей:

— Дед Кондрат, ежели всерьез удумал к нам в общество податься, то, стало быть, о браге и прочем питье дурманящем забыть следует. Блатные они как — меру завсегда чувствуют. Вот я, например, могу жбан осилить, а только ковш позволяю. Что б значит, лицо ни в грязь, ни в закуску какую уронить.

— Коли так, брошу. Я ж чего к бутылки пристрастился, тверезым на женушку глядеть мочи нет, а залью за шиворот, оно глядишь — вроде ничего.

— А еще, — поднялся Ванька, — жить по понятиям придется. Это значит к Пахану с уважением, в общак копеечку уделять, людям помощь оказывать, ну и другое разное.

Прения не утихали минут тридцать. Наконец все выдохлись и вопросительно уставились на меня. Думали вместе, а решать мне досталось.

Авторитаризм, когда ты у власти, вещь бесспорно хорошая, но во избежание революционной ситуации следует хоть изредка одевать личину демократа. Что я и сделал.

— Выношу вопрос на голосования. Кто за принятие Кондрата Силыча в наши ряды? — И первый поднял руку.

Как и следовало ожидать, следом взметнулись остальные. Полное единогласие, прям как в думе, когда депутаты решают вопрос об увеличении собственной зарплаты.

Растроганный дед Кондрат еле сдержался, чтоб не пустить слезу. Неловко поблагодарил и умчался за вещами. Нашего полка прибыло.

Костер погас, но ночная прохлада не в тягость. Разомлевшие от дневного зноя люди укладывались спать на сырой траве. Кулак вместо подушки, сверху ветхая одежонка — вот и вся постель. Графский шатер сотрясал громкий храп вперемежку с детскими всхлипами. Видать снилось нашему полководцу что-то приятное.

Спокойный сон в некоторых случаях обеспечивается не только здоровьем организма, но и разумными мерами предосторожности. Поэтому я не торопился командовать отбой. Лишь через час, распределив очередность дежурств и растолковав корешам основы устава "Гарнизонной и караульной службы", я забрался в шалаш. Блаженно вытянул ноги и закрыл глаза.

Если какая-нибудь неприятность может произойти, она случается. Спать хотелось неимоверно. Снаружи слышались яростные стоны, с десяток голосов крыли кого-то матом и главное — у нашего шалаша. Пришлось выбираться на свежий воздух.

Раннее утро застало врасплох. Весь лагерь бодрствовал. Весь штрафной десяток, за исключением блатных, лежала у Васькиных ног. И всяк, как мог, на чем свет стоит костерил часового.

— Ну, и? — выдавил я.

— Задержаны при попытке проникновения на охраняемый объект, — бодро доложил Лабудько.

— Какая попытка, телок перезрелый! — закричал кто-то из пленников. — Я ж мимо шел, ты сам попросил подойти.

— А чего, — оскалился Васька, — все здесь лежат, а ты ходишь, ходишь...

— Так, — понял я, в чем дело, — а дрын зачем?

— Это я им объяснял, что часовой есть лицо неприкосновенное.

Кузнец Сорока приподнялся на локтях, жалобно попросил:

— Пахан, смилуйся за ради Бога, мочи терпеть нет. Мы ж отужинали простоквашей, а молоко вдвойне веселей, ежели после огурчиков. По нужде пошли, а этот злыдень мордой в траву.

— Свободны! — отпустил я мужиков.

Подтянув портки, задержанные бросились в ближайшие заросли. Дела. Стоит на будущее учесть — любой приказ следует разжевывать до посинения. Хорошо Микула Селянович с вечера в столицу подался, а граф сподобился потребности за шатром справлять, а то бы вместе со всеми пол ночи травку щипали. Сомневаюсь, что Васька для них льготы предусмотрел.

Лиха беда начало. Вскоре на пригорке показалась взмыленная лошаденка. Бедное животное, спотыкаясь и падая, тянуло возок, доверху груженый мешками.

Если кто-то думает, что человек сходит с ума постепенно, могу заверить — ошибается. Моя крыша поехала сразу, как только мешки стали оживать, причем не по отдельности, а оптом.

— Вот и Лизонька пожаловала. Теперь природных катаклизмов не избежать, — прошептал побледневший дед Кондрат и юркнул в кусты.

Обессиленная лошадь рухнула на траву. Два центнера румяной плоти ступили на землю. Лагерь опустел. Дымятся костры, булькает в котлах каша, а народ исчез, растворился в воздухе. Два идиота — я да Ленька, с ужасом взираем на гостью.

Дебил, заделавшись натуралистом, нервно теребил дрожащей рукой какой-то лютик. Не спасло. Мощная ладонь обхватила тощую шею.

— Где он, этот подлец! Куда спрятали? Я покажу, как слабую беззащитную женщину одну дома оставлять!

Ленька и рад был ответить, да не мог. Какие тут разговоры, когда язык до пупка вывалился, прыщи на лице и те посинели. Надо спасать графа, еще минута и не одна реанимация не откачает. Потеря пустяковая, да молод больно пацан, жалко.

— Э, э, сударыня, полегче, вы ж княжеского племяша жизни лишаете.

— Кто таков?

— Да как сказать, — растерялся я. Не больно-то хотелось переключать внимание Лизаветы с графской персоны на свою. — Вроде как друг дражайшего супруга вашего...

— Ага, значит такой же бабник и алкаш! — Клац, вторая рука завязалась узлом на моей шее. Состояние неописуемое. Нечто среднее — между хреново и очень хреново. Весим, болтаемся с Лёнькой, ноги до земли не достают. Словно два листочка на осеннем ветру. Погорячился я с Ивашкой, надо было выслушать отходную.

— Елизавета! А ну брось! — Раздалось за спиной. — Отпусти, кому велено!

— Кондратушка! — заголосила баба и ослабила хватку. Мы с графом глотнули воздуха. — Голубь мой ненаглядный, поди сюда, — блажила женщина.

— Ну что ты, в самом деле, — залепетал Кондрат Силыч, с опаской приближаясь к супруге. — Всего день, как в походе, а я уж измаялся, все думки о тебе, тоска сердце гложет. Средь ночи приснилась, так до утра глаз не сомкнул боле.

— Ой, голубь мой ненаглядный, сокол ясный! Ы-ы-ы! — Завыла Лизавета и без чувств опустилась на траву. Крапивин присел рядом, обнял, сколько смог, и принялся нашептывать на ухо ласковые слова. Разбушевавшийся вулкан затих.

— Ы-ы, — хлюпала носом Елизавета. — Предупредил бы, я б в дорожку собрала.

— Печалить тебя не хотел...

Пронесло — отлегло у меня на сердце. Надо же, сроду не думал, что ласка одинаково влияет на всех женщин, не зависимо от объема. Поживем еще. Вот только у полководца недодушенного не вовремя графские замашки проснулись. Чего судьбу второй раз пытать, смолчал бы зараза, самому жизнь не дорога, о других думать надо.

— Покушаться! — Взвизгнул, отдышавшись, Леопольд. — Шкуру на барабан натяну! На ремни исполосую!

— Ты чего Лёнь? — нахмурилась Лизавета.

Дебил затрясся, как кролик перед удавом, нервно дернулся кадык и он совсем другим тоном произнес:

— Эт я так, теть Лиз, не обращайте внимания, голову напекло. Я пойду, ладно?

— Ступай. Коли что не так, не сердись. Старой становлюсь, нервы уже не те. Кондратушка дома не ночевал, так сердце кровью зашлось. Думала опять, кому под юбку залез. А выходить не брехали бабы и, правда, в поход подался, с души как камень свалился.

— Да как ты можешь! — вякнул супруг. — Кроме тебя и в мыслях некого нет.

— У-у-у, — залилась слезами счастливая Лизавета.

Страсти улеглись и народ потянулся завтракать. Каша подгорела, жевали молча, давясь перепрелым овсом.

Провожать супругу Кондрата отправились всем скопом. Бедная лошадь осознано пыталась откинуть копыта, но этот номер не прошел. Несчастное животное потрусило в сторону столицы.

К обеду штрафники загрустили. Бесцельное шатание по лагерю разлагало дисциплину. Прямое начальство отсутствовало. Ленька после общения с Лизаветой тоже бесследно исчез. Пришлось брать инициативу в свои руки.

Принято считать — служба в армии делает из мальчишек мужчин. Хотя многие, почему-то, отводят эту роль женщинам. Там, где довелось служить мне, ощущалась жуткая нехватка представительниц прекрасного пола. Не все офицеры могли позволить себе такую роскошь. Возможно в связи с этим, дабы солдатики не уподобились барину, который за неимением кухарки, жил с конюхом, политика начсостава была проста и бесхитростна. Рядовой всегда должен быть в меру сыт, до синевы выбрит и измотан работай. В пустой голове и мысли соответствующие. Эту древнюю как мир аксиому я и взял на вооружение.

Разумеется — выщипывать одуванчики, красить листву или подметать ломиком плац я никого заставлять не собирался. Да и бритье вряд ли кореша восприняли бы с восторгом. Но работу следовало найти каждому. Боевой дух плетями не создашь, а его еще и поддерживать постоянно требуется. Мое дело в принципе маленькое, случись заварушка — схватил шестопер и ура, пал смертью храбрых. Да не больно хочется. А посему я решил провести учения. Время терпит, труба на подвиги не зовет. Начальство отсутствует.

Основа всему — строевая подготовка. Этому меня учили отцы-командиры. Солдат, нечетко выполняющий строевые приемы, обязательно должен струсить в бою и стать предателем. Азы строевого устава должен знать каждый. С этого я и начал.

Следующий этап учений был корешам более понятен. Взяли штатное оружие и принялись крушить все, что подвернулось под руку. Через минуту у моих ног валялся раздробленный на клочки корявый ствол березы. Довольные одержанной победой блатные утирали взмокшие лбы. Гляди на них, меня озарила простая, но гениальная мысль — обращаться с тем металлоломом, что нас вооружили, не умел только я. Пулемет, автомат, гранатомет — пожалуйста, шестопер — извините. Не по Сивке крутые горки.

Солнышко нещадно припекало. Услышав команду: "Отбой!", кореша разлеглись у шалаша. Раскрасневшийся Евсей выговаривал Федору:

— Подельник, ты что ж, когда равняешься, грудь четвертого человека не видишь?

— Так как ее увидеть, ежели я третий в строю стою?

— Устав знать надо, там все сказано! Пахан, что говорил: "Кто живет по уставу — завоюет честь и славу!"

Я язык прикусил. Быстро Фраер армейским маразмом заразился. В другом месте, да в другое время — толковый сержант с него бы вышел. Под чьей-то ногой хрустнул сучок. Все обернулись. Микула Селянович подошел ближе и поинтересовался:

— Давно наблюдаю, а в толк не возьму, чем это вы занимаетесь?

— Да так, тренируемся.

— То-то смотрю, взопрели, словно пахали на вас.

— Тяжело в ученье — легко в бою. — Отрапортовал Евсей. — Это Санька Суворов сказал, правда, он не с нашего княжества, но все равно — мужик умный.

— А чего ж других не зовете?

— Ну, — растерялся я, — не уполномочивал никто, так сказать по личной инициативе, на добровольных началах.

— Коль дело доброе — уполномочим, — заверил Микула и поманил остальных штрафников. — Слушай приказ, с сегодняшнего дня и до окончания посольства сей человек, по прозвищу Пахан, назначается моим заместителем.

Бывший сотник нравился мне больше и больше. Хоть честолюбивые помыслы меня и не тревожили, а все-таки приятно. Микула Селянович отвел меня в сторону. Прежде, чем заговорить, как и прошлым вечером, долго и пытливо рассматривал.

— Сегодня ночуем еще здесь. Я в город пошел, у сеструхи именины нынче. Гульну напоследок. Вернусь завтра с провиантом, тогда и двинем. За Лёнькой глаз да глаз. Натворит бед — Князь с меня шкуру спустит, а я тебя на кусочки порежу. Старобок просил уму разуму его поучить. Так что пущай графом себя навеличивает, особо не мудрствуй, чем бы дитя ни тешилось...

— ...только б сопли о занавеску не вытирало, — закончил я.

— Правильно, — кивнул Микула. — Ежели меня кто спрашивать будет — скажи в церкву подался, свечку ставить. Ясно?

— Так точно!

— Чего стоишь тогда? Иди, командуй.

Было б сказано. Командовать не мешки ворочать. Для начала пообедали, довольно скромно. Личные запасы почти иссякли, а казенных пока не было. Потом часок на травке полежали. Потом еще один. Затем меня заела совесть, и я приступил к исполнению обязанностей.

— Занять круговую оборону!

Одиннадцать человек, подчиняясь моей воле, выполнили нехитрый маневр. Для первого раза не плохо. Я принялся за разбор полетов: